Премьера „Кабалы святош“ в Театре Российской армии
Привилегия возраста – многое помню. Помню, к примеру, как Анатолий Эфрос, при самоотверженной поддержке артиста Пелевина, спектаклем «Мольер» по Булгакову прощался со зрителями Театра имени Ленинского комсомола, из которого в ту пору был изгнан. И зрители уходили из театра с ощущением мучительной потери, разрушения дома. Или другая эфросовская работа над «Мольером», та, что вместе с Любимовым, где противостояние художника и власти было доведено до края, до последней черты.
А вот артист Ришар Мартен, одновременно взрывной и изящный, – французский Мольер в спектакле русского драматурга Михаила Булгакова и русского режиссёа Сергея Арцибашева (Театр на Покровке). Он уходил из жизни, сопровождаемый отчаянным пением Высоцкого, – и возникал клубок догадок, версий, ассоциаций, которые держали крепко, не отпускали долго.
Как долго не отпускали предсмертные минуты Мольера – Олега Ефремова. Словно лет тридцать было сброшено, и во всю мхатовскую сцену засветились глаза, засветилась улыбка «современниковского» Олега.
Не бойся старости. Что седина тебе – пустое!
Бросайся, рассекай водоворот,
И смерть к тебе не страшною, простою,
Застенчивою девочкой придёт.
Чего вдруг Светлов вспомнился, с какой стати? А вот вспомнился, хотя смерть приходила к ефремовскому Мольеру отнюдь не застенчивой девочкой.
И вот ещё Мольер – Александр Ширвиндт в спектакле Театра сатиры – невозмутимый, ничему не удивляющийся, ко всему привыкший – так нет, и его ведь достали, и его…
Наверное, классику имеет смысл ставить, если в предыдущих сценических работах, пусть блестящих, тебе, лично тебе было что-то недодано.
В спектакле Бориса Морозова «Кабала святош» (художник Анастасия Глебова, художник по костюмам Андрей Климов, композитор Рубен Затикян, балетмейстер Алексей Молостов) стихия игры свободно перехлёстывает рамку театра Пале-Рояль, целиком завладевая Малой сценой Театра Российской армии.
Мысль о том, что жизнь и сцена едины, и не всегда поймёшь, где что, получает здесь новое подтверждение. Где лица, где маски, кому как комфортней?
Артисты мольеровского театра играют – понятно, такая у них профессия. Но, однако, король Людовик Николая Лазарева – такой заботливый, снисходительный, чуткий, только надо почтительно и с пониманием относиться к его урокам жизни и творчества. И сердить его не надо. Ибо если рассердишь, такая сущность вырвется изнутри, из-под маски, что страшновато сделается. Совсем страшно.
А в маркизе д’Орсиньи Сергея Федюшкина немного от привычного скандалиста, дуэлянта. Кажется, надоела ему эта роль до крайности, устал, годы, а играть надо, должен быть в королевской свите такой персонаж.
И, наконец, Архиепископ Сергея Смирнова – здесь удобная маска так приросла к лицу, что уже не отдерёшь, и ненависть к любому проявлению духовной свободы обретает черты фанатичной искренности.
В знаменитой сцене ссоры д’Орсиньи с Архиепископом они и переплёвываются каждый на свой игровой манер. Архиепископ: плевок, как смел меня ослушаться? Д’Орсиньи: плевок – противный поп, до чего надоел. Такое примерно получается великосветское собеседование. И Король тут как тут, улыбается во весь рот: а это, изволите видеть, мой ближний круг, такое представление могут задать, что и в Пале-Рояль ходить не надо. А в общем, ничего, годятся.
Элита, блин, извините за вульгаризм. Глянцевая обложка, сливки общества.
Держаться бы от них подальше, но сходятся сцена и зал, мешаются, проникают взаимно, не разделить, и из всей этой перепутанности резко, жёстко обозначается фигура Мольера.
Здесь – сущность, сердцевина спектакля. И не только потому, понятное дело, что Мольер – главный герой. А потому прежде всего, что режиссёр Борис Морозов и артист Андрей Егоров, минуя привычное, известное, прорываются в иные, малоосвоенные смысловые пласты булгаковской пьесы.
Ну да, художник и власть, противостояния, единоборства, сколько об этом написано и ещё будет написано. Но в таком вот противостоянии, единоборстве, существует, живёт, дышит личность художника, судьба художника, и его взаимоотношения с судьбой могут оказаться не менее захватывающими, чем взаимоотношения с властью. Вобрать их в себя, указав место в системе миропорядка.
«…Унижался… Ненавижу королевскую тиранию!» У Егорова в этом монологе не признание поражения, и не только горечь об утраченном, но – озарение, открытие: можно иначе. Не обивать пороги, не лизать сапоги, не ползать на коленях.
Слышите – можно!
Тут и Воланд приходит на ум: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». Дальше, правда: «Сами предложат и сами всё дадут!»
И сатане, оказывается, бывают свойственны идеалистические иллюзии, – сути дела, впрочем, это не меняет.
Мольер на сцене Театра Армии вступает в диалог с судьбой, стремясь к тому же быть на равных. И когда это видишь, слышишь – пробуждаются свои образы, свой опыт, своя память.
Тот же Ефремов, даже чувствуя, как непоправимо убывают силы, органически не мог оказаться униженным, отступившим от себя, это было вне пределов его душевной структуры.
Иные варианты, конечно, тоже перед глазами во множестве. Поскольку судьбу всё равно не переиграешь, не лучше ли попробовать с ней в поддавки и что-то при этом выгадать, ещё и изощряясь в способе получения выгоды: хорошо бы, чтоб выглядело прилично, а впрочем...
(Вот только предфинальные минуты спектакля. Много суеты, и реплик из мольеровской пьесы не слышно, а ведь Булгаков включил в финал «Кабалы святош» отрывок из «Мнимого больного», надо полагать, неслучайно.)
Да, судьбу не переиграешь. Но принять её с достоинством доступно каждому. По крайней мере, попытаться – принять с достоинством.
Мольеру. Булгакову. Морозову. Мне. Вам.
Была бы потребность.
А уж там – как получится.