В Караганде, или Эротическое чувство Родины
Владимир Сорокин. Сахарный Кремль. – М.: Астрель: АСТ, 2008. – 349 [3] с.
Непомерность скандала, прогремевшего в 1999 году, когда В. Сорокин ошеломил всю читающую (и внезапно в тот момент ставшую читающей) публику «Голубым салом», романом-фантасмагорией, в настоящее время схлынула, опустилась к нулю. Ставка на выход из рамок, на ломку этики и эстетики давно уже кажется проигрышной; сегодня очередь, напротив, – за поиском рамок, за традиционными, испытанными декорациями. Всякое блюдо хорошо в своё время; слоёный пирог из испражнений остался в былом, теперь Сорокин пристраивается к конвейеру стряпать новые кушанья, причём подобное производство налажено далеко за пределами России – и метод, избранный Сорокиным, в целом согласуется с методами мировой массовой «интеллектуальной» литературы. Разговор о жанре, с которым работает Сорокин, в конце концов оборачивается разговором о популяризации.
Популяризация духовности. Популяризация культуры. В зарубежной прозе на этом искусно играет Коэльо, перелагая религиозные откровения в доступную форму, в расхожие истины. Получается некий адаптированный уровень первоисточника, будь то Библия или психологический роман начала XX века. Впрочем, у Сорокина наблюдается несколько другое: он адаптирует не написанное, а случившееся, не художественный мир, а историю, воспринятую им реальность – русскую действительность от Ивана Грозного до наших дней.
Что такое – формально – «Сахарный Кремль»? Антиутопия или альтернатива развитию проекта «единой и неделимой России», политический и социальный прогноз или историческая сатира? Прежде всего – продолжение прошлогоднего «Дня опричника», только вместо бравого Комяги (он тоже мелькнёт пару раз в кадре: «холёное озабоченное лицо» и склонённая голова «с завитым позолоченным чубом», – мелькнёт, чтобы под занавес быть застреленным другом-окольничим) в центре внимания автора последовательно оказываются все слои населения опричной Руси 2028 года. Изображение представляет собой лубок, речь персонажей – раёшник: русизмы и старославянизмы густо пересыпаны скабрёзностями и лихими приговорками опричников, заключённых и палачей; изредка – оттеняя лубочную чистоту социального стиля – пробьётся кое-где, сквозь кабацкий гудёж, в стихах студента дыхание уничтоженного декадентства:
Бледноликих юношей
предплечья
Я целую ночи напролёт.
Снятся мне любовные увечья,
На груди моей –
твой белый мёд…
И ничего, между прочим, ложится в строку. Точка опоры в произведениях Сорокина неизменна: «эротическое чувство Родины», как скаламбурил однажды Андрей Вознесенский, ненароком довольно точно определив творческую манеру автора «Сахарного Кремля».
Приёмы, которые используются Сорокиным от романа к роману, типичны, узнаваемы и легкозаменимы: эротические сцены, призванные раскрыть духовные горизонты героев, любовь к Отечеству, сублимированная в половой акт. Как в «Тридцатой любви Марины» вожделенный оргазм настигает героиню под гимн Советского Союза (в тот момент выполняющий функцию мелодии для будильника), так и здесь, в «Сахарном Кремле», государыня, впадая одновременно в наркотическую и любовную эйфорию, достигает желаемого наслаждения, взобравшись на белое – из чистейшего кокаина – ядро Царь-пушки: «Дрожа от нетерпения, она влезает на эту пирамиду, садится на ядро, сжимает его ногами, прижимая свой бритый очаровательный лобок к искристо-белому прохладному ядру, хватается за это ядро руками, прижимаясь к нему всё сильней, сильней, сильней…» Мощь державы, разумеется, стимулирует; эротические лейтмотивы – одна из тех нехитрых сцепок, на которых держится текст. Другими связками – приметами новой действительности – выступают кокаин (кокоша, как его ласково называют герои), китайский язык (угроза восточной экспансии в мире Сорокина давно стала реальным событием: Китай вторгается на территорию России, без китайского разговорного теперь никуда, и в репликах персонажей то и дело проскакивают принесённые из Поднебесной словечки; «Эта местность мне знакома как окраина Китая» – перекличка или аналогия с Бродским напрашивается, но, поскольку Сорокин дёргает связующие ниточки отовсюду, восстановить первоисточник нельзя), наконец, пресловутый «сахарный Кремль», главное сюжетное и, надо полагать, смысловое сплетение романа.
Сахарный Кремль получают в подарок на Рождество дети счастливого государства; с Боровицкими и Спасскими сладкими башнями вприкуску любят пить чай как опричники, так и калики перехожие; сахарным Кремлём, спрятанным в кармашке наследника, хрустит загрызшая ребёнка девушка-оборотень. Образ такого Кремля, по Сорокину, призван настраивать символический план: детская игрушка и эмблема государства, фаллический символ и – одновременно – мощный наркотик, даже на расстоянии, даже – пробравшись в мысли, способный ввести в полный транс: «Но только бы все рядом встали и увидали сразу Кремль и тут же мёртвые восстали чтобы увидеть белый Кремль а мы пойдём на площадь Красну чтобы увидеть белый Кремль и все увидим что прекрасный что очень добрый белый Кремль а нам сиять всем будет вечно наш превосходный белый Кремль…» – несколько страниц занимает стенограмма такого экстаза, из наркотического явно перетекающего в религиозный. Сахарный Кремль, как мы видим, уже не столько опиум, сколько – кокаин для народа; для себя Сорокин оставляет глумление и аллюзийную литературную игру, для героев созданного им мира – примитив обработанной «русской идеи». Искать Россию, «которую мы потеряли», разумеется, нужно; проблема в другом – где искать?..
Ответа нет, но напрашивается рифма. В. Сорокин по-прежнему ищет именно там.