Нельзя после Эйнштейна описывать мир по ньютоновским законам. Ну, можно, если хочется. Законы-то работают. Только зачем?
Так и в литературе: нельзя создать современную литературу по лекалам прошлого. Как нельзя найти красивый кусок реки и пейзажа, вырезать его и перенести вниз по течению.
Современная литература создаётся с помощью современной образности, современного языка и современных представлений о мире. Каковы же они?
Для определения нынешних координат придётся обратиться к рубежу ХIX–ХХ веков, когда в культуре началась эпоха модерна. Её целью было изменить линейный, рациональный подход к миру и понять мир как сложную систему систем, как Единое, выраженное через Множественное.
Русские символисты разработали понятие символа, который описывал суть такой эпистемологии. «Вопрос о символе, – пишет Флоренский, – есть вопрос соединения двух бытий, двух пластов – высшего и низшего, но соединения такого, при котором низшее заключает в себе в то же время и высшее, является проницаемым для высшего, пропитываемым им». Вот книга. Некоторое количество листов бумаги, чернила… Но разбирая материал, мы никогда не встретимся с Высшим бытием, которое характеризует понятие о книге. Связь между смыслом и бумагой с чернилами необъяснима, а что она существует – очевидно и бесспорно. «Здесь высший пласт бытия связан с низшим, и притом так органически связан, что, разрушая низшее, мы непременно уничтожим и высшее».
Так организовано вообще всё в мире. У каждой вещной наличности есть духовная подоплёка. Они нераздельны и неслиянны.
Эта картина реальности так же переворачивает утилитарные представления, как открытия Эйнштейна и Фрейда. В чём же революционность нового подхода?
В деконструкции авторитетной западной эпистемологии, долгое время считавшейся единственно верной, которая рассматривала мир как борьбу оппозиций, где центр важнее периферии, верх значимее низа, белое лучше чёрного, мужчина умнее женщины и т.д. Это логика 1:0. Логика насилия. Логика войны.
Модерн предложил новый способ – диалог оппозиций. Развил эту идею Бахтин, введя диалог как новую диалектику. В гегелевском синтезе противоположности теряли свою субъектность ради торжества Одного. В диалоге субъектность сохраняется и углубляется. Мужчинам и женщинам не надо бороться за первенство – через диалог они развиваются и обогащают друг друга. Однополярный мир, где гегемон живёт за счёт колоний, не единственная архитектура мироустройства. Возможна многополярность – и диалог между странами. Воля к власти не универсальный закон. Есть и закон любви к ближнему.
Осцилляция между противоположностями и движение вперёд – так концепция диалога звучит сегодня на языке метамодерна.
Многие чураются слова «метамодерн(изм)». На самом деле, важен не термин как таковой, а обозначение – и осознание – нового стиля и новой эпохи. Дугин называет нашу эпоху археомодерн, Гиренок – археоавангард, Эпштейн – протеизм, Тюпа – метакреативизм. Мы – метамодерн, имея в виду третью стадию проекта модерн в культуре и искусстве, ибо ни на первой стадии, модерна, ни на второй, постмодерна, новая эпистема1 не смогла осуществиться: побеждала логика 1:0.
У символистов победило единое – доминирование наиреальнейшего над реальным. У постмодернистов в пику модернистам, наоборот, материальная множественность – дурная бесконечность гомогенных фрагментов (а затем симулякров). В обоих случаях терялась связь с жизнью, с творящим словом и образом, потому что по отдельности ни дух, ни материя не работают. Как сознание и подсознание. Только вместе, только через диалог.
Префикс «мета» в метамодерне означает «после, между и сверх». После постмодерна, между модерном и постмодерном – и сверх них. Потому что метамодерн возвращает модерн, не отменяя и постмодерн. Такое происходит впервые. Раньше смена культурных эпох шла как борьба. Виктор Гюго высмеивал классицизм, расчищая дорогу романтизму. Реализм отрицал романтизм. Модернизм преодолевал реализм. А метамодерн уходит от отрицания. И предлагает диалог между эпохами.
Тезисы метамодерна следующие:
– возвращение измерения духа;
– возвращение к Богу;
– возвращение измерения человечности;
– возвращение к природе и мифу.
– осознание мира как системы систем, где всё со всем связано: теория поля, теория волн, теория струн, теория мультивселенных, вот это вот всё. То, о чём давно говорили русские мыслители: Фёдоров, Чижевский, Циолковский, Вернадский, Ухтомский, Флоренский, Лосев, Шкловский, Бахтин и др.
– и притом – сохранение постмодернистской тотальной иронии. Которая НЕ отменяет сказанное выше.
Оптика метамодерна всем хорошо знакома, ибо метамодерн пришёл в академию с улиц, хотя обычно бывает наоборот. Метамодерн – это мемы и постирония. Это проект «Смешарики». Это «Брат 2» и «Я тоже хочу» Балабанова, «Граффити» Апасяна. Из недавнего – корейский сериал «Игра в кальмара».
Пугает соединение цинизма и искренности, серьёзности и иронии?
А помните, что писал Бахтин о фольклорном смехе, который амбивалентен и направлен на всё и на всех? «Он от всего ликует и – одновременно всё высмеивает и насмехается, он отрицает и утверждает, хоронит и возрождает <…> он выражает точку зрения становящегося целого мира».
И в этом становящемся мире очень важна точка зрения отдельного человека. Потому что метамодерн – это не вседозволенность, это ответственность. За свою субъектность, за выработку духовной доминанты.
Как говорит исследователь метамодерна, насельник Соловецкого монастыря иеромонах Прокопий (Пащенко), человек метамодерна должен «настроиться так, чтобы ему раскрывалось целое как гармония между частями. А чтобы увидеть мир как гармоничное целое, необходимо духовное возрастание. Когда это теряется, множественность мира рассыпается на дискретные части, которые человек уже не может собрать. У Экзюпери в книге «Цитадель» есть образ – «узел, связывающий всё воедино». Когда этот узел есть, человек может умереть за Родину, даже защищая дом. А когда рассыпается, то он в доме уже не видит Родины».
Да, это тот же вопрос идеала, важнейший для литературы и критики. В XIX веке победили реалисты-утилитаристы, противники духовно-эстетического идеала в искусстве. В конце XX – постмодернисты. Теперь время идеал возвращать.
Первый метамодернистский жанр в литературе, по мнению западных теоретиков, – автофикшен. Он возвращает измерение человечности и опору на глубинное «я». Автофикшен не равен литературе травмы и автобиографии. Автофикшен – это диалог автора со своим бессознательным. Где главное – подлинность внутреннего «я». Конкретные биографические детали при этом не очень важны. Они могут быть точками отталкивания, метафорами. Но для художественного целого лимоновского «Эдички» безразлично, был ли у автора секс с негром.
В литературе травмы, наоборот, важен факт события, и предъявление этого события городу и миру – с обидой и протестом. Литература травмы претендует, чтобы мир изменился по щучьему веленью. Автофикшен предлагает менять себя.
Считается, что родоначальник жанра – Серж Дубровски с романом «Сын», написанным в 1977 году. На самом деле это Лимонов и его «Эдичка», написанный в 1976 м (да, издан он был позже, так что формально, конечно, Дубровски, но всё равно первые – мы). Продолжали развивать автофикшен в русской литературе те, кто вышел из лимоновской «шинели». Р. Сенчин, З. Прилепин, А. Рубанов, А. Козлова, И. Абузяров и др. Некоторое время их называли новыми реалистами. Но «новый реализм» – понятие скорее тусовочное. Не художественный метод. Художественным методом «новых реалистов» был автофикшен.
Второе важное, что пришло в литературу с эпохой метамодерна, – ремифологизация, значительно более интенсивная, чем в эпоху модерна. Мы хотим знать, как на самом деле устроен мир, который долгое время видели с одного, рационального ракурса, хотим понять его целостность – и обращаемся к мифам. К универсальному метанарративу, связанному «со сменой времён года, с солнечными и лунными фазами, со сменою земледельческих циклов, со смертью и обновлением» (Бахтин).
«Постмодернизм – то, что вы получаете... когда с природой наконец-то покончено», – писал Ф. Джеймисон. А мы возвращаемся к природе.
Чтобы снова поверить в неё, в Бога и в космос. Ощутить движение энергий и связь всего со всем.
В русской культуре не было Ренессанса, и она не выносила Бога за скобки. А был русский космизм. Так что сегодняшнее обновление даётся нам значительно легче, чем литературам Запада.
Мы сохранили изначальное миропонимание в фольклоре и волшебных сказках, в обрядах, которые исполняем, подчас не придавая этому значения, в самих взглядах на жизнь. А. Ходаковский, командир «Востока», написал в своём ТГ: «Когда сознание человека больше не позволит ему гадить в Божьем храме, тогда решатся все проблемы». И это так.
В современной русской литературе активно развивается мифопроза. Александр Григоренко, Александр Бушковский, Ирина Богатырёва, Андрей Рубанов, Алексей Иванов и др. пишут о взаимосвязи человека и природы, о неочевидных для рациональной оптики духовных законах. Мифопроза, как и славянское фэнтези Марии Семёновой, Анны Гуровой, восстанавливает русский культурный код.
Западные теоретики метамодерна наметили задачи и цели: возвращение режима историчности, измерения человечности, создание новой универсальной концепции – нового метанарратива. Но честно признались, что не знают, как этого достичь.
Русская же литература не только реализовала все эти цели, но и выработала новый, метамодернистский стиль, где реальное соприкасается с метафизическим, социальное – с бессознательным, современное – с универсальным. Автофикшен в нём соединён с мифопрозой – и внутреннее «я» человека включено в природу и космос как систему систем. Здесь невозможен разговор о современности без обращения к Богу. Здесь не считают смерть концом жизненного отрезка и учат, что «смерти нет». Эта литература – о внимании к Другому и любви к ближнему. И да, конечно, в ней есть игра, отрицающий и возрождающий смех.
Так пишут Дмитрий Данилов и Алла Горбунова, Кирилл Рябов и Анна Долгарева. И, кстати, Ольга Токарчук, нобелевский лауреат. В жанровой прозе, например, Александр Пелевин. Олег Дивов на днях тоже попросился в метамодернисты.
Метамодерн возвращает уважительный диалог высокой литературы и жанровой, как это было в эпоху модерна, у формалистов. Разгоняет туман и обман, когда сначала из литературы «выгнали» фантастику, фэнтези и детектив, а потом под видом премиальной высокой прозы стали преподносить читателю поделки масслита: Пригов, Пелевин, Быков, Яхина и др. И при этом внушали, что русская литература серьёзно отстала от западной и должна её догонять.
Ничего подобного. Как показывает объективный анализ, русская литература сегодня значительно опережает западную. Как это бывало не раз. И снова готова к диалогу.
_______________________________
1Эпистема – совокупность векторов познания во всех видах дискурса в данный исторический период.
Анна Жучкова, критик, литературовед, кандидат филологических наук, доцент РУДН