Возвращаясь к нашему спецпроекту, посвящённому современной российской драматургии и её взаимодействию с отечественным театром (начатому в № 5 за этот год), предлагаем вашему вниманию два материала, исполненные, как и было обещано, в различных жанрах. В полемику включается режиссёр, лауреат «Золотой маски» Владимир АГЕЕВ, известный не в последнюю очередь благодаря своим разработкам в области «новой драмы» (о двух его спектаклях – «Орнитология» и «Пленные духи» – упоминала в рамках настоящей дискуссии критик Анна Кузнецова). А о сравнительно недавно увидевшем свет сборнике драматургии Людмилы УЛИЦКОЙ мы обещали поговорить подробно.
Лю
дмила Улицкая. Русское варенье и другое. – М.: Эксмо, 2008. – 256 с.
– Владимир Викторович, вы, как мне кажется, относите себя, скорее, к сторонникам современной драматургии, чем к её гонителям, верно?
– Я как раз долгое время был противником современных авторов, потому что, когда учился у Анатолия Александровича Васильева, воспитывался на очень высоких авторитетах: Платон, Достоевский, Томас Манн, Уайльд. После них ставить современную пьесу не было никакого интереса: либо чернуха, либо жалкие потуги. Советские авторы тоже не вдохновляли – мелковаты. Я сам начинал с «Игры в классики» Кортасара. Говорят, что ставить это вообще невозможно. А для меня это современная драматургия высшего понимания.
– Да, но обычно под этим определением понимают нечто совсем иное…
– Дело в том, что проблема эта одним концом упирается в драматургию, а другим – в режиссуру. Современные драматурги подходят к режиссёру, как к какому-то обслуживающему элементу. Вот в этом я категорически не согласен с позицией лидеров новой драмы во главе с Угаровым (пьесы его я очень люблю, но идеологию не разделяю). Они всячески пытаются понизить значимость режиссёра. Мол, текст настолько самодостаточен, что ничего с ним делать и не нужно, только до зрителя донести внятно.
– Тем не менее современных драматургов вы всё-таки ставите.
– Я открыл для себя новую волну где-то в 2000-м. Мне это показалось очень интересным.
– И этим открытием стали «Пленные духи» Пресняковых?
– Да. Пресняковы, пожалуй, сейчас главные лидеры. Не только у нас. Они самые «ставимые» за рубежом российские современные драматурги. И отмахнуться от этого невозможно.
– Но чем они вас так пленили?
– Смелостью. Высокой культурой. Конечно, что-то они, может, и утрировали, такой балаганчик внутри пьесы соорудили. Кстати, по законам самих же героев. Такая игра в игру происходит, в финале которой понимаешь, что эти люди – бессмертны, какими бы они странными ни были. Когда впрямую о прямом – это никому не интересно, разве что искусствоведам. Искусство должно парадоксальным образом тревожить человека. У современных авторов другое мышление. Они по-другому видят мир. Кто-то скажет, что в них есть стёб…
– …Причём в огромном количестве. Ощущение такое, что стебаются как раз над тобой. За твои же деньги.
– Так театр и должен быть в хорошем смысле провокационным. Другое дело, что провокация может быть разной. Можно же голую задницу показать и даже фекалии. Но для меня интересна культурная провокация. Пусть человека будет колбасить по ходу, но если он умён, то досидит до конца и поймёт главное – искусство без парадокса не живёт. А парадокс и заключается в несоответствии, которое заставляет думать и задавать вопросы. Люди, воспитанные прошлыми подходами…
– Им не до парадоксальности.
– Конечно, в их время парадокс был исключением, а не правилом.
– Но парадокс может и шкуру с человека содрать. В жизни мы стараемся их избегать, нам с ними неуютно. И в театр человек приходит из своей обычной жизни. Значит, либо он при входе должен менять мышление, либо приспосабливаться к парадоксу в своей обычной жизни?
– Знаете, как Аристотель в своей «Поэтике» определил, в чём высота сценического искусства?
– Нет. Как?
– Это единственный вид искусства, в котором автор меняет время.
– Трудно не согласиться с Аристотелем…
– В спектакле время неимоверно уплотняется и человек уподобляется Богу, который может проследить чью-то жизнь с рождения до смерти. Просто показывать на сцене, как мы живём, – это ток-шоу. Для кого-то это, возможно, и будет искусство.
– Не для кого-то, для многих…
– Да, зритель в основном испорчен дешёвыми комедиями, таким себе «Аншлагом» на сцене. Это печально. Такая смехомания в каком-то смысле унизительна для человеческой природы. Хотя я стараюсь делать смешные тексты. Мне нравится, когда смешно. Но смешное должно быть высоким.
– Ну да – Шекспир, Мольер...
– Для французов рядом с Мольером стоит Клодель. Автор, которого у нас практически не знают.
– Ну вот видите!
– Да, но его знаменитый «Полуденный раздел» хоть и совсем недавно, но у нас всё-таки перевели. И мы его играли! И в Париже, и у него на родине. Меня поразило, как французы нас слушали. Какая внутренняя культура! Какой там Куни!
– Да, но на одного Клоделя только в Париже приходится 180 совершенно непритязательных пьесок!
– Ну, Клодель – он для небожителей…
– Выходит, одновременно существует несколько театральных пространств, не пересекающихся между собой. Ведь есть люди, которые будут ходить на Куни до самого смертного часа.
– На Куни ходят домохозяйки от 30 до 50. Их время скоро закончится. Ну так пусть уж они догуляют своё, дорадуются. Идёт смена поколений. Молодым этот Куни и даром не нужен. Они интеллектуалы. У них другое сознание. Им как раз нужны ребусы-загадки. Интеллектуальные, эстетические. Они как раз современных авторов очень хорошо считывают. Тех же Пресняковых. Правда, они театр пока не особо знают, им Интернет его заменяет.
– А вы уверены, что они всё-таки оторвутся от компьютеров и придут в театр?
– По статистике постоянно в театр ходят примерно три процента от общего числа жителей города. Независимо от размеров города. В любые времена. Так что никуда зритель не денется. Впрочем, это не отменяет родительскую ответственность за прививание детям любви к театру.
– Раньше люди шли в театр за утешением. Я вот посмотрю, как кто-то от премии отказывается или борется за свою любовь, и, может быть, отважусь совершить что-то подобное в своей жизни. Сейчас идти за утешением в театр как минимум странно.
– Ну почему! В театр за утешением идти надо. Театр может быть новым, может быть старым, но достучаться до сердца он должен. Не только до мозгов. Но если все два часа только про душевное, то спектакль может и не выстрелить. Если зрителю всё понятно, если нет этого священного обмана, за которым зритель и идёт в театр, не только за утешением, как вы сказали, то наступает скука, тоска смертная.
– А не слишком ли часто на сцену выносится такое грязное, чтобы не сказать подлое, содержимое этой души, что уходишь с физическим ощущением гадливости?.
.
– Я про мерзости не хочу ни слушать, ни ставить, ни смотреть. Мне кажется, что больные люди этим занимаются и больные люди это смотрят. Кстати посыл поржать от пуза и является свидетельством того, что кто-то переусердствовал с обратным. Вот с этой гадливостью и страшнотой. У нас и так жизнь сложная, а тут человека ещё и в театре запугивают.
– А как же тогда «Орнитология» Строганова, которую вы поставили?
– Да, там производится такой психологический эксперимент над персонажем, но он правильно поставлен – у нас и страшно, и смешно. Смех даёт ощущение радости. Подойти к какому-то страшному открытию через смех – это правильно. Что, по-вашему, делал Гоголь? Это другая культура, другой подход. Но задача – та же. Через смех ты отстраняешься от реальности, и она становится уже не такой страшной. А вот когда чёрным по чёрному – уже неинтересно. Я такое никогда ставить не буду. В общем, я спокойно отношусь к тому, что происходит. Всё в итоге расставится по своим местам. У нас многие процессы идут гораздо быстрее, чем на Западе. В том числе и в области культуры. Мне кажется, мы сейчас таким комиксообразным способом проскакиваем фазы, которые были пропущены. В кино «пена» уже начала опадать, запретными темами уже все наигрались. И в театре произойдёт то же самое. Время собирать камни, время разбрасывать. Был отлив, будет и прилив.
Беседу вела