7 июля – день рождения великой русской оперной певицы и актрисы Елены Васильевны Образцовой. Ей исполнилось бы… Но не исполнится. Потому что 12 июля будет ровно полгода как Елены Образцовой нет с нами. То есть, она, конечно, есть – её уникальный голос сохранен во многих записях её концертов и спектаклей, она – царственная красавица – беседует с нами в прижизненных телеинтервью, есть несколько фильмов о ней, самый глубокий и тонкий – «Елена Великая» Ирины Евгеньевны Таймановой, снятый в зените Елениной славы, хотя на самом деле вся творческая жизнь Образцовой – зенит славы.
Елена Образцова – не просто оперная примадонна, она – часть истории нашей культуры за не много не мало, а полвека, и даже больше – часть истории нашей страны и нашей бывшей страны – Советского Союза. Родившись в Ленинграде за два года до начала Великой Отечественной войны, Елена Васильевна ребенком хлебнула все ужасы блокады, которую, как любой ленинградец-блокадник помнила всю жизнь, а потому ценила и любила ЖИЗНЬ, как Божий дар. В Ленинграде-Петербурге много мест, связанных с именем Елены Образцовой – улица Маяковского, на которой она жила до войны и в последние пару десятилетий, Ленинградский дворец пионеров (сейчас – Дворец творчества юных), где Елена-школьница занималась в хоре под руководством Марии Федоровны Заринской, Консерватория, где она училась, Большой и Малый залы филармонии, хранящие свидетельства её триумфальных концертов, Кировский-Мариинский театр, где Елена разрывала сердца слушателей судьбами Азучены в «Трубадуре» и Амнерис в «Аиде», а в более позднем периоде творчества приковывала внимание в партиях Бабуленьки в опере Прокофьева «Игрок» и незабываемой Кармен. На Невском проспекте Елена Образцова открыла свой Культурный центр, и на Невском же, на территории Гостиного двора организовала вокальную школу, чуть-чуть не дожив до её открытия. В Петербурге появились на свет и получили международное признание вокальные конкурсы Елены Образцовой – для взрослых певцов и для детей. Теперь они, наверное, будут называться имени Елены Образцовой.
Москва, где Елена Образцова прожила не одно десятилетие и где обрела свой последний покой, тоже может похвалиться причастностью к жизни и судьбе великой певицы. Так же как и Большой театр, где Елена Образцова блистательно начала свою оперную карьеру, а затем пополнила сонм великих певцов этого театра. И другие города, где Елена Васильевна жила или выступала, будут гордиться тем, что так или иначе связаны с её неугасимым именем.
… Осталось множество фотографий Елены Образцовой, интервью в газетах и журналах, её книга, её стихи. Всё это о ней. Только её, великой и любимой, больше нет с нами. Но есть память о ней, которая будет жить так долго, как будем жить мы. Ведь для артиста главное, чтобы жило его искусство. А искусство Елены Образцовой живо в сердцах многих и многих людей, потому что каждый её спектакль или концерт - откровение, которое остаётся с вами на всю жизнь. Как «праздник, который всегда с тобой». Как эти два спектакля Большого театра.
Римский Корсаков. «Царская невеста»
…В первом акте, когда Любаша (или Елена) запела «Забыла я отца и мать…» и сначала стояла, боясь прикоснуться к плечу Грязного, обжечься о лёд ОТСУТСТВИЯ любви, потом, поглощённая СТРАДАНИЕМ любви, той силой любви, которой хватило бы им на двоих (одной её – Елениной-Любашиной – на двоих!), превозмогая боль ледяного ожога (или боль истаяния любви, уходящей от плеча Грязного, как по дереву в землю, как заряд электричества по громоотводу), превозмогая то, что превозмочь невозможно, всё-таки припала к его плечу, пытаясь наперекор собственной боли, силой своего чувства, силой своего отчаяния зажечь его вновь или воспламенить в нём тление – любви же! – которую, она верила, ещё можно вернуть. Она припала к плечу, потом, сползая, к руке, к локтю, к кисти – и поёт, и плачет, и целует одновременно и непонятно: то ли Еленин грим растекается по щекам, то ли Любаша чернеет от горя, - потом, в безысходном отчаянии – к сафьяновому сапожку, обхватив его, пытаясь ещё хоть на миг удержать уже – она поняла! – ушедшую любовь… И в тот момент, когда Любаша это, наконец, осознаёт, она перестаёт петь и целовать. Только плачет. И Елена рыдает в горе. И уже ей, Елене, на помощь падает занавес.
Во втором акте слёз нет. Есть только боль: «Этой не разлюбит». И отчаянная решимость: «Зато и я её не пощажу!». И готовность почти на всё: «Я выплачу (О слезах ли, деньгах ли?..). Я в кабалу пойду». А теперь и на всё - говорит Бомелию, что покупает зелье: «Слышишь, я согласна. Я постараюсь полюбить тебя». Так велика цена её любви к Грязному, любви, которой не вернуть, но и за так не отдать. «Вот, до чего я дожила, Григорий,» - мука, тоска, объяснение не в любви уже, а Любви. Объяснение, оправдание и кара: «Господь тебя осудит, осудит за меня…».
«Официально» в третьем акте Любаша не появляется. Но мне почему-то представляется, что стоит она в кулисах, Елена-Любаша, смотрит на Марфу, истаивающую в царском тереме, и мучительно выдыхает: «Не этого я хотела, не этого». Если бы Римский-Корсаков увидел Еленину Любашу, он непременно написал бы для нее арию или вокализ за сценой.
В четвертом акте Елена-Любаша петь уже не может. Поют-то ведь душой, а душа убита. И она, проговорив своим глубоким контральто всё, что она ещё хочет сказать Грязному, умирает уже физически от его ножа: «Спасибо. Прямо в сердце». Вот он – один шаг от любви до ненависти – нож.
Улыбаться на поклонах Елена не могла. Она – Любаша – была убита. Успев к несчастью, к несказанному горю, постичь трагедию любви и философию шага от любви до ненависти. И это постигнутое было для неё равносильно смерти. Оттого и петь не могла. И от того так стремительно вышла, так вызывающе-отчаянно проговорила: «Разведайся со мною», будто знала про этот нож. Нет, точно знала.
1983 год
ЧАЙКОВСКИЙ. «ПИКОВАЯ ДАМА»
… Почему-то всегда ВДРУГ в воротах Летнего сада появляется Графиня с Лизой. Она идёт с Лизой, но Лиза сейчас - не внучка, Лиза – декорация, чтоб за неё держаться, держать прямо присгорбленную временем спину, величественно-красивую голову, уже седую, трясущуюся слегка, но это не надо (вам всем) видеть, - ведь изысканно-пышный парик, воротник, кружева, - гордая красавица (ещё и всё ещё!) – не старуха! Поэтому и расступаются все перед ней, как позже во дворце перед императрицей. А как уверенно держит палку в подрагивающей руке – как скипетр! И эта палочья поступь: стук! стук! стук! Не Графиня с палкой, а Графиня и Палка. И этот взгляд: «Ах, суета сует. Всё суетитесь…». Здесь нет ничего её. Всё не то, и все не те.
Какой-то офицер… «Какой он страшный!» - испуганно-зловеще просверкал её взгляд. И именно от этого взгляда, не от грозы, вспыхнула молния и разразился гром…
***
Графиня входит в комнату Лизы в элегантных и роскошных ночных одеяниях. Вольно, свободно, решительно. Палка вроде с ней, но так, по привычке больше. Дома она хозяйка, и ходится ей легче и прямее. «Ты бабушку тревожишь!», - Лизе. Но больше так, для порядка, И тревожит-то её Лиза не тем, что не спит, а тем, что переживает сейчас то, что Графиня переживала Венерою Московской. Ведь это было с ней так долго! И будет сейчас, будет: она уйдет к себе, закроет дверь, сядет и всё вернется!
«Ты бабушку тревожишь», - негромко и укоризненно, против своего желания понимая Лизу. И не расстраиваться чтобы от почти не отступающих воспоминаний уходит стремительно к себе. Она ли старуха?
***
В глубине сцены сидит Елена-Графиня. Нет, просто Графиня. То, что это Елена – от ума и из программки. Живая Графиня из восемнадцатого века, попавшая на бал чуть позже своего времени и потому не интересующаяся им. Сидит, погруженная в свой мир среди мира чужого. И приглушенный свет лишь подчеркивает красивые черты благородного, породистого лица. Что-то коснулось её слуха. Это кто-то говорит какой-то даме о любви. Лизе?! Да, о любви. Но кому-то – Лизе. Не ей! «Век нынешний и век минувший» соприкасаются на какое-то мгновение ровно настолько, чтобы дать Графине толчок для нового витка воспоминаний. Она погружается во времена, когда она была Венерою Московской и в том времени возвращается домой.
Раздражённо, но уверенно Графиня идёт по своим покоям. Палка с ней, она так же уверенно стучит по паркету в такт шагов своей хозяйки. Графиня устала и явно опирается на палку, но это нисколько не мешает её величественной хозяйской походке.
«Благодетельница наша, благодетельница наша», - семенят приживалки и горничные. Боже, как их много, и что им надо? А вот и кресло. Уф, всё. Смотрит на свой портрет – красавицей была. Была? Поёт. Она – la Venus moskovite. Её вновь окружают те, кто знал её Венерою Московской. Она купается в успехе: «Король меня слыхал!». И вдруг эти приживалки и горничные. И откуда взялись только?! Они не знают её такой. Зачем тогда они? «Чего вы тут стоите? Вон ступайте!» - прогнала их из своего мира, где их никогда не было и не будет. Вот откуда эта интонация, этот тон!
Какое удобное, уютное кресло! И оно держит спину – не нужно тратить столько усилий, помогая себе палкой. Задремать можно…
«Боже мой! Кто такой? Ему - мою тайну?!! Вынул пистолет – какой наглец!» - очнулась в немом ужасе. Хватается рукой за спинку кресла, сначала нащупывая, потом - опираясь, другой рукой ищет палку. Медленно, постепенно, с усилием поднимаясь, встаёт, опираясь и держась за кресло – самый удобный, самый надежный уголок её теперешней жизни: трон и щит. За несколько секунд в движениях, мимике и жестах проносится вся её жизнь. Проносится, но уходить не желает. Палка нацелена на Германа и одновременно указывает на дверь: «Вон!». И Герман пугается, забыв про свой пистолет, пугается этого гордого достоинства, этой твёрдой решимости, замурованной тайны и этой палки, приказавшей ему: «Вон!». Он стоит растерянный и несчастный.
И вдруг исчезли жесты, веки закрыли гневный взгляд. Графиня опустилась в кресло. Через секунду чуть наклонилась набок её голова. Как красиво её благородное лицо! Как нежна голубоватая от возраста кожа!
«Она мертва, а тайны не узнал я!..». Она мертва? Весь гордый облик затихшей в кресле Графини никак не похож на позу мертвеца. Но уже от неграфининых движений вздрагивают кружева на её изящном платье.
Вбегает Лиза, вскрикивает: «Она мертва?!». Но представить Графиню лежащей в гробу невозможно. Она остаётся такой – красавицей Венерой Московской - в своём надёжном и волшебном кресле.
Ну, конечно, она остаётся! Кто же, как не Графиня против своей воли (как против воли понимала Лизу) сообщает полуобезумевшему Герману тайну трёх карт? «Тройка, семёрка, туз!». Но раскрытая тайна – уже не тайна, она перестает действовать и потому не спасает Германа, который («тройка, семёрка…») никогда не станет Тузом.
…А на поклон выходит уже Елена-Графиня, почти по-старчески пробираясь между тяжёлым занавесом, но бодро вскидывая палку и счастливо улыбаясь сквозь вдруг проступивший грим.
1983 год, Людмила Лаврова (тогда – Петрова)
Фото из архива Большого театра (сцены из спектаклей «Царская невеста «и «Пиковая дама»).