В «ЛГ» (№ 15, 2018) в очерке «К людям надо относиться помягче» народный художник России Владимир Суровцев рассказал о встречах со скульптором Эрнстом Неизвестным. В. Суровцев увидел «в его работах человека бунтующего, недовольного обстоятельствами, импульсивного, драматизирующего и действительность, и свой взгляд на людей, их характеры, на будущее мира и цивилизации». Подбирая образный ключ к творчеству мастера, Суровцев вспомнил современных скульпторов, мировоззренчески и формально абсолютно противо-положных его герою.
«Это, безусловно, не покой и уравновешенность Майоля, – пишет Суровцев, – не гармоничность Манцу или Эмиля Греко, не философски эпические размышления Генри Мура… Его пластический язык – рефлексия из-за отсутствия гармонии внутри себя. Это выплеск энергии, что накопилась за годы преодоления непонимания, физических и экономических невзгод. И желание убедить: «Так жить нельзя!» Кроме того: «По Эрнсту искусство – не тихая заводь с прекрасными лилиями, кувшинками, кисейными барышнями на берегу… для него творчество – обнажённый нерв! Вызов, протест, обращение к воле, духу, разуму!»
Автор очерка точно выявил суть творчества Неизвестного: это выплеск энергии. Очевидно, в определённые периоды истории это в культуре и искусстве неизбежно. Выплеска чают, посильно способствуют его возникновению, и когда он случается, какое-то время его выразители оказываются в центре внимания как энтузиасты, «призывающие к действиям во имя прогресса и всепонимания».
Английский философ XVIII века Эдмунд Бёрк замечал: «Богу было угодно даровать человечеству энтузиазм, чтобы возместить отсутствие разума». Перечисленные В. Суровцевым мастера – Майоль, Манцу, Греко, Мур – при всей непохожести обладали первейшим качеством скульптора: ясностью, лаконизмом, симфонической соподчинённостью силуэта и деталей. При минимальной изобразительности они добивались максимальной выразительности, и если для них критерием изваяния была гармония, то для Неизвестного – дисгармония.
На мой взгляд, скульптуры Э. Неизвестного нередко полны «ложной мудрости». Он, фронтовик, наверняка видел человека в ужасающих проявлениях распада нравственного и реального, физического. А как художник с «обнажённым нервом» был захвачен велением своего времени – энергичной попыткой переосмыслить образ человека, созданного по подобию Бога, и утверждением скептического отношения к человеку как к существу, по своей божественной природе не способному творить зло. К 1960-м годам в искусстве возобладала удивительная в простоте и убедительности идея: «после Освенцима человек недостоин изображения». После совершённых им зверств он будто бы лишился богоподобного облика. И настал час торжества абстрактного экспрессионизма, того самого выплеска энергии, когда конечный результат замещается процессом неистового формотворчества − самовыражения.
В. Суровцев прав, говоря о песне, которую в полной мере слышит лишь сам творец. Эрнст сохранил в своих творениях признаки антропоморфности, отчего его скульптуры оказывают на зрителя, неподготовленного к восприятию идеи «невозможности изображения человека после Освенцима», ещё более гнетущее впечатление, нежели если бы это были чисто абстрактные формы. Скульптор стал работать в экспрессивных канонах модернизма, предполагающего поиск каких-то совершенно новых, не антропоморфных форм, то есть не имеющих ничего общего с реалистическим каноном. А в нём доминируют красота и пропорции человеческого тела. Неизвестный не смог в своих работах отказаться от хотя бы частично искажённого изображения частей человеческого тела или деталей, напоминающих их. И может возникнуть вопрос: насколько последователен и смел был Э. Неизвестный в творческих исканиях, что не вышел на подлинно новые пластические формы, увязнув в странном антропоморфном фарше?
Человеку свойственно проявлять бесчеловечность. Знали ли об этом, например, древние греки? Да. И они не были наивны, но боролись с внутренним зверем – чистотой формы, красотой, заложенной в образе человека. Изображение судорог, агонии, распада – вот что подлинно бесчеловечно. Страдание художники-классики показывали в той мере, в какой позволяло им чувство красоты и достоинства. Телесную боль и величие духа они распределяли во всём строении изваяния с одинаковой силой. Мудрость протягивала руку искусству и вкладывала в его создания нечто большее, чем обычные, часто энергичные души выражают своим негодующим «так больше жить нельзя!».
Не публицист ли Эрнст больше, чем художник? Литературная составляющая непозволительно много на себя берёт в зрительно витиеватой партитуре его песни. Полезна ли такого рода публицистика?
В античности было такое понятие – рипарограф, живописец грязи. Так называли художника, с особой любовью изображавшего уродливое и гнусное в облике человека. Известен закон фивян, повелевавший художникам облагораживать человеческую натуру и запрещавший уродовать её. Бесспорно влияние изобразительного искусства на характер народа. Со времён Аристотеля в этом плане ничего не изменилось. Там, где благодаря красивым людям появляются красивые статуи, там они, в свою очередь, производят благоприятное впечатление на людей. Так что и общество, и государство было и должно быть в какой-то мере обязано появлению красивых людей красивым статуям.
Но как же быть с «выплеском энергии», с этим едва ли не главным критерием так называемого современного искусства?
Глаз не претерпел каких-либо кардинальных изменений с древности. До сих пор при встрече с изображением вся сила впечатления зависит от первого взгляда, что особенно важно для скульптуры. Если при первом взгляде от нас требуются утомительные соображения и догадки, то наша заинтересованность слабеет. Неудовлетворённость вымещается на непонятном нам художнике, мы восстаём против его выразительных средств, и, как сказали бы древние, горе ему, если он пожертвовал для них красотой.
Искусство, разумеется, не «тихая заводь», и странно было бы не признавать в нём правомерность «выплеска энергии». Однако русскому искусству, взращённому на традициях классики, не чуждому самых драматических и трагических тем, свойственно использовать энергию в мирных целях. Соглашаясь со словами Эрнста «…к людям надо относиться помягче», произнесёнными в бытовом контексте, нынешним творцам следует чаще вспоминать пророческие слова Пушкина из «Капитанской дочки»: «Лучшие изменения происходят от смягчения нравов». Им, правда, это сделать нелегко – способствовать смягчению нравов, и творчество Неизвестного пример тому. Ещё Плиний Старший заметил, что свойственная художникам заносчивость, стремление к странному и неизвестному влекут их создавать вещи, о которых очень скоро нельзя даже догадаться, что они изображают.