Дмитрий МЕЛЬНИКОВ
Родился в 1967 году в Ташкенте. В 1985 году поступил в Ташкентский медицинский институт, но через три года оставил его. В 1989 году поступил на филфак Ташкентского государственного университета, в 1994 году, окончив факультет, переселился в Москву. Работал литературным редактором в издательствах «Терра» и «Эгмонт», делал дизайнерские проекты для издательства «Олма-Пресс» и «Просвещение».
Публиковался в журналах: «Знамя», «Звезда Востока», «Новый журнал», «Российский колокол» и др. Автор двух книг стихов: «Иди со мной» (2001) и «Родная речь» (2006).
В настоящее время работает по специальности «дизайнер книги». Женат, имеет троих детей. Живёт в 
Москве.
ПАМЯТИ ГЕРДЫ (цикл)
1.
Памяти Герды, драгоценные руки
которой
уже никогда не исправят мою тоску,
посвящаются эти дома
и безучастный город,
случившийся на веку.
Памяти Герды, сквозь которую
падает время
тихо, как будто герань прорастает
проём окна,
посвящаются эти слова и наравне
со всеми
хлеб и рюмка вина.
И прощаясь с Гердой, которая стала
покоем,
теплом и покоем за кромкой
льдяных дорог,
Снежная королева взмахивает рукою,
и начинается снег, колючий,
как чертополох...
2.
Ты перестанешь быть собой:
Тебя возьмёт зима
Под снег, под каменный прибой,
Под вечные дома
И превратит тебя во всех,
Кто до тебя уснул –
В мегаломорфный шум помех,
В обычный звёздный гул.
И так же, как и всех, кто спит
Последним сном всегда,
Тебя никто не повторит,
Никто и никогда.
3.
Вечно никто не живёт.
На пороге лучшей судьбы
Она много страдала –
её жёг последний огонь.
Она многое видела. Это удел слепых,
Многое видеть, закрыв глазами ладонь,
Она видела небо и совсем молодого деда,
Идущего с ней под ручку в руинах зноя...
Кем она стала, ещё раз вспомнив
всё это,
Облаком или рекою? Облаком или рекою?
Она разошлась. Превратилась
в клюквенный дым,
В яблоки крови над чёрной водой болот.
Сердце неповторимо.
Голос неповторим.
Личность неповторима.
Вечно никто не живёт.
4.
Электрический свет
Обжигает окон углы –
Расставания нет,
Только губы шепчут «курлы».
Только губы горят
В мёртвой славе божьих полей.
Расставания ад
Вновь тебе прохрипит: «налей»,
И ты выпьешь вино,
Как мулету погрузишь в быка,
И забудешься, но
Не забудет тебя тоска.
Не забудет тоска
Тех, кого любил, но не спас –
Это насморк пока,
А ещё не слёзы из глаз.
Будешь, отворотясь,
На погоду в окно смотреть;
Расставания нет. Просто грязь.
Просто вонь. Просто смерть.
5.
Свет погас, когда ты умерла.
Почему-то погас свет.
Вот и всё. Теперь ты – была.
Суета, конешно, сует.
Свет погас, задрожали огни
и рассыпались вдалеке.
Я шептал: «спаси-сохрани»,
ты плыла по чёрной реке,
перевозчик взял с тебя фунт
окончательного тепла,
твоё тело зарыли в грунт,
разровняли его дотла.
Разровняли тебя дотла.
И волос не оставили прядь.
Вот и всё. Такие дела.
Моя очередь умирать.
6.
По чёрной стигийской воде –
фигуркой из алебастра
за тобою движется волк –
отверженная душа,
а за ним – многоочитый ангел опасный.
Во мгле элевзинского полдня
за тобою движется волк,
это – частица души, отвергнутой
несправедливо,
а кем и за что – никак не возьму в толк.
И белые единороги, белые единороги
приходят на водопой к последней
твоей берлоге,
к твоей замогильной весне, и пьют
по собственной воле
жар из твоей груди,
который лишает боли.
И начинается рай – но рай
начинается там,
где мне уже нечего делать – на смену
старым богам
приходят новые боги и целуют меня
в лицо,
и полночь огня мне не кажется
больше концом.
Ибо в небытии, наверное, что-то есть,
то, что не позволяет духу остаться
здесь,
то, что рождает его и тянет назад,
во мрак,
и я смею думать, что это не только
мой страх.
7.
Её душа очистилась в огне
от пролежней, от крови, от камней,
от слепоты – ото всего, что было
навершием её живой могилы.
Её душа устала воевать
и медленно поворотилась вспять
к началу полнозвучья, где слышны
божественные звуки тишины.
И тишина божественного смысла
окутала творение своё
и погрузила в инобытие,
прощая грех самоубийства.
Нужда и страх, страдание и смерть –
всё рухнуло – осталась только твердь
небесных сил – и среди них твой голос,
твой ум, твоя сердечная весёлость.
8.
Я не смог отменить быстротечность
жизни,
я не смог отменить одинокую старость,
но солнечный свет,
проницающий кроны деревьев,
всё так же
небывало силён и сладок,
и это наводит на мысль,
одно только это наводит на мысль,
что мир неслучаен,
и ты неслучайна,
и творчество Бога
ожидает в конечном счёте
успех.
* * *
Когда в небо взлетает блэкбёрд,
муравей обретает крылья,
выбегает на центр танцпола,
уже поддатый,
и пока он месит пространство
в четыре кия,
его сердце от борта в угол влетает
пятый.
И когда она приходит за ним
в ночное кафе не в Арле,
и когда она приходит за ним и говорит
«вставай»,
он кладёт под голову столик
и мурлыкает Боба Марли:
«no women no cry».
А потом они едут домой, и уже с порога
он швыряет в неё кольцо
(вот и нет кольца),
а она снимает с него башмаки Ван Гога
и целует в морду лица.
* * *
Я не трогал твоих святынь,
говори со мной, не молчи,
позывным в наушники хлынь,
ангел-ангел с лицом бачи,
ангел-ангел с лицом бачи,
мы уже давно не враги,
протяни мне руку в ночи,
ярко-красную от цинги,
ты сними меня со штыка,
положи на глиняный пол,
и с раздвоенного языка –
каплю яда в самый прокол.
Похриплю чуток – и умру,
посвингую ещё сгоряча
и взлечу – свиньёй на ветру –
жаль, что ты их не ешь, бача.
* * *
Позволь мне покинуть
мой северный Минос,
и не унывая,
на очи сухие ушанку надвинуть,
моя дорогая.
Позволь не пихать в рукава телогрейки
на добрую память
ни синие звёзды, ни чёрные реки,
ни белую замять.
Позволь мне проститься с тобою
надолго,
похерив земное,
и вплыть в бесконечность,
как матушка Волга,
персидской княжною.
И больше не мудрствовать,
больше не плакать
красиво и строго
и не принимать антирусскую слякоть
за Бога.
* * *
У истоков большого стиля война,
тюрьма,
с трупа сухой паёк – для того, кто жив,
кто ещё смотрит кино, где горит зима,
и машины горят, и жар идёт от машин.
У истоков большого стиля –
удар, омнопон,
резиновый жгут на рану –
дыши, дыши –
белые тополя, чёрные гнёзда ворон,
и те, кто меня донёс, кто меня зашил.
У истоков большого стиля –
сказать: я здесь
отвечаю за всё, другие тут ни при чём,
вот Тебе моя жизнь – вся –
от команды «цельсь!»
до толчка в плечо.
Вот моя жизнь, вся как железный рельс
на стальной цепи, закинутой в небеса,
вот вам мои стихи – командирский цейс
и вот вам ворованный воздух,
теперь king size.
* * *
Нарисуй, дружок, голубое небо,
там, где пасха мёртвых
под снегом белым,
где свернулся ёжиком деда Глеба
и бабуля Маша совсем истлела.
Нарисуй, дружок, на заборе горе,
на заборе горе в пределах стужи,
это ничего, что слеза во взоре,
если не заплакать – гораздо хуже.
Напиши, дружок, на своей печали,
как они живые тебя встречали,
как они на солнышке летнем грелись
под широколиственный мерный шелест,
как он гладил ей бронзовые руки,
как он говорил ей: «Моя Маруся»,
как всё пела бабушка: «Летят утки...»
Будь оно всё проклято, и два гуся.