В Северную столицу я ехал через Москву в начале августа 1955 года. Хорошо помню, что Ленинград, который я никогда, кроме как на фотографиях, не видел, встретил меня солнечным утром. Поезд замедляет ход, передняя часть его входит под крышу Московского вокзала, и по радио я слышу чудесный баритон, поющий:
Я люблю доверить сердца муки
Кораблю – виновнику разлуки…
Позднее я узнал, что эту неаполитанскую песню пел Константин Антонович Лаптев – ведущий в то время баритон Кировского театра. Тогда я не мог подумать, что в 1967 году, через 12 лет, он будет председателем комиссии, отбирающей вокалистов на Международный конкурс в Софии, который в моей судьбе решил очень многое. И хотя я не успел попеть с ним на сцене, нам доводилось не раз встречаться и даже вместе работать в жюри конкурса имени Глинки в Таллине. Конечно, его голос стал для меня символом Ленинграда и одним из «знаков судьбы». Будучи исключительно популярным и любимым в Северной Пальмире артистом, народный артист СССР Лаптев не был хорошо известен всей стране. Думаю, отчасти это объяснялось тем, что в то время Ленинград находился в тени Москвы. Было понятно внимание, уделявшееся столице, которая во время и после войны как бы объединяла всю страну. Позднее я узнал, что Сталин вообще не любил Ленинград. Может быть, это было причиной того, что многие ленинградские сокровища искусства были неизвестны людям, живущим, скажем, на Урале или даже в Москве. Уже потом, с появлением телевидения, о Ленинграде стали узнавать всё больше и больше, но всё равно очень многое оставалось неизвестным. Разве что питерские актёры и киноартисты в фильмах преимущественно киностудии «Ленфильм» появлялись на экранах кинотеатров.
Я вышел на перрон, и грянул «Гимн великому городу» Глиэра. В то время когда поезд «Красная стрела» приходил из Ленинграда в Москву, на Ленинградском вокзале игрался «Рассвет на Москве-реке». На Московском же вокзале в Ленинграде играли «Гимн великому городу». К сожалению, «Рассвет на Москве-реке» впоследствии отменили, и, несмотря на то что позднее я пытался возродить эту традицию, она исчезла. А «Гимн великому городу» звучит так же вечером при отправлении поезда.
Могу сказать, что я ехал в Ленинград, как Жюльен Сорель на завоевание Парижа. Я чувствовал и знал, что меня здесь ждёт счастье, что меня здесь ждёт удача, и в первую очередь удача певческая. Если учесть, что моей целью было поступление в военно-технический вуз, мысли эти могли показаться довольно парадоксальными.
Прямо с поезда я направился на Московский проспект в институт, где вместе с группой медалистов и обладателей красных дипломов техникумов прошёл собеседование и мандатную комиссию. Через некоторое время нас пригласили в актовый зал, где объявили, что нас зачислили курсантами воинской части 39033 Военно-морских сил СССР (это было официальное название факультета), после чего нас строем повели по Измайловскому проспекту, через Садовую по проспекту Римского-Корсакова, улице Глинки, Театральной площади между консерваторией и Мариинским театром, затем по Поцелуеву мосту в Новую Голландию, где размещался 1-й Балтийский экипаж.
Здесь был проведён медицинский осмотр, нас остригли наголо, были определены наши размеры и параметры. Почему-то я до сих пор помню эти цифры: размер бескозырки 58-й, рост
183 см, вес 73 кг, а на спирометре я «выдул» 6 метров. Нам выдали обмундирование: бескозырки, на лентах которых было написано «ВОЕННО-МОРСКИЕ СИЛЫ», тельняшки, грубые ботинки, робы – форменка и брюки из толстой хлопчатобумажной ткани – и т.д., это была повседневная одежда. В ней мы занимались в институте, драили палубу в своих кубриках, занимались строевой подготовкой, стрельбой из положения «лёжа» и вообще всем, и при этом она должна была быть чистой, аккуратной и отглаженной. А красивую суконную матросскую форму вместе с хромовыми «корочками» мы получили позднее – это для нарядов, караула, увольнений в город.
Потом мы уже в униформе весьма нестройным строем, неся узелки с нашей штатской одеждой, снова прошли между Мариинкой и консерваторией, как будто бы в первый же день пребывания в Питере Судьба ещё раз мне указывала: здесь твоё место. Затем ещё метров 100 по улице Глинки – и направо, ещё метров 300, в наш Гвардейский экипаж, который располагался на углу проспектов Римского-Корсакова и Лермонтовского. На Лермонтовском проспекте за Садовой улицей стояло здание Училища гвардейских подпрапорщиков, в котором учились Михаил Юрьевич Лермонтов и Модест Петрович Мусоргский.
В этот день мы ещё успели получить табельное оружие – знаменитые трёхлинейные винтовки Мосина, давно снятые с вооружения, но в редких случаях употреблявшиеся в таких вот небоевых воинских соединениях.
Остальным абитуриентам предстояло в течение двух недель сдавать вступительные экзамены (а конкурс был очень высокий, на одно место претендовало в два-три раза больше человек, чем в Ленинградском университете, и мы гордились этим), поэтому нас, медалистов, на следующий день отправили в «Приветненское», летний учебный лагерь у финской границы – постигать законы военной службы и законсервировать его на осенне-зимне-весенний период.
В книге «Атлантов в Большом театре» Владимир Андреевич сообщает, что он поступил в музыкальное училище при Ленинградской консерватории в 17-летнем возрасте. В эти два дня, которые я описал так подробно, мне тоже было 17 лет, но меня ждали вовсе не вокальные экзерсисы.
Кстати, ещё о музыкальных символах, окружавших меня. Гвардейский экипаж, основным предназначением которого было формирование и обучение экипажей подводных лодок, дал приют не только нашему спецфаку.
В этом же здании помещалась школа юнг-музыкантов. С ними мы никак не были связаны по службе, но по разным причинам мы иногда оказывались у них. Для репетиций они использовали огромный зал. Всю площадь стены от пола до потолка занимал портрет морского офицера Николая Андреевича Римского-Корсакова, которого друзья – соратники по Могучей кучке – называли «адмиралом». Этот портрет и сейчас стоит перед моими глазами: худощавый, подтянутый, с прямой спиной, по-военному элегантный и вместе с тем уже одухотворённый музыкой молодой офицер Российского императорского флота.
Нас кормили в столовой Военно-медицинской академии, и я очень часто вспоминал, что её профессором был Александр Порфирьевич Бородин, арии Кончака и Игоря которого я во всё горло распевал, когда меня никто не слышал, где-нибудь в пустом кубрике, будучи на вахте. И меня совсем уж оторопь взяла, когда в книге, посвящённой 125-летию Института гражданских инженеров/
ЛИСИ, среди фотографий и чертежей знаменитых зданий, спроектированных и построенных его воспитанниками, я увидел снимок, подписанный: «Здание Ленинградской консерватории, автор проекта – гражданский инженер В.В. Николя». Мысли и мечты о консерватории стали ещё больше преследовать меня.
Весь день мы проводили в основном здании института. Там один, самый верхний этаж был отдан нашему факультету. Здесь же располагались и большие аудитории, и классы для самоподготовки, но для изучения некоторых предметов мы спускались всей ротой или взводом в старую часть здания с фасадом, украшенным четырьмя ионическими колоннами и выходящим на Московский проспект. Это были старинные аудитории со шкафами, отделанными орехом, за стёклами которых блестели золотом корешки книг, преимущественно старых. Там мы слушали лекции по стройпроизводству, химии и другим нескольким дисциплинам, но особенно мне нравилась начертательная геометрия. Кафедра «начерталки» была украшена фотопортретом пожилого человека в тогда уже немодных круглых очках. Этот профессор был основателем той кафедры, проработав на ней больше 50 лет. Я не мог предположить, что его внучка, Катя Алексеева, через год поступит в институт и мы будем больше двух лет учиться под одной крышей, не зная друг друга, пока не познакомимся в ноябре 1959 года в студенческом клубе, чтобы потом всю жизнь идти «не разнимая рук», что она и есть то Счастье, которое я надеялся найти в Питере. И это случилось…
Ездили мы в институт на специальных трамваях. Рано утром после мучительного подъёма под свист боцманских дудок, пробежки и зарядки в любую погоду на свежем воздухе и обливания по пояс ледяной водой три роты выстраивались перед Кировским театром спиной к нему и лицом к консерватории и памятнику Глинке.
Мы приходили заранее, перед подачей этих трамваев. Когда мы стояли и ждали их, я смотрел на консерваторию и думал: «Я буду здесь учиться». Я чувствовал своей спиной Кировский театр и думал: «Я буду петь в этом театре». Конечно, я никому об этом не говорил и вообще ещё не демонстрировал товарищам своих вокальных способностей. Через несколько месяцев мы сдружились и очень много пели в минуты отдыха и в строю. Тогда во мне сложилась чёткая направленность. Судьба привела меня точно туда, где я должен был обучиться и сделать важнейшие творческие шаги.
«Прекраснейшая из столиц – Санкт-Петербург» (Стендаль), этот великий город, который стал родным для меня, где я прожил шестнадцать лет, где я нашёл своё Счастье – жену, где родился наш сын Максим, стал местом, где я воспитался как человек и сформировался как артист. Вся атмосфера этого удивительного города, в котором были созданы величайшие шедевры русской культуры, в том числе и русской музыки, словно активизировали творческие силы, дремавшие во мне.
Таким образом, параллельно с освоением основной профессии – а учился я, надо сказать, хорошо, окончив первый семестр на одни «пятёрки» – я укреплялся в своём намерении учиться петь. Я не участвовал в художественной самодеятельности, хотя был одним из ротных запевал. Меня тут же заметили и помогли. Вообще мне везло на хороших, отзывчивых людей. Весной 1956 года было решено создать хор для конкурсного вечера, в который меня почему-то не назначили. Был приглашён опытный, пожилой уже хормейстер – помню только его фамилию: Ильинский. Он репетировал с курсантами, среди которых был «старослужащий» Виктор Горелов, немного старше меня, бывший когда-то военным музыкантом-кларнетистом (в конце войны он учился в музыкальной школе юнг вместе с Вениамином Баснером, впоследствии известным композитором). Поскольку Виктор слышал, как я запеваю в строю, и несколько раз хвалил мой голос и музыкальность, я попросил его представить меня хормейстеру. Мне хотелось узнать, как оценит мой уже зрелый бас профессионал. Недавно я купил ноты песни Варяжского гостя из «Садко», которую знал, потому что слышал пластинку Шаляпина, а русскую народную песню «Есть на Волге утёс» Ильинский саккомпанировал по слуху. Он с полминуты молчал, с удивлением поглядывая на меня, потом резко встал, захлопнув крышку рояля.
– А почему, собственно, вы здесь учитесь?
– Как почему? Потому что хочу стать военно-морским инженером.
– Не-ет, вы должны учиться в консерватории.
И он повёл меня к заместителю начальника факультета, капитану второго ранга Сергею Григорьевичу Кравченко.
– Товарищ капитан второго ранга, этому курсанту не здесь место!
– А что он натворил?
– Да нет, всё в порядке, но дело в том, что он – обладатель прекрасного голоса.
Кравченко заулыбался (он, как мы знали, очень любит музыку).
Я был включён в программу концерта, впервые в жизни уже в качестве баса выступив перед публикой. Песня Варяжского гостя была встречена такой овацией, что после многочисленных вызовов мне пришлось её бисировать. Инженер-полковник А.И. Ковалёв после концерта подошёл ко мне:
– Товарищ курсант, у вас хороший голос, я представлю вас профессиональному педагогу Марии Михайловне Матвеевой.
Он договорился с ней о возможности и дне прослушивания и выхлопотал мне увольнительную в город. Был солнечный весенний день. Я поехал в университет и спел для Марии Михайловны Варяжского гостя и несколько русских народных песен. Она руководила классом сольного пения при университетском студенческом хоре, но там я заниматься пением не мог, так как учился в другом вузе, поэтому мы договорились об уроках у неё дома с нового учебного года. Так, осенью 1956 года, уже учась на втором курсе ЛИСИ, я начал получать и вокальное образование. Было мне 18 лет.
* Книга Евгения Нестеренко «Записки русского баса» выйдет в этом году в издательстве «Молодая гвардия».
ОТ РЕДАКЦИИ.
3 марта в Колонном зале Дома союзов пройдёт чествование Евгения Нестеренко и гала-концерт с участием юбиляра.