Владимир Лорченков, лауреат «Дебюта» и «Русской премии», номинант «Национального бестселлера», живёт в Кишинёве, пишет по-русски и считает себя молдавским писателем. А ещё – лучшим, сильнейшим и великолепнейшим из всех современных писателей. Шутит Лорченков или говорит серьёзно – судить читателю.
– Владимир, поздравляю с новой книгой – «Табор уходит» и соответственно с завершением трилогии. Всё удалось, как хотелось?
– Да, это моя лучшая книга, я не верю, что напишу что-то лучше. Хотя стараться буду, честное слово. Я хотел написать эпос – пусть и с поправкой на время – и написал. Это радует. Я достиг вершины и, значит, тупика. Это огорчает. На трилогию ушло, оказывается, восемь лет. В 24 года я бы, конечно, не начал ничего, зная, что впереди столько. Испугался бы.
– Вы, как только что сказали, написали молдавский эпос. Неужто после романного XIX века и модернистского и постмодернистского XX это оказалось возможным?
– Да. Эту трилогию – «Последняя любовь лейтенанта Петреску», «Все там будем» и «Табор уходит» – трудно по масштабу сопоставить с чем-либо в русской литературе за последние лет 50. Да, это эпос XXI века. Да, я смог. Кто тут у нас самый красивый? (Смеётся).
– А к какому жанру вы бы сами причислили свой новый роман? Или со свойственной вам категоричностью вообще отметаете понятие жанра?
– Жанры есть. Пушкин – гений. Это аксиомы. Как и то, что мой роман – эпос. Для конца XX – начала XXI века это само по себе подвиг. Думаю, в мировой литературе больше эпосов не будет, их время и так ушло. Это была величественная в своей обречённости попытка, и она удалась – всё равно как Юлиану Отступнику, пусть и на два года, удалось остановить историю (и тем самым попасть в неё). А человек я, кстати, не категоричный, просто живу в мире, где много женщин и детей. Если не быть уверенным в себе, хотя бы внешне, то вы одно блюдо в ресторане будете три часа выбирать или рубашку месяц покупать.
– Вторая часть трилогии «Все там будем» – книга весёлая, несмотря на драматичный натурализм многих сцен, а вот «Табор уходит» – совсем другое дело. Здесь даже поэтика изменилась. Всё безнадёжно: общество в полном разложении, власть тупа, бессильна и корыстна, подобие религии смехотворно, исход нелеп… Что дальше?
– Поэтика обусловлена формой, продиктованной автором. Вспомните великую «Легенду об Уленшпигеле». Она тоже начинается разрозненными весёлыми народными историями (шванками), которые со временем переходят в мрачное и цельное повествование. На фоне трансформации анекдотов в эпос особенно видна трансформация героя – из балагура-пьяницы-бабника в Героя, преисполненного решимости спасти родину. То же самое сделано и в моей трилогии, а в «Таборе» как в заключительной части это особенно видно (на последних метрах и спуртуют). Я человек скромный. Писатель не должен вещать и излагать Видение Будущего Мира (кроме как в книгах). Я не знаю, когда упадёт юань, что будет с моей родиной, когда развалятся США, куда катится Россия и когда выйдет замуж Алина Кабаева. Я просто живу.
– Стукач, поэт и пророк в «Таборе», оказавшиеся в посмертии в одной выгребной яме, символ чего? И каков тогда ваш свет в конце нашего общего тоннеля?
– Символ того, что даже экскременты – плоть от плоти Земли. И что даже наихудшие бессарабцы – бессарабцы. Свет в конце тоннеля? Делать, как я. Заниматься каждому тем, что он умеет лучше всего, совершенствуя навыки, растить детей, ходить в спортзал, увеличивать жим лёжа…
– Считается, что поэту категорически противопоказана журналистская деятельность. А прозаику? Вам она мешает или помогает?
– Журналистика – это такая же работа, как печь торты, тачать сапоги или ловить рыбу. Это мешает писательству, потому что отнимает время. Но это же и помогает, потому что даёт деньги, на которые ты живёшь и пишешь. Ничего специфического в этой профессии нет. Исключение – окололитературная журналистика. Вот это для пишущего – зло. Я его избежал, потому что специализировался на нормальных темах: криминале, общественных беспорядках, политике…
– Дают ли вам как писателю что-либо журналистские командировки?
– Журналистика даёт лишь возможность работать над стилем, когда ты новичок. Умение строить фразу, ритм… Техника, в общем. Овладев ею, ты должен развиваться, чтобы не остаться ремесленником, поэтому с журналистикой нужно уметь вовремя порвать. Что я и сделал. Если вы говорите о командировке как способе «узнать жизнь», то… Это для кретинов, которые живут с закрытыми глазами. Мои, слава богу, широко открыты. Ехать куда-то с этой жизнью «знакомиться» мне нужды нет. Да и поскольку писатель я буржуазный, а не пролетарский, то за границу путешествую исключительно по работе или на отдых с детьми. В командировках надо работать, на отдыхе – заниматься детьми, не до книг.
– Когда осознали себя писателем?
– Я до сих пор себя им не осознаю. Я вроде Осириса. Когда начинаешь писать, то всё отлично, ты в игре. Когда заканчиваешь текст – ты умер, и воскреснешь ли – очень большой вопрос. Хотя вот уже десять лет получается, но каждый раз как последний. Если же мы говорим «писатель» в общепринятом смысле, то я им стал в 18 лет, когда написал свой первый приличный рассказ – «Фарс Иисус из Сан-Тропе». Вернее, закончил – что-то пробовать я начал в 14 лет.
– На какой литературе росли? Что в ней привлекало и завораживало более всего?
– На литературе всего мира. В раннем детстве это была русская литература, которую я люблю, хоть и не люблю в этом признаваться. В детстве – западноевропейская Средних веков («Нибелунги» покруче любого «Властелина колец»), в юности – латиноамериканцы, Европа. В молодости, уже начав писать, я очень внимательно изучил, – наслаждаясь чтением, – американцев XIX и XX веков. В латиноамериканской прозе я предпочитаю Эрреро Маркесу, в литературе США для меня безусловные авторитеты Стейнбек, Мейлер, Фолкнер и Буковски. Само собой, Селин, в чём-то Ромен Гари, хоть он, бедняга, и выродился в стандартного французского маразматика-интеллектуала… А в литературе – любой – меня всегда привлекает одна (всего одна) вещь. Мир, созданный автором. Если он убедителен, то я там поживу, и спасибо за приглашение. Ну, например, какое-то время я жил Монтерреем Стейнбека.
– Какие писатели из тех времён остались любимыми до сих пор? Не боитесь ли их перечитывать?
– Все. Я привыкаю медленно, но верен до конца. Апдайк, Воннегут, Маккинерни, Амаду, Ремарк, Фаулз, Грасс, Кортасар, Хемингуэй, Барнс, блистательный Фицджеральд. Всё, что я читал в детстве, читаю и сейчас. Мне проще сказать, кого я не люблю, потому что их значительно меньше. Кафку не люблю, хотя признаю его мастерство. Восточноевропейцев вообще не люблю в литературе – они малозначительны, но у них невероятно большие претензии. Кстати, Молдавия – в Восточной Европе. (Смеётся)
– А Джойса осилили? Бертран Рассел когда-то сказал: «Классической можно считать такую книгу, которую все считают известной, хотя никто её не читал».
– Мне очень нравится «Улисс». Я прочитал его легко. Как и «Книгу Мануэля» Кортасара, к примеру. Не понимаю, чем Джойс может быть тяжёл. Если у вас есть культура чтения, для вас нет сложных текстов. Но, конечно, после «Колобка» вот так сразу «Улисса» осилить? Действительно трудно.
– Из названных вами писателей – ни одного имени великой русской литературы. Писать на языке, к литературе которого холоден, – не слишком ли экстравагантно?
– Это вы так к комплиментам подводите? Думаю, великая русская литература XIX века, благодаря которой возникла великая американская литература XX века, не нуждается в восторженных оценках скромного бессарабского аборигена. Для тех, кто понимает, моего списка достаточно. Для тех, кто не понимает, могу расшифровать: Хемингуэй – это наследник Тургенева, Фолкнер и Стейнбек – Толстого, Сароян – Чехова, Мейлер – Достоевского. Американцы не гнушались учиться у лучших на тот момент. Чем мы хуже американцев?
– Искушённые читатели предъявляют вам целый ряд имён-влияний – не обидно?
– Наоборот. Я ведь стою на плечах титанов. Без Ньютона не было бы Эйнштейна, без Фолкнера – Мейлера, без эпоса – Костера, без Мейлера и Костера – Лорченкова. Цивилизация – это ПРОДОЛЖЕНИЕ. Собор Святой Софии построен из материалов разрушенных языческих храмов. Но это – самоценное явление.
– Каково, на ваш взгляд, место писателя в современном мире? Кто это – рассказчик забавных случаев, развлекатель пресыщенной публики, мессия, проповедующий высокие идеи, исследователь общественных процессов, аналитик-предсказатель? И кем вы себя считаете?
– Это мессия и шут, который должен обратить и развлечь прежде всего себя. Если у него это получится, то он легко обратит и развлечёт мир, и всё, им сказанное, станет явью. Кто я? Я – всего лишь PR-менеджер из Кишинёва, который не так давно закончил свою лучшую книгу и не совсем уверен, что сможет когда-нибудь написать следующую.
– Вы себя позиционируете как создателя молдавской литературы на русском языке. Но на русском и в советские времена писали многие. Скажем, киргиз Айтматов. В чём тогда ваша «фишка»?
– Я с грустью наблюдаю проникновение специфических рекламных терминов в повседневную жизнь. Позиционируют товары и услуги, стиральный порошок, например. А я просто и есть создатель молдавской литературы на русском языке. В чём отличие от того же Айтматова? Литература – это процесс эволюционный, долгий. Айтматов же не жил 500 лет, правда? На том этапе он своё дело сделал. Национальные литературы стран экс-СССР на русском языке могли возникнуть только после появления этих государств. Ситуация классическая – так возникли и литература США, и Латинской Америки. И даже я – основатель – ещё не полностью отошёл от метрополии (по историческим причинам). Вот те, кто придёт за мной в следующие лет 30, – это уже будет в чистом виде молдавская литература на русском.
– Романисты в последнее время очень любят порассуждать о романной задаче. Как вы это понимаете и ставите ли её перед собой?
– Я вообще не понял этого словосочетания. Видимо, жизнь в глуши – это не только «плюсы»… «Романная задача»? У меня одна цель – написать Идеальный Текст. Это невозможно. Ведь Идеал, как учат на курсе зарубежной литературы в институтах, это нечто Непостижимое. Но только стремясь к Идеалу, ты можешь сократить расстояние между ним и действительностью. Вот этим я всю свою сознательную жизнь писателя и занимаюсь. А «романные задачи» – это для серьёзных, уважаемых людей. Куда мне! (Смеётся).
– Издательства нынче любят работать с авторами, регулярно и в самые короткие сроки предъявляющими по роману. При этом неизбежно начинают ползти слухи о литературных рабах и т.д. А каков для вас нормальный темп письма?
– Пока что очень высокий. Один-два больших текста в год и рассказы. Рассказов штук сорок–пятьдесят, но их я пишу, просто чтобы быть в форме. Думаю, «негры» – это из области так называемой коммерческой литературы, а в этом я профан. А понял… Вы имеете в виду Пелевина? Если ты ничем не занят и ты писатель – а Виктор Олегович, как я понимаю, удовлетворяет обоим требованиям, – то один роман в год – это минимум. А слухи – от зависти.
– А как вообще складывались отношения с издательствами? С журналами?
– Благодаря литературному агентству, с которым я работаю, я приблизился к идеалу – «автор пишет, агенты продают». Довольно успешно – меня издавали в проекте Livebook (живые книги) издательства «Гаятри», в АСТ, а сейчас издают в «Эксмо». До сотрудничества с агентством я лет пять прилежно рассылал тексты, что сейчас издаются. Но я не в обиде, потому что «период непечатания» ломает только слабых, а сильных делает ещё сильнее. С журналами? Тепло, доверительно, дружески. Иногда печатают рассказы, которые я иногда им шлю.
– Вы в самом деле считаете себя, как не раз заявляли, лучшим современным писателем, пишущим по-русски?
– В любом деле существует уровень, по достижению которого все лидеры примерно равны. Нет смысла рассуждать, кто лучше, да Винчи или Микеланджело, – они уже за той чертой, где лидерство значения не имеет. При этом они при жизни вполне соревновались. Определить первого из десяти лучших боксёров мира невероятно сложно – это дело случая, упорства, погоды, ещё тысячи причин. Первая десятка всегда примерно равна. И лучше всего это знают парни из первой десятки. Но вообразите себе, что боец на традиционной предматчевой конференции говорит: «Все мы примерно равны, а там уж кому повезёт… кстати, перед атакой я слегка опускаю левую руку, и на этом меня можно поймать… а в восьмом раунде я обычно отхожу к канатам, потому что…» Это фантастика. Боец говорит: «Я лучший, я выиграю». Это законы жанра и мужского мира. Поэтому – да, Я СЕЙЧАС ЛУЧШИЙ, Я СИЛЬНЕЙШИЙ, И Я ВЕЛИКОЛЕПЕН. Кто хочет доказать обратное, пусть попробует написать хоть что-то, отдалённо приближающееся к моим последним книгам. В первой десятке сейчас – это чтобы развеять все недоразумения – Лимонов, Пелевин, Сорокин, Лорченков. Ещё шесть вакансий свободны, добро пожаловать в борьбу.
– А что вас не устраивает в современных литераторах? Почему они для вас скучны? И кого всё-таки из писателей, пишущих по-русски, цените?
– Потому что я не могу их читать. Потому что они не выдерживают конкуренции с литературой, на которой я вырос. Потому что в современной русской литературе нет ни одной книги о маленьком человеке, которая бы сравнилась с «Кроликом» Апдайка, о войне – с «Молодыми львами» Шоу, об убийстве – с «Американской мечтой» Мейлера, о гибнущей родине – с «Табором» Лорченкова. А раз так, то зачем мне пить помои? Я лучше шампанского открою и перечту «Женитьбу Фигаро» и того, кто эту фразу придумал.
– Следите ли за премиальным процессом и считаете ли его по итогам справедливым?
– Слежу, потому что это замечательное и весёлое времяпрепровождение, а я человек смешливый и не люблю скуку. К результатам вопросов нет, какие претензии могут быть к лотерее? Я считаю, что премиальный процесс в России справедливый.
– Вы согласились в продолжение нашумевшей «Литературной матрицы» написать главку о Довлатове. А не кажется ли вам, что в нём маловато экзистенциального и он устаревает на глазах? Или это общее свойство так называемых беспримесных юмористов?
– Довлатов-то как раз и не «юморист». Он, как Чехов, например, смеётся сквозь слёзы (я не сравниваю масштабы дарования, конечно). Но мне кажется, это вообще черта русского человека, заимствованная литературой. Посмеяться просто потому, что им хорошо, русские писатели не умеют. Нет у вас… ощущения залитого солнцем мира, что ли. У Пушкина было, потому что он гений. У меня есть, потому что я живу на юге. У Лимонова было – провёл время на Западе, кое-чего нахватался, сейчас растерял – на место былой его эллинской жизнерадостности пришла угрюмая, туманная, болотистая и звериная серьёзность угро-финна… Но это ведь исключения. А Довлатова я выбрал просто потому, что никого больше из предложенного списка фамилий не читал. Думаю, это Сергея Донатовича развеселило бы.
– Эмиль Чоран, франкоязычный философ румынского происхождения, заявлял: «Быстрее всего устаревают писатели, которые заражены философией». Согласны ли с ним?
– Восточноевропейский писатель Чоран, напичканный философией с ног до головы, знал, о чём говорил.
– Как вы полагаете, с чего начинается проза? С темы, сюжета, персонажей или с того, как строится фраза?
– С автора.
Беседовала