Ум любит простор

Из „Записных книжек“

Более 60 лет Пётр Вяземский записывал всё, что казалось ему интересным, злободневным, важным или просто забавным. В конечном итоге получились 32 записные книжки.

Записки Вяземского, в отличие от других его произведений, много раз переиздавались, но никогда – в полном объёме. К 225-летию писателя полное собрание его записных книжек вышло в издательстве «Захаров».

Предлагаем читателям выдержки из этого интереснейшего исторического и литературного документа.

* * *

Иные любят книги, но не любят авторов. Неудивительно: тот, кто любит мёд, не всегда любит и пчёл.

* * *

Мало иметь хорошее ружьё, порох и свинец; нужно ещё уметь стрелять и метко попадать в цель. Мало автору иметь ум, сведения и охоту писать; нужно ещё искусство писать. Писатель без слога – стрелок, не попадающий в цель. Сколько умных людей, которых ум притупляется о перо. У иного зуб остёр на словах; на бумаге он беззубый. Иной в разговоре уносит вас в поток живости своей; тот же на бумаге за душу вас тянет.

* * *

Многих из стихотворцев с пером в руке можно представить себе в виде старухи за чулком: она дремлет, а пальцы её сами собою движутся, и чулок между тем вяжется. Зато на скольких поэтических ногах видим чулки со спущенными петлями!

* * *

Сколько книг, которые прочитаешь один раз для очистки совести, чтобы при случае сказать: «Я читал эту книгу!» Так делаешь иные годовые визиты, чтобы карточка твоя была внесена вовремя в собрание привратника, оттуда в гостиную и на другой день заброшена в вазу, а если имя твоё в чести, то воткнута в зеркальную раму. Видно имя, но не видать человека; остаётся заглавие, но ничего из книги не осталось. Не все книги, не все знакомства впрок и по сердцу. Как в тех, так и в других насчитаешь много шляпочных связей. Лишнее знакомство вредит истинной приязни, похищает время у дружбы; лишнее чтение не обогащает ни памяти, ни рассудка, а только забирает место в той и другом, а иногда и выживает пользу действительную.

Теперь много занимаются составлением изданий сжатых (éditions compactes); но эта экономия относится только до сбережения бумаги; хорошо, если нашли бы способ сжимать понятия и сведения (впрочем, без прижимки) и таким образом сберечь время чтения, которое дороже бумаги. Как досаден гость не в пору, которому отказать нельзя; как досадно появление книги, которую непременно должно прочесть сырую со станка, когда внимание ваше углубилось в чтение залежавшейся или отвлечено занятием, не имеющим никакой связи с нею.

* * *

Беда иной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, а пишущие люди не мыслят.

* * *

Ум и талант не всегда близнецы, не всегда сросшиеся братья-сиамцы. Напротив, они нередко разрозненные члены. Ум сам по себе, талант сам по себе.

Такая разрозненность обыкновенно встречается в литературе: есть ум, особенно в поэзии, в стихотворстве, то есть внутренность; но нет приличной и красивой оболочки, чтобы облечь сырую внутренность. Есть талант, то есть нарядная блестящая оболочка; но под нею нет никакого ядра, нет никакой сердцевины. Можно быть отличным скрипачом и вместе с тем человеком ума весьма посредственного. Перо – тот же смычок.

* * *

Ум любит простор, а не цензуру.

* * *

Н.: Всё же нельзя не удивляться изумительной деятельности его. Посмотрите, сколько книг издал он в свет!

NN: Нет, не издал в свет, а разве пустил по миру.

* * *

NN говорит, что сочинения К. – недвижимое имущество его: никто не берёт их в руки и не двигает с полки в книжных лавках.

* * *

В чернилах есть хмель, порождающий запой. Сколько людей, если бы не вкусили этого зелья, оставались бы на всю жизнь порядочными личностями! Но от первого глотка зашумело у них в голове, и пошло писать! И пьяному чернилами море по колено. А на деле выходит, что и малая толика здравого смысла, данная человеку, захлёбывается и утопает в чернильнице.

* * *

От слова заговор вышло слово заговорщик. Почему же от слова разговор не вывести слово разговорщик? Говорун – не то; собеседник – как-то неуместно важно.

* * *

Русский язык похож на человека, у которого лежат золотые слитки в подвале, а часто нет двугривенного в кармане, чтобы заплатить за извозчика. Поневоле займёшь у первого встречного знакомца.

* * *

Разумеется, не надо злоупотреблять этими заимствованиями и завоеваниями у соседей, но на нет и суда нет. Лучше изменить чистоте языка своего, нежели изменить мысли своей и ради страха Шишкова и Даля не сказать, не выразить того, что хочешь выразить, или ослабить мысль свою каким-нибудь приблизительным к ней словом.

Ныне писатели наши пестрят язык свой ненужными заплатами; но это оттого, что они плохо знают и свой, и французский язык. Мы богаты составными словами, но это богатство не есть капитальное для языка. Например, что за выгода, что мы можем сказать: злословие и злоречие, злотворство и злодейство, злодеяние – зловоние; довольно и одного слова вонь. Словари наши полны подобными излишествами. Надобно бы когда-нибудь перебрать «Русский Словарь» и очистить его от этих наростов, суррогатов, от этой цикории на место кофе, от всех иностранных слов, – и увидели бы, как похудел словарь.

* * *

Есть в языке нашем оборот речи совершенно нигилистический, хотя находившийся в употреблении ещё до изобретения нигилизма и употребляемый доныне вовсе не нигилизмом.

– Какова погода сегодня? – Ничего.

– Как нравится вам эта книга? – Ничего.

– Красива ли женщина, о которой вы говорите? – Ничего.

– Довольны ли вы своим губернатором? – Ничего.

И так далее. В этом обороте есть какая-то русская, лукавая сдержанность, боязнь проговориться, какое-то совершенно русское себе на уме.

Кое-что о себе и о других, о нынешнем и вчерашнем

Некоторые из наших прогрессистов – надобно же называть их так, как они сами себя величают, – не могут понять или не хотят, что можно любить прогресс, а их не любить; не только не любить, но признавать обязанностью даже ратовать против них, именно во имя той мысли и из любви той мысли, которую они исказили и опошлили.

Можно любить живопись; но именно потому, что любишь и уважаешь её, смеёшься над Ефремами малярами Российских стран, которые мазилкой своей пишут Кузьму Лукою¹. Эти господа думают, что они компанией своей сняли на откуп либерализм и прогресс, и готовы звать к мировому на суд каждого, кто не в их лавочке запасается сигарами или прогрессом и либерализмом. Они и знать не хотят, что есть на свете гаванские сигары и, привыкнув к ним, нельзя без оскомины, без тошноты курить их домашние, фальшивые сигары, которые только на вид смотрят табаком, а внутри есть не что иное, как труха.

Скажу, например, о себе: я мог быть журналистом и был им отчасти; но из того не следует, что я должен быть запанибрата со всеми журналистами и отстаивать все их мнения и разделять с ними направление, которому не сочувствую.

Доказательством тому приведу, что я добровольно вышел из редакции «Телеграфа», когда пошёл он по дороге, по которой не хотел я идти. Тогда был я в отставке и в положении совершенно независимом; следовательно, поступил я так не ввиду каких-нибудь обязательных условий и приличий, а просто потому, что ни сочувствия мои, ни литературная совесть не могли мирволить тому, что было им не по вкусу.

Карамзин был совершенно вправе написать обо мне, что я пылал свободомыслием, то есть либерализмом в значении Карамзина. Но либерализм либерализму рознь, как и сигара сигаре рознь. Я и некоторые сверстники мои в то время были либералами политической школы, которая возникла во Франции с падением Наполеона и водворением конституционного правления при возвращении Бурбонов. Мы были учениками и последователями преподавания, которое оглашалось с трибуны и в политической полемике такими учителями, как Бенжамен Констан, Ройе-Коллар и многие другие сподвижники их.

Но из того не следует, чтобы мы, либералы того времени, были и ныне послушниками либерализма, который проповедуется разными Гамбетта, Рошфором и им подобными. Не мы, либералы, изменились и изменили, а изменился и изменил либерализм. И не то молоко, которым мы питались и к которому привыкли.

Перенесём вопрос на русскую почву. Многие из нас, например, могли не разделять вполне всех политических и государственных мыслей Николая Тургенева, но могли иметь с ним некоторые точки сочувствия и прикосно­вения; следовательно, разрыва не было. Были вопросы, в которых умы сходились и действовали дружно.

Возьмём даже Рылеева, который был на самой окраине мыслей Тургенева. Ещё шаг – и Рылеев был уже за чертой, и, по несчастью, он совершил этот шаг. Но всё же не был он Нечаев и быть им не мог. Он гнушался бы им, а ведь Нечаев тоже слывет либералом и почитал себя либералом.

Охотно верю, что в этой шаткости понятий, в этом разгроме правил, верований, начал есть гораздо более легкоумия, слабоумия, нежели злоумия, но всё же не могу признать либерализмом то, что не есть либерализм. Как ни будь я охотник курить сигару, всё же не могу признавать сигарою вонючий свиток, которым потчует меня угорелый и утративший чутьё и обоняние курильщик.

Ещё несколько слов. Иным колют глаза их минувшим. Например, упрекают их тем, что говорят они ныне не то, что говорили прежде. Одним словом, обличают человека в том, что он прежде был либералом, а теперь консерватор, ретроград и проч. Во-первых, все эти клички, все эти литографированные ярлыки ничего не значат. Это слова, цифры, которые получают значение в применении. Можно быть либералом и, вместе с тем, консерватором, быть радикалом и не быть либералом, быть либералом и ничем не быть. Попугай, который затвердит слова «свобода», «равенство прав» и тому подобные, всё же останется птицей немыслящей, хотя и выкрикивает слова из либерального словаря.

------------------------

¹ Речь идёт о четверостишии И. Дмитриева «Надпись на портрете»: Глядите: вот Ефрем, домовый наш маляр! Он в списываньи лиц имел чудесный дар, И кисть его всегда над смертными играла: Архипа – Сидором, Кузьму – Лукой писала. – Прим. ред.