Мярт ВЯЛЬЯТАГА, главный редактор литературного журнала «Викеркаар»
Разрешите мне задать вопрос: кто является самым популярным писателем Эстонии?
В отчёте эстонских публичных библиотек пару лет назад можно было прочесть, что это автор дамских романов Нора Робертс, следом за которой расположились Сандра Браун и Агата Кристи. Маэстро эстонской литературы Яан Кросс (1920–2007) занял место в конце второй десятки. Вряд ли это можно назвать неожиданностью, так как бестселлеры уже из-за своего имени продаются успешнее прочих книг, соответственно, и читателей у них больше. Согласно данным Указателя переводов ЮНЕСКО (UNESCO Index Translatorium), Агата Кристи находится на втором месте среди наиболее переводимых авторов (после продукции «Уолт Дисней & К°»), а Нора Робертс на тридцатом, как раз перед Карлом Марксом.
Но статистика указывает и на причастность библиотек к неутешительным итогам. Закупка любовных романов и прочей так называемой жанровой литературы превысила у нас заказы на эстонскую и зарубежную литературу, классические и современные романы. Поэтому неудивительно, что подобное положение дел насторожило Союз писателей Эстонии.
Однако сотрудники библиотек, преимущественно упрямые дамы, не испугались. Они объяснили, что публичные библиотеки являются и важнейшими центрами общественной жизни. Их субсидирование зависит в определённой степени от посещаемости. Задача библиотекаря заключается не только в формировании читательского спроса, но и в его удовлетворении. И, кроме того, мол, вряд ли эгоистичные, путаные и бранные произведения современных эстонских писателей можно назвать привлекательными для читателей!
Как же можно возразить на апелляцию библиотекарей? Обвинение в вульгарности можно смело отвергнуть. Что же касается обвинений в эгоизме, то здесь есть доля правды, поскольку многие писатели прямо или косвенно давали понять, что единственной манерой письма можно считать такую, которая основана на личном опыте.
Например, Тыну Ыннепалу (1962) декларирует в книге «Упражнения» (2002, вышла под псевдонимом Антон Нигов): «В этой культуре, в которой я нахожусь и которой являюсь, невозможно писать другие книги, только такие, в которых нет ни одного персонажа, кроме меня. Ничего, кроме их просматриваемых снаружи внутренних самокопаний. Книги с персонажами, всевозможными дядюшками и кузинами, господами графами и коллежскими асессорами, Иванами Павловичами и госпожами N. уходят в прошлое, великое и богатое на события время. Их больше не пишут, только переписывают. С небольшими изменениями. Если быть честным и поменьше списывать, тогда мне остаётся говорить только о самом себе».
К счастью, «я» Тыну Ыннепалу является настолько богатым, интеллигентным и выразительным, что автобиографические размышления и рассуждения о культуре обладают неудержимой, едва ли не вуайерической читабельностью. «Упражнения» – сплав из воспоминаний, откровений, гибрид из дневниковых и вымышленных жанров, созданный за короткое время в 1990-х, когда автор был представителем эстонской культуры в Париже. Он собирает на страницах книги все свои прежние контакты и чувства и подвергает их безжалостному анализу. В этом элегичном тексте есть множество проницательных наблюдений о межкультурном неприятии, снобизме и самообмане.
Ровесник Тыну Ыннепалу Пеэтер Саутер (1962) всё же оставляет между собой и протагонистом своих книг некоторое расстояние. «Мне не хотелось бы называть себя писателем; это как-то излишне», – повторял он даже после выхода в свет нескольких сборников рассказов. Хотя теперь, похоже, он смирился со своей писательской ролью, но так пока и не решился написать полноценный роман. Творчество его состоит из мало связанных между собой историй, которые рассказываются от первого лица, от имени человека, безумно жаждущего истинного, свободного от общественных конвенций и личных связей бытия. «Я хочу просто быть. Я хочу быть свободным и истощённым некто». Но ему мало просто существовать, поскольку и это становится для него иногда бременем, и тогда он рассуждает так: «Я чувствую, будто продаю свою жизнь себе же. Этому научила меня школа и литература, которая описывает жизнь, словно придавая ей какую-то дополнительную ценность». Книга Саутера «Кровотечение» (2006) указывает на развитие более плотной нарративности. В то же время протагонист Саутера, который раньше был скорее неудачником, в последнее время обрёл какую-то чёрную насильственность. Его жажда «чистого существования» или «истинного бытия» теперь переносится на бессмысленные, почти ритуальные акты уничтожения, часто относящиеся к себе.
Использованный Тыну Ыннепалу в «Упражнениях» произвольно меняющийся жанр, который позволяет смешивать автобиографические и эссеистические размышления, ещё в 1980-е принёс в эстонскую литературу Яан Каплинский (1941). Каплинский, вероятно, наиболее известный эстонский поэт и общественный деятель. Он участвовал в двух поэтических революциях. Первая из них, в 1960-х, заключалась в привнесении в эстонскую поэзию модернистского стиля и ориентального образного ряда. Обрядовые песни Каплинского стремились сократить разрыв между индивидом и миром, общественной и личной жизнью. Несмотря на официальные подозрения или, скорее, благодаря им, он достиг в своём поколении почти такой же известности, как рок-звезда. В 1980-х, во время второй революции, он отказался от шаманских амбиций, совершил «антипоэтический» переворот, принявшись очищать язык от литературных тропов, и начал запечатлевать маленькие повседневные эпифании.
В последние годы Каплинский перешёл преимущественно на прозу, публикуя эссе, путевые заметки, воспоминания и рассказы в жанре так называемого theo-fiction, которые по своей стилистике напоминают творчество британского философа и писателя-фантаста Олафа Стэплдона. Произведение «Та самая река» (2007), которое Каплинский писал 12 лет, является его первым полноценным романом. Этот полубиографический роман о взрослении, действие которого разворачивается в 1960-е, повествует об усилиях молодого alter ego Каплинского расстаться с невинностью и получить сексуальный и мистический опыт. 20-летний главный герой видит неформального учителя в изолированном теологе, который у коммунистических властей находится на плохом счету. По прошествии лета, проведённого в духовных и эротических самокопаниях, сексуальные и политические интриги переплетаются и стремятся к какому-то выходу. Ученик перерастает своего учителя, который, упрекая человечество в детской непосредственности, сам оказывается большим ребёнком. Так выглядит в кратком пересказе содержание романа, где реалистичные описания сменяются мистическими озарениями, психологические выкладки и культурологические обсуждения – с точно переданным общественным климатом тех лет, безумие чувств – с тонкой иронией.
Если в романе Каплинского присутствует некая зрелость, аромат бабьего лета, то последний роман Эне Михкельсон (1944) «Могила чумы» (2007) является чрезвычайно глубоким, тяжёлым произведением. В отличие от складного стиля Каплинского, Ыннепалу и Саутера романы Михкельсон написаны тяжеловесно.
Скрывающаяся и терпящая лишения женщина, рассказчик «Могилы чумы», выросла под присмотром тёти после того, как родители ушли в 1949 году в укрытие, чтобы избежать «раскулачивания» с высылкой в Сибирь – подобная участь настигла во времена Сталина примерно 50 тысяч эстонцев. В 1953 году по вине НКВД погиб её отец, и спустя два года мать вышла из укрытия. Женщина пытается выяснить, при каких обстоятельствах он погиб, какую роль в этом играли другие «лесные братья» (или на советском жаргоне «бандиты»), его жена и её сестра. Кто кого предал?
После восстановления Эстонской Республики было начато официальное описание испытаний «лесных братьев» как однозначного героического сопротивления. Роман Э. Михкельсон повествует о более сложных вещах. Граница между коллаборацией-сопротивлением и терроризмом-сопротивлением иногда весьма размыта. Могила чумы (место захоронения поверженных чумой), раскопки которой могут повлечь за собой начало новой эпидемии, служит метафорой похороненных в середине XX века воспоминаний. Роман построен как серия встреч рассказчика с тётей, которая пытается признаться в своей деятельности в качестве информатора НКВД, но так и не может этого сделать. Михкельсон разбивает дешёвые стереотипы об искупительной силе воспоминаний – в подобных случаях истина не освобождает человека, тем более этого не делает отрицание. Пережитая самим автором история затрагивает нечто очень чувствительное и важное в современной коллективной жизни, в которой воспоминания и поминание незаметно заняли место, которое прежде занимали утопии и футурологические прогнозы.
Однако находятся и такие писатели, которые заимствуют идеи для своих романов не только из автобиографии и личного опыта. Ещё пишутся романы «со всевозможными дядюшками и кузинами». Но наиболее примечательные из них не рассказывают о сегодняшней Эстонии. Читая свежие, даже обласканные вниманием критики прозаические книги, невольно вспоминается сетование Набокова: «Самое страшное в пошлости – это невозможность объяснить людям, почему книга, которая, казалось бы, битком набита благородными чувствами, состраданием и даже способна привлечь внимание читателей к теме, далёкой от «злобы дня», гораздо, гораздо хуже той литературы, которую все считают дешёвкой».
Тем радостнее обнаружить традиционный реалистический роман, сторонящийся псевдофилософии и слащавости. Без сомнения, лучшим писателем, работающим в этом направлении, является Матс Траат (1936). Его роман «Жёны и сыновья» (2006) – это очередная часть из двенадцатитомной саги о крестьянской семье в Южной Эстонии, которая показывает стремительную модернизацию эстонского общества в течение двухсот лет. Последняя часть уносит нас в 1930-е годы. В определённом смысле романы Траата заменяют такую социальную историю, которую до сих пор не могут предложить профессиональные историки. Траат ярко представляет нам целый ряд героев новой эпохи, не виданных ранее в эстонском селе: роковая женщина, предприниматель, политагитатор, парвеню, человек богемы и т.д. В отличие от характерного для традиционного эстонского романа восхваления протестантской рабочей этики мироощущение Траата окрашено в более мрачные краски. Возможно, теперь нам более понятно, насколько иллюзорными и в то же время смелыми были усилия эстонских земледельцев установить на своих хуторах автономную вселенную, где они могли бы иметь безграничную власть, как её имеет Бог в небесной сфере.
Наиболее популярным современным эстонским писателем является Андрус Кивиряхк (1970), драматургия и проза которого исследуют темы художественного творчества и национального мифотворчества. Его популярность держится на своеобразном бурлескном, абсурдном и неуважительном юморе. Сложно сказать, насколько подобный юмор жизнеспособен при переводе на другой язык, поскольку он является по своей природе сугубо «эстонским». В романе «Ноябрь, или Гуменщик» (2000) Кивиряхк работал с фольклорным материалом, чтобы описать присущую порабощённому народу смесь цинизма, хитрости и наивности. Несмотря на сосредоточенность на эстонском национальном характере, этот роман переведён на норвежский, венгерский, финский, русский и латышский.
Произведение, сделавшее Кивиряхка знаменитым, «Мемуары Ивана Орава, или Прошлое как голубые горы» (1995) – это смешная травестия истории Эстонии XX века, где высмеивается и национальная мифология. Произведение «Человек, который знал змеиные заговоры» (2007) является парабольным фэнтези-романом на такую больную тему, как смерть культуры, исчезновение духовного образа жизни. Рассказчик – последний представитель древнего лесного народа, чьё племя отвержено технологически «продвинутыми» землепашцами. Слово «продвинутыми» заключено в кавычки, чтобы подчеркнуть, возможно, главную идею этого романа: прогресс и регресс, новаторство и традиция представляются здесь совершенно релятивными и похожими. Важными кажутся не технологические достижения, а связанная с ними культура, которая делает их весомыми. Лесной народ, технология которого заключается в магических змеиных заговорах, побеждают не мечи и орала, а идеи и мода, сопряжённые с ними.
Я не знаю, следует ли ожидать от романов того, чтобы они передавали объёмную картину мира или по крайней мере представление о том, что значит жить в определённое время в определённом месте. Но если будущий историк подойдёт с подобными ожиданиями к современному эстонскому роману, то, очевидно, его будет ждать разочарование. Большинство этих романов изображает недавнее прошлое или вымышленные эпохи, а в романах, где описывается настоящее, внимание сосредотачивается, скорее, на узком и приватном опыте. Широкие кадры не изображают настоящее, а кадры с настоящим не являются широкими. Если же он будет рассматривать эти романы не как документы эпохи, а как археологические находки, которые, даже против своего желания, рассказывают правду о времени и месте своего появления, тогда он получит неплохое представление о радостях и трудностях, навязчивых мыслях и страхах посткоммунистической Эстонии.
Посткоммунистическая Эстония ещё не произвела крупного эстонского романа и, возможно, не произведёт его никогда. Но если принимать в расчёт безжалостное исследование современной идентичности Тыну Ыннепалу, изящные колебания между небесной и плотской любовью и между частными и политическими страхами Яана Каплинского, экзистенциальную жажду реалистичного бытия Пеэтера Саутера, которое при столкновении с гражданским комфортом порождает немотивированное насилие, шекспировские страсти Эне Михкельсон, где переплетаются предательство, память и забвение, грустную релятивизацию прогресса в произведениях Андруса Кивиряхка, а также описание столкновений между сельскими традициями и модными нравами в произведениях Матса Траата, – тогда здесь, и нигде больше, можно получить полное представление о Homo Estonicus.
Перевёл с эстонского