Олег Рябов
Всю ночь снилось детство: наш старый двор, от которого ничего уже давно не осталось, с деревянными домами, вросшие в землю полуоткрытые ворота, выходившие на улицу Белинского, вымощенную булыжником. Во сне мы опять играли в войну: фашисты жили на другой улице, а петлюровцы в соседнем дворе. Но если по-настоящему вспоминать детство, а не сон, то мы и не играли, а всерьёз тогда собирались на какую-то войну. Только на какую? Уже и не помню. Ну, конечно, была тогда какая-нибудь война: то ли англо-франко-израильская агрессия против Египта, то ли ещё какая-то. И мы втроём планировали бежать в Египет, чтобы воевать. Мальчишки всегда хотят куда-то бежать, чтобы воевать. И в пять, и в восемь, и в десять лет: и убивать в таком возрасте не страшно, и о смерти не думаешь.
Некоторое время назад довольно продолжительный период я возвращался домой с работы пешком по той улице, мимо того самого места, где когда-то располагался наш двор, – сейчас там высится какой-то стильный, блестящий и всё же очень уродливый бизнес-центр, а ничего знакомого вокруг не осталось. Правда, Кулибинский садик всё такой же загадочный и мрачный, храня свои вековые тайны, дремлет напротив нашего бывшего двора, которого давным-давно уже нет. Этот наш Кулибинский садик ни потревожить, ни переделать нельзя – бывшее кладбище. Я всегда останавливался напротив бизнес-центра на пару минут, а иногда даже выкуривал сигарету. Приятна боль воспоминаний, когда за нею нет утрат.
Вот и сегодня, потихоньку собравшись, чтобы не разбудить всех своих, я отправился туда, в Кулибинский садик, в котором и напротив которого прошло моё детство.
В апреле зимние белоснежные тона пропадают, всё чернеет: и дороги чёрные, и дома, и деревья все напрочь чёрные стоят, а настроение, жизненный тонус всё равно значительно повышаются – это ожидание весны. Нет – это уже весна.
Скамейки в парке ещё не выставили, но я знал о существовании двух низеньких широких пеньков, оставшихся от спиленных старых лип; они стояли метрах в пяти от главной аллеи, и на них удобно было сидеть даже зимой, сидеть и курить. В это раннее субботнее утро в парке не было ни души, да и апрельский сырой туман не располагал к гуляниям. Только издали я сумел заметить, что на моих пеньках уже расположился незнакомый мне мужчина – он курил. Я планировал пройти мимо, но незнакомец почему-то встал и направился к выходу из парка, не дожидаясь моего приближения. Я не придал этому значения: ну, выкурил человек сигарету, ну, отдохнул – и пошёл домой. Однако когда я устроился на пеньке и закурил, мужчина вдруг развернулся и направился ко мне.
Остановившись в трёх шагах, он внимательно стал рассматривать меня. Незнакомец был моих лет, одет в армейскую ветровку с капюшоном, хотя крупная голова его с обильной плешиной была непокрыта. Один глаз его был полуприкрыт опустившимся веком, из чего я сделал вывод, что у него был когда-то небольшой микроинсульт.
– Вы не узнали меня? – спросил незнакомец.
– Нет, – ответил я, – а что, должен?
– Да нет! Просто мы с вами вместе жили когда-то вот в этом дворе, которого больше нет. Меня зовут Владимир Четвериков.
– Владимир? Я помню вас мальчиком, а вот в таком виде, конечно, я вас не узнаю.
– Наш дом стоял вдоль Ошарской улицы, там, где сейчас статистическое управление. Но двор-то у нас с вами был один, общий.
– Да-да, я помню.
– Я, как и вы, тоже иногда захожу сюда помечтать, повспоминать, помедитировать. Когда трудно или плохо.
В какой-то момент у меня мелькнула мысль, что надо бы побыстрее избавиться от этого навязчивого незнакомца. Но в последних его словах угадывалось болезненное состояние моего неожиданного собеседника. И весь его вид, и всё его поведение заставило меня напрячься. Я вспомнил даже этого Вовку Четверикова из детства – он был лет на пять меня помладше. Тут он присел на второй пенёк и тоже закурил.
– А что, сейчас как раз трудно? Или плохо? Владимир, а как вас по батюшке?
– Владимир Иванович. Да, и трудно, и плохо. Неделю назад я жену похоронил.
– Да, в такой беде помощников найти сложно. Только дети! И внуки, если есть.
– Увы, и детей больше нет, и внуков, наверное, тоже. Старший сын в Чечне погиб сразу после училища, а младший – в Донбассе полгода назад. Оба офицерами были, да и я – офицер, полковник в отставке. А Маша, жена моя, после этой второй похоронки сначала есть перестала, потом стала заговариваться: всё ей казалось что-то такое, чего и в помине вокруг не было. А потом вроде как и совсем с ума сошла, я совсем её понимать перестал, и вот – через полгода финал.
Он замолчал, я молчал тоже.
– Я, наверное, тоже с ума схожу, – промолвил тихо.
– Что так?
Он пристально и внимательно посмотрел на меня, как бы раздумывая – отвечать или нет, и заговорил – вполне разумно.
– Давным-давно, я ещё в училище был, поехали мы с моим хорошим товарищем и однокашником Сергеем отдыхать в Крым, в Алупку. Там, по его словам, у него невеста жила, Лида. Невеста она ему тогда была или не невеста – не знаю, но через пару лет они поженились. Частный домик, в котором жила эта Лида с родителями, был довольно невзрачный и хлипкий: две комнатки небольшие, одна Лидина, а вторая – родителей её, да кухонька. Пяток груш, десяток деревьев черешни, небольшой виноградник. Там под деревьями и будка какая-то стояла, из фанеры сляпанная, в которую меня заселили; то ли сарай это был какой-то, то ли кухня летняя – не знаю. У Лиды в то время жила её подружка Алла – из Киева приехала отдохнуть, позагорать, в море покупаться. И понял я сразу, что летом все девушки в Крыму – невесты, потому что Сергей устроился жить в комнате Лиды с ней вместе, а ко мне, в мою будку, в первую же ночь пришла эта Алла. И что мы с ней вытворяли той ночью – вот прошло сорок лет, а до сих пор вспомнить страшно. Только в двадцать лет такое бывает, и жадная она ещё до этого дела была. Причём наутро Лида, совершенно не стесняясь, хотя и шёпотом, доложила мне, чтобы я ничего не думал и не боялся, потому что у Алки детская матка и она не забеременеет. Отдохнули мы тогда великолепно: сухое вино, море, горы и безумные ночи. Неделю куролесили, а потом уехали домой.
Я никогда не вспоминал и не думал про эту Аллу. Есть же такая поговорка, что Крым, как война, – всё спишет! Женился я удачно – по любви, дети народились – два сына, умные, здоровые, красивые. Жизнь армейская такая, что мотаться по всей стране приходилось, друзья и компании новые заводились в каждом новом гарнизоне. И вот лет через десять или пятнадцать оказались мы с Сергеем, этим другом моей юности, с которым я в училище вместе учился, в одном городе, где пришлось нам служить. Это ведь только говорят так, что служил в каком-то большом городе, а на самом деле – жизнь армейская проходит в военных городках, что расположены и за тридцать, а то и за сто километров от самого культурного центра. И вот однажды за столом, я бы даже сказал, что по пьянке, Лида, которая жена моего друга Сергея, говорит мне:
– А ты знаешь, Вова, что в Киеве у тебя сын растёт?
– Какой, – спрашиваю, – сын? Чего-то я не понимаю.
– А помнишь Алку Кащей?
– Что, – говорю, – за Алка и что за Кащей?
– В Алупке ты с ней у нас дома кувыркался целую неделю, когда вы к нам с Сергеем погостить приезжали. Подруга моя. Не может быть, чтобы ты забыл. Я ещё тебе сказала тогда, что у неё детская матка и она не забеременеет. Так вот – забеременела! И родила! И растёт у тебя в Киеве сынок Владимир Владимирович Кащей. Кащей – это Алкина фамилия. Только ты не бери в голову. Я – могила. И Алку не ищи никогда – она замужем и счастлива. Это я тебе так, для информации. Без обид.
Я ещё тогда подумал: вот зачем пьяная женщина всякую чепуху мелет? Но нет – после этого раз в год, а то, может, и чаще стал я вспоминать эту Алку Кащей. Я ведь Афган весь прошёл от звонка до звонка, ранен был, полковником стал, в Генштабе службу заканчивал. Старший сын сразу после военного училища в Чечню попал – не вернулся. А младший, майором уже был, полгода назад под Авдеевкой погиб. А теперь вот – один остался: ни жены, ни детей, ни внуков.
Владимир Иванович замолчал и молчал долго.
– Вы теперь поняли, как с ума сходят?
– Да, наверное.
– Нет – наверное, не поняли. Я сейчас проблему решаю, а этого делать не надо. Я задумался над тем, что внуки у меня, может быть, в Киеве растут! Надо в Киев ехать! Вот ты бы поехал? Прикинул я, поразмыслил и понял, что они меня там на первой же берёзе повесят, когда я туда приеду и им доложусь. Вот так! А мысль свербит, не отпускает. Последнюю неделю после похорон я вообще, по-моему, глаз не сомкнул – боль не отпускает, и в голове какой-то кавардак. Вот знаете, смертей я много видел: и друзьям глаза закрывал, и тяжелораненых видел, которые уже и не жильцы, и могилы сам копал. А так больно, как после смерти Маши моей, не было ни разу. Вот эта бессонница недельная к сумасшествию меня и ведёт. Позвонил я позавчера моим старым товарищам в Москву: в Генштабе у меня все друзья, а вся разведка сейчас на Генштаб работает. Попросил я их выяснить всё что можно и что нельзя про Кащея Владимира Владимировича – уверен был, что он тоже офицером стал. А вчера вечером мне и отзвонились из Москвы – погиб полковник украинской армии Кащей Владимир Владимирович полгода назад под Авдеевкой, а вдова его с детьми в Киеве живёт.