2 сентября исполняется 50 лет Сергею Гловюку – поэту, переводчику, обозревателю «Литературной газеты». Он автор двух книг стихотворений, шеф-редактор приложений «ЛГ» – «Евразийская муза» и «Многоязыкая лира России». В последние годы Сергей Гловюк стал инициатором и автором-составителем серии «Славянская поэзия. ХХ–ХХI. ИЗ ВЕКА В ВЕК».
В этой двуязычной серии вышли девять томов – македонской, белорусской, сербской, болгарской, украинской, чешской, словацкой, хорватской, словенской поэзии. Издание этой серии – беспрецедентное явление в истории славянской письменности. Этот свод антологий показывает богатство современной поэзии близких народов с небывалой ранее основательностью и полнотой. Поздравляем нашего друга и коллегу Сергея Николаевича Гловюка с 50-летием, желаем ему доброго здоровья, новых стихов, вдохновения, замыслов и свершений на благо родной поэзии.
СКОРЫЙ
Заброшенный забытый полустанок
жил ожиданьем поезда, дремал.
Составы шли, не делая стоянок.
Обшарпанный, прокуренный вокзал,
шлагбаум, переезд, два семафора,
друг другу уж изрядно надоев,
молчали хмуро. Вот промчался скорый,
пыль поднялась и, на перрон осев,
чуть шевелилась. А жара рубашкой
липла к телу. Лёгкий ветерок
донёс до пассажиров задремавших
пронзительный нечаянный гудок.
Все встрепенулись. Может, остановит?
Молили рельсы, и упругий стук
колёс всё тише эхом вторил.
И размыкался ожиданья круг.
Он с лязгом подкатил, остановился,
входные двери настежь распахнул.
И каждый первым влезть в него стремился,
шум голосов сливался в общий гул.
Вот тронулся, и, скорость набирая,
летели мимо поле и река.
Трезвонила колёс стальная стая,
мелькали стрелки, мчались облака.
Растерянно-взволнованные взгляды
блуждали в коридорах, тамбурах.
Никто не слышал слов того, кто рядом,
а ветер выше пел о скоростях.
И скорость нарастала, нарастала,
в тревожных окнах застывали лица.
И если где-то пошатнутся шпалы,
не сможет он уже остановиться.
***
Перекрёсток вокзалов, пытающий скукой.
Запах пота, колбас и сырых чемоданов.
И поспешный забег за последней покупкой
замыкается звоном буфетных стаканов.
Я опять на вокзале с потёртым билетом.
Я уже позабыл номер поезда, дату.
Да и стоит ли, мыкаясь, помнить об этом!
Да и стоит ли думать, зачем и куда ты?
Говорят, что дорога спасает от боли, –
врут! Дорога ни черта не значит,
если эта дорога всё время с тобой и
сколь долго ни едешь – a путь только начат.
И отчаянный скрежет заржавленной сцепки
бередит кочевую, бессонную душу.
На глаза наплывают усталые веки,
я опять обречён эту музыку слушать.
Нет – порву на клочки проездные билеты.
Никуда не поеду – сбегу, опоздаю.
Замигало табло отправляющим светом,
я стою на платформе у самого края.
***
Всё проще, циничней и проще,
когда я смотрю на заход...
По светлой ореховой роще
железный ползёт вездеход.
И в синей прозрачной речушке
пятном оседает мазут.
И голос далёкой кукушки
стихает за пару минут.
Откуда ты знаешь, кукушка,
приметы и дату конца?
Цена твоей вести полушка, –
подкинешь её, как птенца.
А воздух, густой и тягучий,
тревожный пронзает свист.
И в клочья кромсает тучи
холодный цинковый диск.
***
Районный уютный дворик
с ватагой шустрых ребят.
Держись, занудливый дворник,
они саранчой летят.
Ах, кепка,
ну как же крепко
сидела на голове.
А трёпка,
как брюкам штопка
удалой, лихой братве.
Да что там – рваная рана,
под глазом сизый фонарь –
награда для уркагана,
за прыть и отвагу медаль.
Но поезд,
казённый поезд,
в железный берёт оборот.
И не частушку, а повесть
ветер к делу пришьёт.
Зачем вы стучите, колёса,
в такую сырую ночь?
И щебень летит с откоса,
и город уходит прочь.
А кепка,
ну как же крепко
сидела на голове!
А пули,
ну как же метко
ложились – четыре в две!
А дворик,
угрюмый дворик,
пустой уже столько лет…
И дворник,
зануда дворник,
гасит в подъездах свет.
***
Смотрю на жизнь сквозь старое окно,
Она проста: днём – свет, а в ночь – темно.
Окно выходит в тихий сонный двор,
Глядит на покосившийся забор.
Уже давно забор тот вековой
Склонился над разрытой мостовой.
И тянет, тянет вниз его земля,
Как будто бы накинута петля.
Земля, земля, и я к тебе клонюсь,
Когда молюсь или упасть боюсь,
Когда как блудный сын к тебе приду,
А значит, навзничь, долу упаду,
И ярая мятежница душа,
Когда лежать я буду чуть дыша,
Рванётся из тончайших цепких пут.
А вырвется, и что? – На Страшный суд!
Да, жизнь проста: то свет, а то – темно,
Как ветхое разбитое окно.
***
Стемнело и стихло. Река засыпает,
От края до края застыв, как слеза.
И в небе осеннем опять проступают
Стальные с урановым блеском глаза.
Глядят – не мигая, но гласа не слышу,
И днём, в суете забываясь, живу.
А ночью, главу запрокинув повыше,
До боли в глазах всё гляжу в синеву.
Корундовым диском луна по привычке
На тысячи бликов дробит темноту.
Я знаю, однажды легко и обычно
Поступит посланье – шагнуть за черту!
БАЛКАНСКАЯ ПРИТЧА
В этом воздухе запах грозы
смешан с запахом зреющей сливы,
а у берега ветка лозы
обнимается с плачущей ивой.
Здесь дороги легли на закат,
но к востоку взвиваются тропы.
Реки тут не текут, а бурлят,
где-то здесь пуповина Европы.
Здесь когда-то державный юнец
рубанул не поддавшийся узел
и, приявши отцовский венец,
захмелел от воинственной музы.
Он – полмира повергнувший в прах,
вдохновитель новейших империй, –
в Евразийских загинул горах,
ставши эхом военных мистерий.
Здесь кончается начатый век,
и земля – словно тело Христово.
Здесь воспрянет от сна человек
и воспримет Спасителя снова.