НАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОЕ
Сначала Михаил ЮПП жил в бывшей столице России (этот город в его время назывался Ленинградом) и вот уже более четверти века живёт в бывшей столице Соединённых Штатов Америки, в Филадельфии. Поэт, библиофил, коллекционер, Михаил Юпп составил два ценных библиографических сборника, посвящённых поэзии Русского Зарубежья ХХ века. Труд его оценён и на родине, Михаил Юпп – академик РАЕН. Мы встретились с ним в его уютном доме, среди картин, книг, икон и многочисленных произведений ленинградских фарфористов. Узнав, что я живу в Сергиевом Посаде, гостеприимный хозяин начинает рассказывать, что, ещё будучи студентом Московского литературного института, он бывал и в Подмосковье…
– Наверное, для вас это прежде всего Переделкино?
– Переделкино – не единственный литературный центр Подмосковья. Больше всего времени мне довелось провести на Красной Пахре. Там я работал литературным секретарём Павла Григорьевича Антокольского, а его соседями по дачному житью были Александр Трифонович Твардовский и Константин Михайлович Симонов. По субботам и воскресеньям к Антокольскому часто приезжали молодые тогда литераторы – Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Юнна Мориц и учившаяся в аспирантуре Литинститута югославская поэтесса Десанка Максимович. Вот какой осталась в моей памяти Красная Пахра!
– Как вы, ленинградец, попали в литературные секретари к москвичу Антокольскому?
– Не примите за хвастовство, но обо мне шла слава как о большом аккуратисте, как о человеке, у которого в бумагах – железный немецкий порядок. Видимо, кто-то из ребят рассказал об этом Антокольскому. Он был руководителем нашего семинара, имел обо мне какое-то представление и однажды пригласил меня к себе на дачу. И вот я впервые еду автобусом в Красную Пахру. За окном – живописные просторы Подмосковья, поля, луга со стадами коров, деревеньки. Дача Антокольского – у самого леса. На участке сосны, ели, я даже грибы находил. У калитки меня встретил добрейший пёс-ньюфаундленд по кличке Боцман. В доме у Павла Григорьевича постоянно жила симпатичная деревенская женщина, исполнявшая обязанности поварихи и уборщицы. Она потрясающе готовила. Когда я приехал, из дома доносились аппетитные запахи. Антокольский пригласил меня к столу. Кухарка подала вкуснейшие разносолы, в том числе солёные грузди… Ну, и водочку, конечно, – в холодном, запотевшем графинчике. После обильного обеда Антокольский показал мне чердачного типа комнату, сказав: «Это будет ваше место». Затем мы прошли в гостиную, стены которой были увешаны странными картинами. Я спросил: «Чьи это работы?» Антокольский, медленно набивая трубку табаком, скромно ответил: «Мои». «Как, – удивился я, – вы ещё и художник?» «Не только художник, в молодости был и актёром».
– А что включали в себя обязанности литературного секретаря?
– Когда мы вошли в кабинет, Павел Григорьевич указал мне на ворох бумаг: «Вот, Михаил, тут мои наброски, готовые стихи и прочие разные бумажки. Ваша секретарская работа будет заключаться в том, чтобы разобрать бумаги по темам: стихи и наброски в одну пачку, прозаические и критические статьи и наброски в другую пачку, а всё остальное – в третью. Работа, как видите, несложная. Мне рассказывали ваши друзья по семинару, что вы – человек аккуратный и исполнительный. Так что с завтрашнего дня и приступайте».
– И долго вы прожили у Антокольского?
– В Красной Пахре я прожил около трёх с половиной месяцев. Павел Григорьевич исправно платил, бесплатно кормил и даже иногда покупал мне одежду. Мы довольно часто гуляли в этом живописном уголке Подмосковья, и всё было хорошо…
– А что стало плохо и почему вы ушли с такой столь подходящей для молодого литератора работы?
– Как писал в своей знаменитой поэме Твардовский, «тут ни убавить, ни прибавить»… А дело было так. Однажды, разбирая бумаги Антокольского, я наткнулся на черновик докладной записки на имя начальника КГБ Москвы – фамилия указана не была. Но по стилю этой записки я сразу же понял, что Павел Григорьевич собирается донести на какого-то литератора, пишущего стихи антисоветского содержания. Когда на следующий день Антокольский вернулся из Москвы в Красную Пахру, я протянул ему этот «набросок» и наивно спросил: «А в какую из пачек мы поместим вот это ваше сочинение?» Антокольский взглянул на меня: «Где вы это нашли?» – «В общей неразобранной пачке…» Дело было вечером. После ужина Павел Григорьевич сухо пожелал мне спокойной ночи, а рано утром вручил какую-то книгу и попросил отвезти её в библиотеку Литинститута. Когда я туда приехал и передал книгу библиотекарю, мне сообщили, чтобы я зашёл к ректору. Ректор передал мне очередное задание Антокольского и сказал, что Павел Григорьевич звонил ему из Красной Пахры, чтобы предупредить, что он плохо себя чувствует и просит меня пока на дачу не приезжать. Ректор советовал мне вернуться в Ленинград и ждать приглашения на очередную сессию. Таким образом Антокольский избавился от ставшего неудобным секретаря, а чуть позже постарался вышвырнуть меня из Литературного института. Вспоминая об этой давней истории уже в Филадельфии, я написал стихотворение «Эпизод из автобиографии».
– Вас исключили из Литературного института только из-за личной неприязни Антокольского?
– Разумеется, не только из-за этого. Из-за публикации моих стихов в самиздатском журнале «Синтаксис», о чём я узнал недавно. Любопытно, что об истинной причине моего исключения из института я узнал уже в Америке, когда купил книгу, изданную в Москве в 1997 году Людмилой Поликовской «Мы предчувствие… предтеча», – о событиях на площади Маяковского в 1958-1965 годах. В книге рассказывается о знаменитых читках, которые устраивали у памятника Маяковскому неофициальные поэты, приезжавшие в Москву со всего необъятного Советского Союза. Каково было моё удивление, когда я увидел, что автор взяла эпиграфом ко всей книге мои стихи. Это фрагмент из моей поэмы «Тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый год», посвящённой памяти ленинградских неофициальных поэтов 1960-х годов. Она вошла в мою книгу стихов и поэм «Пространство», проиллюстрированную Михаилом Шемякиным и изданную на его средства в Италии в 1986 году. Вот этот отрывок, ставший эпиграфом к книге:
Памяти первых наших
Ненапечатанных строк,
Памяти в юности павших,
Не переживших срок,
Памяти тех, кто упорно
В оттепельных годах
Сеял златые зёрна
И презирал страх!
Памяти нашей плеяды
Шестидесятых годов,
Не получивших награды,
Не увидавших стихов
В официальной печати,
Где одинаково всех
Стригли вчерашние тати,
Вылезшие из-под застрех.
Памяти тех, кто не вынес
Злобы родной страны,
Господи, сохрани нас,
Господи, сохрани…
– После приключений в Красной Пахре ваши воспоминания о Подмосковье окрашены, видимо, в не очень радостные тона…
– Ну что вы! Совсем наоборот. Я очень люблю этот край. Вы же знаете, я заядлый коллекционер, в том числе собираю и открытки. К сожалению, когда я уезжал из СССР, мне не разрешили взять с собой мою 35-тысячную коллекцию. Но я не пал духом и начал всё сначала. Сейчас я уже собрал 17 с половиной тысяч открыток, и Подмосковье у меня очень неплохо представлено. У меня довольно полная серия «Архангельское», много открыток с видами Звенигорода, Саввино-Сторожевского монастыря, Можайска, Наро-Фоминска, Нового Иерусалима, очень хорошо представлен ваш город, Сергиев Посад… Хотелось бы, чтобы кто-нибудь из энтузиастов-филокартистов издал альбом с видами подмосковных городов, усадеб, церквей, монастырей. Ведь на открытках дореволюционного времени сохранились виды и памятники, уничтоженные большевиками и погибшие в период второй мировой войны. Нет, нет, я неплохо знаю Подмосковье.
– Ну, а в Переделкине вы, конечно, бывали?
– Запомнились две поездки. Впервые я поехал туда ранней весной 1960 года, когда разговоры о Пастернаке в литературной среде не умолкали. Я решился на отчаянный поступок – поехать из Ленинграда в Переделкино и познакомиться с Борисом Леонидовичем. Друзья и знакомые всячески отговаривали меня, но я был отчаянным юношей и всё-таки поехал. Вид у меня был полувоенный (я ещё донашивал солдатскую форму): галифе, сапоги, но вместо гимнастёрки на мне была красная рубашка и поверх неё рваный чёрный свитер… Когда я постучался в дом поэта, мне открыл сам Борис Леонидович и с удивлением спросил: «Вы по какому делу?» Я ответил: «По поэтическому». Он: «Проходите. Хотите чаю?» – «Не откажусь». Когда через некоторое время Пастернак узнал, кто я и как к нему проник, то был крайне удивлён моей смелостью, сказав: «Мой дом и я лично – под присмотром властей предержащих. Видимо, они приняли вас за какого-то работника, который направился ко мне что-то чинить». Мы попили чаю, и Пастернак попросил меня что-нибудь прочесть. Набравшись храбрости, я прочёл два или три стихотворения. Борис Леонидович задумчиво улыбался, а потом сказал: «Послушайте, молодой человек, всё, что вы читали, – бред. А вот одно стихотворение мне понравилось. Думаю, вы будете настоящим поэтом, только помните, что, в отличие от четырёх литров крови в человеческом организме поэту нужно иметь в два раза больше».
Понравилось Борису Леонидовичу стихотворение «Муравьи»; с тех пор каждый раз, когда я читаю стихи, я начинаю с него… Единственное, что я вынес из беседы с Пастернаком, это желание писать лучше. Вид у него тогда, в начале 1960-го, был усталый, надломленный. Никто не знал, что жить ему оставалось считанные месяцы. Страсти вокруг Пастернака не утихают и по сей день. «Февраль. Достать чернил и плакать…» – плакать над безвременной кончиной поэта. Дружелюбная беседа с ним дала мне больше, чем все последующие хождения по писателям…
А второй раз я приехал в Переделкино через пять лет, в 1965-м, уже к Сельвинскому. Но на вокзале я купил букетик фиалок и пошёл на могилу Пастернака. «Здравствуйте, Борис Леонидович! Пять лет прошло, а я вновь переживаю первую и последнюю встречу с вами...»
– Ну, а как вас встретил Сельвинский?
– Сельвинский – тучный и подслеповатый – сидел в майке на своей даче и что-то писал. Мы познакомились, прошли в кабинет. Помню, солнце заливало комнату, золотилось на очках Ильи Львовича. Сельвинский слушал рассеянно, попросил прочесть что-нибудь из любовной лирики и задумался. «У вас всё в порядке, даже придраться не к чему… Советую вам обратиться к Ярославу Васильевичу Смелякову. Он сейчас председатель секции поэзии при Союзе писателей…» На прощание Сельвинский подарил мне книгу стихов, выпущенную в массовой серии библиотеки журнала «Огонёк», с надписью: «Лирическому поэту Михаилу от Ильи Сельвинского. Переделкино, 1965 год».
– …И она давно занимает почётное место в вашей коллекции…
– Увы, нет. Её изъяли у меня на таможне при выезде из СССР.
Филадельфия – Москва – Сергиев Посад