Родилась в Москве. С 1996 года проживает в Филадельфии, США. Лауреат поэтического конкурса имени Н.С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай» (СПб., 2008 г.). Обладатель международной премии «Серебряный стрелец», 2009 г. Автор книги стихов «Кириллица Акварелью», издательство «Водолей», 2009 г.
Ягоды
В этом году мне твой город порезал вены
башней Останкинской. Может быть,
откровенно,
слишком плакатно сравнение, ты заметишь,
только иначе не выразить этого. Смерти ж
нет никакого дела до литературы,
до расписных эпитетов субкультуры,
ежели вскрыты вены, всё тонет в дыме,
нет бы запомнить родителей молодыми.
Этот нарыв, скажешь ты, ни в одном журнале
толстом не напечатают, трали-вали,
надо бы развивать про озон планеты
и потеплении, ну а ты об этом.
Лучше бы ты о хлебе и прочих злаках,
о позитиве, которого кот наплакал,
иль об искусстве, благо его в достатке,
зрелищах, осени, гриппе и лихорадке.
Да, так о венах – кровь сделалась голубая,
переливается, как чешуя минтая
или форели, поблагородней рыба,
впрочем, мы не об этом, мы о нарывах
в свете печати и безупречной крови.
Рифма к лицу стране, как хорей корове,
имя поэзии прошлого будет Прозак,
ибо грядущий день излагает прозой.
В этом году мне по венам пустили уксус,
знамо, вино хотели, согласно курсу
времени, неизбежности ускоренья
оного, только уксус ушёл в варенье.
И теперь на лотке, на обочине у Речного
вразвес продают повидло родного слова
и на свету горят отголоски мови
ягодами кириллицы цвета крови.
Заплати продавцу сколько нужным сочтёшь,
на сдачу
купи лотерейный билет, уезжай на дачу,
именем там моим нареки берёзку,
сока отведай и рану заполни воском,
сделай себе амулет из коры древесной,
ангелам спой из «тысячи тьмы одесной»,
ягоды же разбросай в торфяной водице,
будущим летом мне выпадет там родиться.
Смородина
двенадцать лет без чувства родины –
как без кола и без двора.
кислы плоды чужой смородины
из золочёного ведра.
горчат ворованные ягоды,
и ядом брызгают в тетрадь,
и между строк алеют – надо бы
слова в молитву собирать.
на даче дедовские яблоки
слезами катятся в траву,
а я плыву в чужом кораблике
по речке детства и реву.
и память щиплется, и колется,
и разъедает нрав и быт,
года выходят за околицу,
плывут по линиям судьбы.
но мне за ними не сподобиться,
быстра летейская вода,
и не молитва, а пословица
слова уносит в никуда.
пытаю прошлое вопросами
и просьбой мучаю святых,
чтоб мостик в детство перебросили
двенадцать ангелов родных.
Шоколадка
Бабушка держит Библию над головой
и говорит: – Ну что, погадаем, детка?
Что там сегодня выпадет нам с тобой,
гость ко двору или тебе конфетка?
Волосы – слева пепел, а справа – снег,
прошлой весной оправилась от удара,
разделены пробором на грех и смех,
собраны гребнем, что взят в уценёнке даром.
А за окном вздыхает вишнёвый сад,
яблоневый и грушевый на подходе,
детство и старость смотрят вперёд, назад,
кружатся в расцветающем хороводе.
Книга раскрылась, где марлевый переплёт
вытерся, на Послании к коринфянам.
Бабушка не сумеет прочесть, начнёт
лупу скорей нашаривать по карманам.
В тёплой пальтушке, войлочных сапогах:
– Зябнут сегодня ноги, поди с устатку.
Что там, Алёнка, пишут нам в облаках?
– Выпало счастья на целую шоколадку!
Щенок
Вот снимок – деда отпевали,
ковши врезались в мёрзлый грунт,
гудки рыдали на вокзале
пятнадцать траурных минут.
Оркестр гремел от Привокзальной
до Коминтерна. Пришлый поп
учил науке поминальной
под сбитым куполом сельпо.
Мне девять лет, и девять жизней
в запасе, некуда избыть, –
монашки смотрят с укоризной
и гонят ладан из избы,
и, причитая на иконы,
с окладов соскребают воск.
Я помню дедовы погоны
с эмблемою дорожных войск
и китель в пятнах от махорки
с двухцветной ленточкой в петле.
Почившему нет места в морге,
есть – на обеденном столе.
И до и после будут гости
чаи по скатерти гонять.
Так, на разостланном погосте
всё небожитие – кровать,
вся жизнь – прощальное застолье,
вода и водка, гжель и хмель.
Вернувшись в город свой престольный,
я не забуду карамель
в сырой земле, утят в канаве,
ограду, вянущий венок,
шрам, что на память мне оставил
в тот день украденный щенок.
Рецепт расставаний
Я науку разлук изучила как телепрограмму –
на дорожку присесть, опрокинуть на посошок,
как ребёнок обнять на сезон постаревшую
маму,
как родитель сдержаться, не впасть
в ностальгический шок.
Я систему прощаний сама разработала, чтобы
не рассыпаться крупною солью дочерней вины,
не поехать по шву тонкой петелькой –
некому штопать,
не искать виноватых в разлуках, виновники –
мы.
Я составила самопособие, нет, не для высшей
и не средней, а школы прощений. Экзамен сдаю
каждый год, получаю зачёт, выпускные
всё ближе,
не оглянешься, выдадут в красном
зачётку мою.
Я рецепт уникальный, пожалуй что,
запатентую,
стопроцентный плацебо, побочный эффект
нулевой,
принимать трижды в день, чтоб усвоить
науку простую –
в расставании с ближним прощаешься только
с собой.
Это детство уходит дворами от нас,
это юность
тянет руки – обнять и проститься, вернуть
и простить.
Это новым витком между мной и тобой
натянулась
истончённая тропка разлук, наша кровная
нить.
Метро
Говорит Москва: светло и холодно.
В ракурсе раскрывшихся дверей
гипсовый союз серпа и молота,
мраморный разлив семи морей.
Небо, детство, яблони – мозаика,
рельсы, шпалы, стекловолокно.
Для тебя метро – музей, архаика,
для меня живое полотно.
Ты глядишь на Леду одобряюще,
я пускаю в лето моноплан,
память выдаёт по нарастающей
запах, гул, сиреневый туман.
Кто мы здесь, зачем? какая разница, –
пассажир, попутчик, машинист...
В прошлом заблудившаяся странница,
от своих отбившийся турист.
* * *
у февраля глаза фронтового хирурга,
он смотрит в тебя, как в сломанный объектив,
мозаика времени собрана из окурков,
такой чёрно-бело-серый внутри мотив.
ты ждёшь весны, как пленный талиб
расстрела,
быстрей бы уже пришла, отвела во двор,
и это твоё, ещё молодое тело,
пустила на дождь и солнце, и прочий сор.
и ты распадёшься стайкой стихотворений,
и петь их будут мартовские коты,
и сын твой подарит какой-нибудь девочке Лене
тебя, как первые сорванные цветы.