|
*** |
 |
Во многия мудрости много сиротства.
Луна сиротлива в своём первородстве.
Старик сиротлив на рыбачьем помосте.
Кресты сиротливы на старом погосте.
Но волны отчётливей в отблеске лунном,
и звёзды пронзительней на небе мутном.
Быть глупым, наверно, беспечней, чем умным,
и быть безрассудным блаженней, чем мудрым.
И ели сильней начинают качаться,
и, чудится, ждут ошалелые птицы,
чтоб мудрость и радость могли обвенчаться,
чтоб мудрость и счастье могли породниться.
ГОГОЛЬ
Неся в очах мерцание тоски,
бросает испещрённые листки
в резной камин, где тлеют угольки,
полубезумный и скорбящий Гоголь.
На птицу остроклювую похож,
одолевая в сердце боль и дрожь,
он сам себе простить не может ложь,
приукрашая Русь, где мрак и оголь.
Не ублажит царя кадильный дым,
не сделается Чичиков святым,
Белинский будет гневным и крутым
у мёртвых душ и мёртвых глав на тризне.
Злых заблуждений пламень и угар
испепелить способны Божий дар.
Отчаянье и хворь – вот гонорар
за горькую измену правде жизни.
У каждого из нас есть «том второй»,
и в нём несостоявшийся герой,
и не хватает мужества порой
с любимой неудачею проститься.
О Гоголь, от печали охолонь
и, простирая бледную ладонь,
нас научи без слёз бросать в огонь
беспомощные мысли и страницы.
***
А если даже и не вспомнят,
всё это было не зазря:
сиротство довоенных комнат
и бесприютная заря.
И хлеба чёрствого осьмушка
в краю, что горек и свинцов.
И эта тряская теплушка,
что увезла меня в Рубцовск.
Озноб завшивленного мрака,
и детство в логове шпаны.
Барокко грязного барака –
архитектурный стиль войны.
А если даже и ни строчки
не удосужатся прочесть,
душа из бренной оболочки
взлетит, неся благую весть.
И от неё узнают люди,
как псы и кесари тщеты,
исполненные мутной люти,
провидцам зажимали рты.
Как ямбы честного помола
на ритуальных жгли кострах,
чтоб в них сокрытая крамола
преобразилась в жалкий прах.
А если даже и не скажут
словечка доброго вослед,
тот прах развеянный докажет,
что в мире был такой поэт!
Что он не думал о награде
и, славою не дорожа,
куска сомнительного ради
пошёл в ночные сторожа.
Бог наградил меня Еленой,
что средь ликующего зла
своей любовью сокровенной
от тысяч бед меня спасла.
А стих, не праздный и не рыхлый, –
песнь исповедная моя.
И могут лишь любовь да рифма
быть оправданьем бытия.
ОПАЛА
Я думал, что опала – кромешная беда.
На плешь мою упала жестокая звезда
И обожгла мне темя, как будто я ей враг.
О, пристальное время цензурных передряг!
Я – еретик, предатель. Мир опустел вокруг:
меня не ждёт издатель, меня обходит друг.
И телефонный зуммер – зальделый, как зима,
как будто бы я умер или сошёл с ума.
В безмолвие, как в воду, властями брошен ниц,
я ощутил свободу – без рамок и границ!..
Взмыл дух исповедальный на жертвенном огне,
как в жизни доопальной не снилось даже мне.
От зла не стал я в позу, не запил, не пропал.
Я понял вкус и пользу анафем и опал.
***
Жесток и мнителен, как Цезарь,
не первый день, не первый год
во мне живёт незримый цензор
и строки лучшие сечёт.
Он в покровители рядится,
моим пеняющий добром,
И мысли, не успев родиться,
мертвеют под его пером.
Он озарения, как скверну,
жжёт, не скрывая торжество.
О совесть! Помоги мне свергнуть
в груди тирана моего…
***
Смерть не зову и бед не накликаю,
ловя от вещих ангелов сигнал.
Но постепенно к мысли привыкаю,
что и у жизни должен быть финал.
Пусть краток срок и тленна оболочка,
бояться смерти веских нет причин.
Она – не заключительная точка,
а только бесконечности зачин.
Земля померкнет в суете и быте,
истлеет плоть смиренная моя.
Но столько будет радостных событий
на перепутьях инобытия.
Передо мной в пространстве сокровенном
вдруг прорастёт то Божие зерно,
что разумом земным и телом бренным
понять и ощутить мне не дано,
И я войду в космическое лоно,
бессмертные созвездья вороша.
И столько таинств встретит изумленно
от спячки пробужденная душа.