Экзистенциальная оборона населения должна сделаться одной из первейших забот государства
Журнал «Урал» издавна публиковал ярких литераторов, которым по каким-то причинам временно не находилось места в столичных изданиях, но, как справедливо пишет Валентин Лукьянин в своём исследовании «Урал»: журнал и судьбы» (Екатеринбург, 2018), «ведь журнал – это не только возможность что-то напечатать, но узел сложившейся системы отношений, центр притяжения, объект пристального внимания литературной общественности, источник творческих импульсов».
Более того, в идеале каждый «толстый» журнал – это ещё и зеркало, в котором какая-то социальная или региональная группа видит свою жизнь более возвышенной и значительной, чем она является в повседневном опыте. Иными словами, «толстый» журнал – это орган эстетического сопротивления, орган экзистенциальной защиты его читателей, защиты от ужаса, скуки и безобразия реальности.
А с тех пор как ослабела религиозная защита, экзистенциальная оборона населения должна сделаться одной из первейших забот государства, и советская власть в какой-то степени о ней заботилась, стараясь создавать возвышенный и привлекательный образ страны, в которой мы живём. Власть поддерживала «оптимистическую» литературу, старалась концентрировать внимание на положительных героях, на величии исторических задач и т.д., и т.п. И это было бы неплохо, если бы она стремилась возвышать образ страны и её будущего, а не себя самой. Возведя себя в ранг неприкосновенного божества, партия тем самым запретила изображать один из важнейших конфликтов – конфликт героя и власти.
Сегодня наша эстетическая защита чрезвычайно слаба, а нынешняя «прагматическая» власть, кажется, и думать забыла о прекрасном, и заботы об эстетической, экзистенциальной защите взяли на себя отдельные энтузиасты-одиночки и редкие разрозненные группы. Возникла довольно привычная ситуация – власть капитулировала, а в народе началось движение сопротивления. И «толстые» журналы вполне могут считаться центрами эстетического сопротивления.
Чем они, собственно, всегда и были. Об этом – книга Лукьянина.
Это настоящее исследование с множеством конкретных имён и цифр, из которых видно, как советская власть правой рукой разрушала то, что создавала левой. Если угодно, подводила экономический «базис» и мешала расти эстетической «надстройке». Когда перечитываешь тогдашние идеологические штампы, восходящие ещё к Ильичу, мороз пробегает по коже – какова же всё-таки была сила эстетического сопротивления, если под этим прессом всё-таки писались и издавались хорошие вещи. А передовая общественность ещё призывала вернуться к ленинским нормам! Перечитайте, если кто забыл, насчёт партийной организации и партийной литературы: «Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колёсиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса».
Понятное дело, что под сознательным авангардом понимается партийное начальство. Автор «Урала»-книги и многолетний главный редактор «Урала»-журнала хлебнул полным ковшом и партийного руководства, и партийной бдительности, и партийной тупости, но конкретный цензор Обллита Пётр Харитонович Швец изображён как человек «тихий, пьющий и, в сущности, безвредный». Инструкции, которым он следовал, были «неодолимо скучными», но «общее впечатление оставалось такое, что инструкции действительно направлены были на сохранение государственных и военных тайн», и автор-редактор «Урала» не может припомнить случая, когда раздражающие «вычерки» цензора «хоть на йоту снизили бы высоту творческого парения наших мастеров пера».
В. Лукьянин выражается даже ещё более определённо: «Не безобидно, по-моему, преувеличение роли цензуры в литературном процессе. Дело в том, что при этом искажаются суть и общественное назначение литературы: великое порождение человеческого духа, равное философии и религии, сводится к частному и преходящему его аспекту – политическому». И далее совсем уж кощунственное отнесение «Ракового корпуса» к соцреалистической традиции, только с переменой политических плюсов на минусы.
Но вернусь к тем, кто душил литературу не по политическим мотивам, а просто из подозрительности ко всему живому. Впрочем, душители были правы – всё живое действительно было враждебно тому царству мёртвых, которым они желали править: неслучайно ведь число самоубийств за «благополучное» брежневское двадцатилетие УДВОИЛОСЬ. Про рост алкоголизма я уже промолчу, хотя и алкоголь – это суррогат одноразовой экзистенциальной защиты.
Какой переполох вызвала у «сознательного авангарда» политически невиннейшая повесть Нины Горлановой «Филологический амур». Нарушившая, однако, даже либеральные каноны журнала «Юность»: «Там обычно юные шалопаи, погружаясь во «взрослую» жизнь, начинали думать и вести себя «правильно». У Горлановой же действуют иные законы жизни: «А весна пришла ранняя, бурная, университетский асфальт тут и там взломали первые шампиньоны, студенты вовсю загорали и влюблялись, влюблялись. А если по весне люди пробуждаются к мечтам и радости, как всё живое, значит, не всё ещё потеряно для человечества, не все нити с природой порвались…». В «университетском асфальте» при желании можно усмотреть обидный символ, а нити, связывающие с природой вместо здорового «коллектива», и вовсе «не марксизм».
«Сознательный авангард» ревновал даже к природе, даже к любви…
И откуда же он взялся на нашу голову?..
Уральский писатель Константин Лагунов, каждый роман которого «был, по сути, большим, а то и огромным по листажу публицистическим очерком, где сюжеты и действующие лица были списаны с натуры», посвятил этой братии, чтоб не сказать: братве, целых два романа – «Бронзовый дог» и «Завтрак на траве». Критик Наум Лейдерман уже после перестройки охарактеризовал эти книги так: «Писатель не только показал деяния «номенклатурного класса», выходящие далеко за пределы нравственности и закона, но и исследовал генезис явления. Оказывается, нынешние хозяева жизни – эти секретари обкомов, большие милицейские чины, начальники главков, эти всесильные князья нефтеносных провинций, – вышли из самых низов и карьеру делали за счёт эксплуатации энтузиазма простых людей, но по мере возвышения утрачивали нравственное чувство», – и так далее. Что власть и нравственное чувство – две вещи несовместные, известно давно – со слишком уж громадными и бесчувственными социальными силами властителям приходится ладить, – но откуда вообще взялась иллюзия, что в низах люди более нравственны? То, что у них гораздо меньше соблазнов и возможностей поступать безнравственно, это верно, но почему мы должны думать, что они этими возможностями не станут пользоваться, когда они у них появятся? Более чем понятно, почему Ленин так безбожно льстил пролетариату, когда вербовал его под свои знамёна. Но ведь он собирался бороться с партийной бюрократией, вводя в её ряды «рабочих от станка», как будто рабочие от станка и в самом деле какая-то новая порода людей…
Вот и я много лет верил, что нашу литературу душат марксистско-ленинские догмы, прежде чем до меня дошло, что советская власть, с полным основанием не доверявшая склонной к идеализму интеллигенции, сделала ставку на жлобов, и они принялись душить культуру из абсолютно личных корыстных видов. Они душили социальную правду, поскольку видели в ней опасность вовсе не государству, а своему господству. Ну а высокую, надсоциальную культуру они душили уже из бескорыстной ненависти невежд ко всему, что им недоступно.
В этом отношении нынешняя власть лишена комплекса неполноценности и считает себя всяко покруче господ сочинителей. Так что если она особо и не увлекается поддержкой литературных журналов, то уж никак не из ревности к их влиянию. Она, я думаю, не имела бы ничего и против экзистенциальной защиты населения, которую в какой-то микроскопической степени осуществляют «толстые» журналы, – власть никак не заинтересована ни в самоубийствах, ни в алкоголизме, ни в наркомании, но она не видит связи между этими явлениями и эстетическим авитаминозом, который неизбежно распространяется среди людей, перестающих видеть свою жизнь красивой или, по крайней мере, значительной.
Когда рынок всё расставил по местам, указав журналу место на кладбище, главный редактор «Урала» «вопреки всем демократическим канонам, принялся бегать «по инстанциям», добиваясь финансирования журнала из бюджетных средств». И наконец получил резолюцию губернатора Э.Э. Росселя: «Урал» нам нужен».
Дальше, конечно, ещё пришлось побегать и «постучать кулаком», но в конце концов с 1 января 1997-го открылось финансирование из областного бюджета. Не щедрое, но для скромной жизни достаточное.
А нескромного нам и не нужно, чтобы не приманивать прохвостов.
Сегодня журнал «достойно продолжается при О.А. Богаеве, С.С. Белякове, В.Э. Исхакове, К.В. Богомолове, А.И. Ильенкове, Н.В. Колтышевой, Ю.В. Казарине», и, в конце мая побывав в редакции «Урала» на фестивале «толстых» журналов, я почувствовал себя среди старых друзей, хотя всех видел впервые в жизни. Ибо у всех у нас есть общая родина – великая русская литература.
И мы, соотечественники по единому культурному пространству, и храним его, платят нам или не платят. Потому что боремся за собственную родину.
Факт
Литературно-художественный и публицистический журнал «Урал» выходит с 1958 года. На его страницах печатались классики уральской литературы – Николай Никонов, Андрей Ромашов, Алексей Решетов, Борис Рыжий – и классики литературы мировой – Джон Фаулз, Франц Кафка, Владимир Набоков, Агата Кристи, а также произведения крупных современных писателей, таких как Владимир Маканин, Ольга Славникова, Александр Иличевский, Александр Кушнер, Майя Никулина, Николай Коляда, Василий Сигарев и многие другие.
При отборе материалов редакция руководствуется только двумя критериями: талантом и мастерством автора.
Это единственный «толстый» литературный журнал всероссийского уровня, выходящий на Урале.