«Я родился в комнате на втором этаже, где был тайничок с материнскими драгоценностями», – писал он в своих воспоминаниях. Сто двадцать пять лет назад, 22 апреля, в Петербурге появился на свет Владимир Набоков. В доме номер 47 на Большой Морской улице – вся жизнь будущего великого русского писателя на берегах Невы оказалась связана с этим знаменитым зданием.
Как ни странно, тайник в спальне его матери Елены Ивановны Рукавишниковой чудом сохранился до наших дней. Будущий писатель – старший среди пяти детей – рос в атмосфере обожания, уюта и роскоши. Получил домашнее воспитание от иностранных гувернёров и бонн. Юные Набоковы сначала учились говорить и писать по-английски и уж только потом – по-русски. Потому в зрелости, переход на английский язык в творчестве прошёл для Владимира Набокова почти безболезненно. В Тенишевское училище его возил на автомобиле шофёр в ливрее. Гостями в доме бывали Шаляпин, Бенуа и заезжий Герберт Уэллс, а рисованию его учил Добужинский. Сам писатель называл потом своё детство счастливейшим и совершеннейшим.
История особняка
Дом на Большой Морской стал собственностью семьи Набоковых в 1897 году. Здание имело долгую историю и сменило много владельцев. После пожаров 1730-х годов на участке, который он ныне занимает, был построен дом для члена Соляной комиссии Маслова. Здание поначалу было одноэтажным, на высоких погребах. Позднее среди его владельцев числились: будущий директор Царскосельского лицея фон Энгельгардт, сенатор Обресков, граф Валицкий, Татьяна Юсупова (урождённая Энгельгардт, племянница князя Потёмкина), камергер Алексей Хитрово, Александр Суворов-Рымникский, внук знаменитого полководца. В 1873 году дом у него выкупил коллежский регистратор Рогов, для нового хозяина здание перестраивалось по проекту архитектора Яффа. После Рогова домом владел граф Зубов. В 1887 году особняк приобрела приёмная дочь банкира барона Штиглица, которую считали внебрачной дочерью великого князя Михаила Павловича. Вероятно, именно тогда были созданы интерьеры первого и второго этажей с использованием резного и наборного дерева, сохранившиеся до нашего времени. А в 1897 году дом купил за 300 000 рублей богатейший золотопромышленник Рукавишников как приданое для своей единственной дочери Елены, вышедшей замуж за отца Набокова. При них был достроен третий этаж и произведён капитальный ремонт.
С точки зрения архитектуры крайне интересен фасад дома Набокова. Ярким элементом является мозаика работы В.А. Фролова (мастера, работавшего над интерьерами храма Спаса на Крови). Хороши также витражные окна в стиле петербургского модерна.
В своём произведении «Другие берега» Набоков описывает его как «трёхэтажный, розового гранита, особняк с цветистой полоской мозаики над верхними окнами». В нём, одном из первых в Петербурге, появились телефон, лифт и электрические звонки для прислуги.
Увы, сегодня, кроме уже упомянутого тайника, внутри мало что осталось со времён семейной жизни Набоковых. Сохранились лишь просторные интерьеры нескольких комнат на первом и втором этажах и старые витражи окон над пролётом лестницы, ведущей на третий этаж здания. Из огромной библиотеки отца Владимира Дмитриевича, насчитывавшей 11 тыс. томов, тоже ничего не сохранилось. На первом этаже сегодня здесь – музей Набокова, который находится в ведении Санкт-Петербургского университета. На остальных этажах разместилась музыкальная школа. Одно время обсуждался проект передать под музей весь дом, но идея осталась нереализованной.
В музее выставлены подлинные личные вещи писателя: пиджак, ботинки, знаменитое пенсне – его подарил музею сын писателя Дмитрий Владимирович. Всю жизнь Набоков писал на маленьких карточках карандашом. Сын писателя привёз в музей такие карточки и три карандаша. Кроме того, кембриджский университет, где учился Набоков, подарил музею одну из собранных им коллекций бабочек.
Рождествено
В России у Набокова был ещё один дом – в селе Рождествено под Петербургом. Дядя будущего писателя, дипломат Василий Рукавишников, большую часть времени живший в Европе, очень любил баловать племянника гостинцами. Самым крупным подарком оказался именно дом в Рождествено. Дядя оставил в наследство племяннику миллионное состояние и своё петербургское имение. Этот замечательный особняк между Гатчиной и Лугой сохранился до наших дней. Впрочем, Набоков успел побыть полноправным хозяином загородной усадьбы всего год. Революция 1917-го заставила семью эмигрировать, и с тех пор связь с этим местом осталась только в воспоминаниях писателя. Имение национализировали, дом стал общежитием для студентов, потом школой и лишь после – музеем. Сохранилась посуда, стулья, нашёлся даже семейный фотоальбом – всё это можно сейчас увидеть в имении.
Заграничная тоска
Оказавшись в эмиграции, писатель Набоков, как известно, жил в Англии, где окончил Кембриджский университет, потом в Берлине, Париже. Подрабатывал уроками, опубликовал свои первые книги, в том числе «Защиту Лужина». Спасаясь от нацистов, уехал в США, а последние 20 лет своей жизни провёл в Швейцарии. После издания скандального романа «Лолита», имевшего огромный успех во всём мире, разбогател. Однако так никогда и не купил себе собственного жилья. Жил в гостиницах либо на съёмных квартирах. Ибо своим единственным домом до конца жизни он считал особняк на Большой Морской в Петербурге.
В одном из интервью Набоков как-то сказал о себе: «Я американский писатель, родившийся в России…» Отсюда, наверное, и пошла его репутация как писателя американского, тем более что в советские времена книги его в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Его сын Дмитрий утверждает, что та известная фраза, конечно же, была ироническим ответом на вопрос, но падкие на сенсацию американские журналисты приняли слова его отца всерьёз и растиражировали по всему миру.
Безумная ностальгия
Конечно, Набоков прежде всего русский писатель, который до конца жизни безумно страдал от ностальгии по родине, покинутой в 18 лет. Чтобы понять силу этой тоски, достаточно вспомнить его изумительное по изобразительной силе стихотворение «Петербург», написанное в Берлине:
Мне чудится в Рождественское утро
мой лёгкий, мой воздушный Петербург…
Я странствую по набережной… Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый,
мерцает крепость
(в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зелёной бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.
Таким он запомнил свой город. И сколько тоски в его словах…
Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях – на площадях зеркальных,
на палубах скользящих… Трудно мне…
Белла Ахмадулина, которая, приехав в Швейцарию, встретилась с писателем незадолго до его смерти, потом вспоминала, что Набоков неожиданно сказал:
– А жаль, что я не остался в России, уехал.
Жена Набокова, отмечает Ахмадулина, тут же вмешалась:
– Но ведь тебя, наверное, там сгноили бы в лагерях!
Набоков покачал головой:
– Кто знает, может, я выжил бы. Зато потом стал бы совсем другим писателем и, может быть, гораздо лучшим…
Он на самом деле мечтал о возвращении в Россию, в свой «самый лучший в мире» дом на Большой Морской:
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Оцепенелого сознанья
коснётся тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звёзды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг!