Неизвестное письмо Николая Островского
В Государственный музей «Преодоление» им. Н.А. Островского поступило неизвестное письмо писателя, отправленное им 6 августа 1926 года родителям в Шепетовку (Западная Украина) из Новороссийска, где он в это время жил у своих родственников. Письмо было передано его племянницей – Галиной Васильевной Островской. Это письмо-размышление юноши, которому не исполнилось и 22 лет, потрясает редким самообладанием, раскрывает новые грани в характере Николая Островского, в его беспрецедентном сопротивлении жестокой, неизлечимой болезни. Чтобы содержание письма стало более понятным, необходимо вспомнить о тех событиях, которые предшествовали времени его написания.
В 16 лет у Н.А. Островского проявились первые признаки тяжёлой болезни. А в 18 лет он узнаёт, что болезнь неизлечима и его ждёт полная неподвижность. Это была такая душевная драма, что Н. Островский решил покончить с жизнью. Кто читал его знаменитый роман «Как закалялась сталь», помнят те страницы, где Павел Корчагин, главный герой романа, также стоит перед выбором: «Для чего жить? ...просто есть, пить и дышать? ...Пуля в сердце – и никаких гвоздей». Эти размышления и терзания главного героя романа передают и состояние его автора в 1922 году. «Никогда ещё в моей жизни не было так темно, как в эти дни», – писал он другу. А впереди надо было «ждать чего-то ещё более ужасного». Но тогда, пройдя через тяжкие испытания, Н. Островский одержал победу над собой. «Сумей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой; сделай её полезной» – эти слова, вложенные в уста героя романа «Как закалялась сталь», станут теперь для Николая Островского главным критерием всей последующей жизни.
В 1923–1924 годах он ещё работал, хотя одна нога у него уже не сгибалась, он ходил с палочкой. Теперь Н. Островский мечтал если не о выздоровлении, то хотя бы о замедлении болезни. Полтора года он лечился в Харьковском медико-механическом институте: с сентября 1924 года по май 1926 года, с перерывами на время пребывания в санаториях. Лечение, операции, «экзекуции», как он их называл, не принесли облегчения. «Угробил я два года своей жизни ни за грош», – подвел он итог этому времени. Из харьковского института Н. Островского направляют в Евпаторию, в санаторий «Мойнаки». Врачи советуют ему жить на юге.
В июле 1926 года из санатория он приехал в Новороссийск, в семью родственницы и подруги матери Любови Ивановны Мацюк и её мужа – Порфирия Кирилловича. В семье было трое взрослых детей: две дочери – Елена и Раиса – и сын Владимир. (Раиса Порфирьевна Мацюк впоследствии станет женой Н.А. Островского.) В Новороссийске жили две двоюродные сестры Н. Островского – Марцелина и Роза (они упоминаются в письме). Прожив около месяца в Новороссийске, Н. Островский собирается ехать в Харьков. Перед этой поездкой 6 августа 1926 года он и пишет письмо родителям, которое до сих пор не было известно.
Для тех, кто знает о трагической судьбе Николая Островского, это письмо представляет большой интерес. Во-первых, это единственное письмо, которое относится к времени первого приезда Н. Островского в Новороссийск. Письмо было написано в тот период жестокой болезни, когда он вплотную подошёл к краю пропасти, называемой неподвижностью. Содержание письма даёт возможность по-новому осветить и глубже понять отдельные моменты его биографии.
Тревога за здоровье сына стала постоянной для его родителей, сестры и брата. Поэтому Н. Островский в первую очередь сообщает: «Здоровье по-старому, ходить почти не могу. Всё на палках (костылях), да ещё прибавилась болячка с позвонком»1 (так в тексте). Он сообщает это сдержанно, без подробностей, как бы вскользь. На самом же деле ещё месяц назад он писал А.П. Давыдовой – медсестре харьковского института, где накануне лечился: «...позвоночник разболелся вовсю... весьма непрошеное явление. Добавочное. Это поворачивает колесо ещё больше в сторону». Главное же, что звучит в письме, ведущий его мотив – ЧТО делать дальше, КАК и ГДЕ жить в таком состоянии, когда приговор врачей всё больше себя проявляет. И в данный момент важно не только как жить, а главное – ГДЕ, У КОГО ЖИТЬ, кто сможет взять на свои плечи заботу о физически беспомощном человеке, когда он не сможет себя обслуживать.
Предвидя (и зная), что его ждёт неподвижность, он рассматривает несколько вариантов. И первый из них, наиболее естественный: возможность поехать к родителям. В письме Н. Островский задаёт им несколько важных для него вопросов. Ответы на них ему «нужно знать потому, что надо определить дальнейшее». Его интересует, «сколько комнат» в их «новой квартире и на кого она снята официально в комхозе?». И ещё вопрос, важный для него: «Будет ли там жить Ваня». Ваня – это Иван Соколов, муж сестры Н. Островского Екатерины Алексеевны, он его знает, так как жил в семье сестры в 1923 году, когда работал в Берездове, и основания для тревоги, что больному человеку при нём не будет покоя, у него были. «Если мне приехать к вам, то значит, лежать и никуда не двигаться. Этот вопрос очень важный. Поскольку Ваня там будет жить, мне спокою никогда не будет, а без спокою мне сейчас жить невозможно, потому что слишком тяжело, слишком больно отражаются у меня все волнения после перенесения двух операций». И добавляет: «Я ещё обсужу с Вами этот вопрос».
А пока собирается ехать в Харьков, к своему другу – Петру Новикову, которому писал накануне из санатория: «А мы с тобой встретимся в Харькове. И как хочешь, я стану на якорь, наверно, у тебя. Там выясню, где буду работать (если вообще смогу работать)».
Но по содержанию этого, ранее неизвестного письма родителям чувствуется, что Н. Островский понимает, что сейчас на Харьков надежда слабая. «Я поеду в Харьков, а там будет видно, что дальше... Ведь в Харькове у меня, кроме 2-х–3-х друзей, никого нет». Принято было считать, что Н. Островский в августе 1926 года поехал в Харьков, чтоб найти работу по силам. Однако из цитируемого письма видно, что он вполне реально оценивал свои физические возможности к этому времени, трезво продумывал дальнейший план своей жизни исходя из сложившейся ситуации: «Если бы у меня было хоть немного силы, то я бы нашёл себе 1000 работ, но их нет, а тогда хочешь не хочешь, а делай так, как разбитый организм говорит». Поэтому поездка в Харьков связана с решением важной для него проблемы: «В Харькове я должен буду уладить вопрос о финансовой стороне, должен буду (раз нельзя работать) получить пенсию – что же попишешь – рублей 20–30, и тогда подумывать, что делать». Сколько горечи в этом «что же попишешь». Перейти на пенсию – значит признать инвалидность. А ведь Н.А. Островскому ещё четыре года назад, в 18 лет, предлагали перейти на инвалидность. Тогда он категорически отказался. А теперь вынужден с горечью написать: «Что же попишешь!» Надежды на лечение нет: «...в больницу я не пойду. Мне там нечего делать, такое постановление врачей...» Но у человека всегда остаётся хоть слабая, но надежда. «В общем, посмотрим, что дальше будет, как колесо повернётся, в какую сторону».
Кроме родителей и Харькова есть ещё один вариант, от которого он, как видно из данного письма, пока отказывается. Это остаться здесь, в Новороссийске. Но когда пишется письмо, он, похоже, в Новороссийск не собирается возвращаться. «Меня приглашают здесь остаться на зиму, но знаете, везде нужны деньги, ведь не могу я за чужой счёт жить, несмотря что они родные. Сама Люба хорошая, но Порфирий скупой, как 100 чертей...» С Порфирием, мужем Любови Ивановны, у Н. Островского отношения так и не сложились. В Новороссийск он предполагает вернуться лишь весной, и это не только его планы: «Мы здесь с Любой и Марцесей, и Розой составили планы, чтобы в начале будущей весны я приехал сюда, и будем с Любой на курорте в Анапе (отсюда 35 вёрст по берегу моря), где Люба каждый год живёт, даже есть ещё большие планы, но о них напишет тебе Люба сама».
Рассматривая возможные варианты о месте своего дальнейшего проживания, он, конечно, больше всего, как на последнюю пристань, надеется на своих самых близких людей: «Если же придётся дальше думать, как быть, то я никогда не забываю, что у меня есть родные, близкие старики, как вы с папой; и Митя, и Катя». И опять: «...но Ваня!» Видимо, ответ родителей на его вопросы для Н. Островского был так важен, что он просит прислать его до отъезда из Новороссийска. «Это письмо я пишу, наверное, последним отсюда, а вы ответьте на него до 15–16-го августа, когда я думаю отсюда выехать; вы успеете прислать ответ... дорогие старики, может, скоро увидимся, тогда о всём и переговорим».
Но, несмотря на тяжёлые сведения, содержащиеся в письме, он, заканчивая его, обращается трогательно к отцу, радуясь за его хорошее настроение. И успокаивает родителей: «Не унывайте, дорогие, и не так много думайте обо мне, не тратьте так много сил». В письме нет ни нытья, ни стремления вызвать жалость, сострадание. Н. Островский по-деловому, сдержанно, не впадая в панику, словно со стороны, описывает своё состояние здоровья на данный момент и так же по-деловому перебирает варианты, где же ему жить в таком состоянии, когда ему остаётся «лежать и никуда не двигаться». Приняв однажды решение жить, он никогда не терял самообладания, и данное письмо это ещё раз подтверждает.
Но если вникнуть в смысл письма, в его содержание, понимаешь, что оно имеет трагический отпечаток, в нём чётко прослеживается безысходность, которая ждёт впереди его автора. Н. Островский невольно этим письмом как бы подвёл итог своей
22-летней жизни, в которой уже столько горя, боли, безнадёжности. Когда читаешь о том, как Николай Алексеевич перебирает разные варианты, где и как дальше жить, когда он совсем не сможет двигаться, невольно сжимается сердце: понимаешь, как же ему было трудно, какие сложные проблемы, ещё и бытовые, которые ему самому надо было решать, стояли перед неизлечимо больным человеком. Все варианты так шатки, даже самый, казалось бы, надёжный – у родителей. Помимо препятствия, которое он называет в письме (И. Соколов), были и другие: холодный климат, материальные трудности у родителей, удалённость Шепетовки от юга, куда врачи рекомендовали ему ездить каждый год.
А пока он совершает последнее в своей жизни самостоятельное путешествие. И неизвестное до сих пор письмо по-новому освещает цель предпринятых им поездок. В Харькове Н. Островский пробыл недолго. В конце августа едет в Москву, где останавливается у Марты Пуринь и её подруги. С Мартой Пуринь, латышской коммунисткой, работавшей в газете «Правда», Н. Островский познакомился летом этого же, 1926 года, в санатории «Мойнаки». Может быть, он тоже рассматривал Москву как один из возможных вариантов в его планах. И через три дня пишет оттуда П. Новикову: «Я в Москве, отдыхаю пока... а что будет дальше, – этот вопрос ещё не ставился на обсуждение...» Но в конце сентября 1926 года Н. Островский уезжает из Москвы: «В Москве я отдохнул в первый раз за всю свою жизнь. Был в кругу родных ребят – друзей, набросился на книги и все новинки; жаль только, что было это коротко – всего 21 день», – напишет он позже
А.П. Давыдовой.
Не дожидаясь весны, как предполагал ранее, он всё же возвращается в Новороссийск. Похоже, что из всех вариантов именно Новороссийск оказался наиболее подходящим местом для жизни в его состоянии. «Почему я опять в Новороссийске, – пишет Н. Островский А. Давыдовой, – ...врачи погнали на юг жить... В Москве, если бы остался, то у меня открылся бы процесс в лёгких... здесь тепло – солнце, хорошие дни и не слышно осени». И не только из-за тепла и солнца. Здесь у него была отдельная комната, хорошее калорийное питание. И «...Марцеля и Лёля (Елена Мацюк) ухаживают, как сёстры», – сообщает он в письме родителям.
Приехавшая в конце 1926 года к Н. Островскому в Новороссийск Марта Пуринь вспоминала: «Николай жил в семье Мацюков... Любовь Ивановна Мацюк и её две дочери произвели на меня приятное впечатление. Домик, в котором жила эта семья, состоял из двух половин, в каждой по две комнаты. ...Николаю была предоставлена лучшая комната в два окна, чистая, светлая, уютная».
А здоровье между тем всё ухудшалось. Дальнейшие события, стремительно прогрессирующая болезнь показывают, что
Н. Островский неслучайно так серьёзно обдумывал в этом письме своё будущее. В конце октября 1926 года он пишет А.П. Давыдовой: «У меня, Галочка, одна печаль – это позвоночник. Он разболелся вдрызг, и всё остальное кажется мелочным в сравнении с ним. Задыхаюсь по ночам буквально. На спине не могу лежать из-за рук и ног, а на боку страшно больно. Сам поворачиваться не могу никак, меня поворачивают. Ходить почти не могу, 10 шагов в день и то с большим трудом».
Таким был для Николая Островского 1926 год, из которого дошло до нас ранее неизвестное его письмо, написанное в преддверии надвигающейся катастрофы – полной неподвижности.
Письмо написано его собственной рукой. Это очень важно. Пройдёт немного времени, и Николай Островский уже не сможет писать сам. Он, совершенно неподвижный, почти не владеющий руками и потерявший зрение, если и будет пытаться писать сам – то по трафарету. (Одно такое письмо также было передано
Г.В. Островской в музей, оно относится к 1933 году!). Написать такое письмо требовало огромного напряжения физических сил. Как часто потом он будет с сожалением признаваться близкому другу А.А. Жигиревой, что не может ей в письмах написать многое из того, что хотелось бы, так как между ними всегда стоит кто-то третий, тот, кто пишет под диктовку. В сущности, основная часть писем Н. Островского, дошедших до нас, написана под диктовку. Вряд ли они могли передать глубину его внутренней жизни, всю гамму переживаний, размышлений, которые были у него на душе. Многое, надо думать, осталось навсегда сокрыто от нас.
Вот почему так ценно это письмо, написанное более 80 лет назад рукой самого Н. Островского.
, зав. отделом Государственного музея-центра «Преодоление» им. Н.А. Островского
1 Курсивом выделены цитаты из неизвестного письма Н. Островского (6 августа 1926 г.)