, доктор филологических наук
Своим общественным положением современная литература напоминает мне Золушку. Её сёстры (телевидение и Интернет) выдвинулись в любимицы публики, которая стала для литературы хуже злой мачехи. Сёстры не отправляются на бал, как было в сказке, – в нынешней ситуации они правят его: устраивают бесконечные шоу, иногда приправляя бессмысленные красочные кордебалеты плохо перепетыми старыми песнями.
ПИСАТЕЛЬ НА ПОСЫЛКАХ
А Золушка оказывается на посылках у мачехи: только приказания вымыть все котлы и убрать золу из очага да ещё нарубить вязанку дров сменяются иными: развлеки меня, расскажи что-нибудь занимательное, да ещё так, чтобы мне показалось, будто я и вправду занимаюсь серьёзным делом, например, узнаю эпоху Александра Третьего, образовываюсь помаленьку и могу слыть человеком грамотным! И теперь уже писатели на посылках – кто мчится в архивы в поисках подлинных уголовных дел 1880-х годов, чтобы создать затем псевдоисторический детектив, кто вспоминает собственную работу в милиции, кто фантазирует забавные истории с милой дамой, которая ведёт собственное расследование и имеет к тому же дома много собратьев наших меньших, мопсов чаще всего, которые оказываются непременными участниками сюжета. Исторический детектив, иронический детектив, просто детектив – основные и самые успешные жанры. Вот вам и функции литературы в современном обществе.
А после всего этого Золушка попадает на бал, где ненадолго вспоминает о своём подлинном достоинстве. Таким балом оказывается литературная премия – любая из многих десятков современных премий. Тогда вдруг и сёстры удостаивают её взглядом – полутораминутным телерепортажем: оказывается, пишутся ещё серьёзные книги, есть писатели, которые за малыми тиражами неизвестны широкой публике. Они-то и делают незаметную работу, которая сохраняет литературу литературой – в том смысле, как её понимали на Руси последние три столетия. Тогда-то Золушка становится принцессой. Но бьют часы, кончается бал, карета превращается в тыкву, гаснут софиты и всё возвращается на круги своя: кто из публики-мачехи вспомнит имя, которое вчера вроде бы мелькнуло в новостной программе?
Выскажем нашу мысль без обиняков, как писал когда-то Александр Дружинин: положение словесности в современном обществе представляется весьма драматичным. Литература перестала быть сферой формирования общественного сознания. Здесь не ставятся и не решаются «проклятые вопросы» русской жизни, литература не указывает более человеку его личные и общественные цели, не ориентирует его в историческом пространстве постсоветского времени. Круг читателей серьёзной литературы, требующей интеллектуального напряжения и активного сотворчества, катастрофически сузился. Да и есть ли в современном обществе потребность знать, каковы наши исторические перспективы, и только ли с Олимпиадой в Сочи и очередным чемпионатом мира по футболу они связаны? Возможно, существуют и другие? Иными словами, нужна ли обществу в том состоянии социальной и, я бы сказал, гностической апатии, в каком оно находится сейчас, литература – в тех её функциях, к которым мы привыкли за последние два-три столетия? И если литература не формулирует «проклятые вопросы» современности и вечности, то, может быть, потому, что ответы на них не востребованы?
Не нужны для «успешности» – великолепное словечко нынешней эпохи! Для успешности нужны показной оптимизм, коммуникабельность, беглый английский, корпоративная солидарность офисного планктона и готовность к трудовым подвигам на благо некой транснациональной корпорации. Какие тут исторические перспективы национальной судьбы, ориентация личности и общества в историческом пространстве эпохи? И литература если нужна, то модная, а не натужная с какими-то там вопросами.
Современный человек атомизировался, утратил (хочется надеяться, что почти утратил и не навсегда) представления о своих национальных корнях, о своей принадлежности к «родовому целому», как называл Достоевский стихию национального бытия, в которую погружены корни личности. Поэтому и задача осмысления национальной и личной исторической перспективы, проблема самоориентации в историческом пространстве перед офисным планктоном не стоит. Карьера, успешность, зарплата и бонусы, машина, квартира сначала на московской окраине, затем в районе получше и попрестижнее, томление в пробках, что тоже осмысляется как некий атрибут престижности, – вот вам и вся историческая перспектива. Разумеется, читать серьёзные книги некогда, да и ни к чему. В том ли успешность, чтобы пытаться задавать себе вопросы: откуда мы все, нынешние, пришли и куда идём? И не является ли та сплошная пробка, в которой томится Москва, историческим тупиком национальной жизни, таким явным и зримым его свидетельством?
Да откуда же взялись они все – бесчисленные менеджеры, мерчандайзеры, заполонившие крупные города России, в первую очередь Москву и Петербург? Такова логика второго пришествия капитализма в Россию, говорят нам. Но неужели эта логика такова, что требует превращения целых поколений в атомизированных особей, променявших подлинные и глубинные цели бытия на растрату жизненных сил для достижения и поддержания комфортного существования? И если это так, то не слишком ли велика цена, которую требует современный газонефтяной капитализм от России?
«ГОРЬКИЕ ЛЕКАРСТВА»
Общественное положение литературы, потеснённой в своих правах и обязанностях, тут же отражается на её положении в школе. Некогда литература была первым и главным предметом в школьном цикле. Выпускник первым из всех экзаменов сдавал литературу (сочинение), а абитуриент на любой факультет любого вуза первым опять же сдавал литературу (сочинение), что было вполне понятно: умение создать собственный текст (сочинить) и знание литературы определяли культурный и социальный статус личности. Именно в зависимости от этого статуса и определялся творческий потенциал абитуриента. Значимость литературы как первого предмета подчёркивалась в середине ушедшего века даже архитектурно: фронтоны типового здания школы, в котором учился и автор этих строк, украшали барельефные портреты Пушкина, Толстого, Маяковского и Горького.
Это оказывалось возможным благодаря общественному пониманию той роли, что играет литература в русской культуре. Она объясняет человеку, кто он и откуда пришёл, кто были его предки сто и двести лет назад, как они ощущали себя в пространстве национальной и государственной жизни. В сущности, литература формирует у человека чувство личной причастности к национальной судьбе и ставит перед ним задачу ответственного отношения к ней. Доносит до нас через десятилетия и века представления о нормах национальной жизни, системе ценностей, принятых в обществе, жизненных и нравственных ориентирах лучших его представителей, показывает идеал и антиидеал человека, создаёт в общественном сознании представления о должном и недолжном.
Литература формирует наши представления об исторических событиях и о людях, участвовавших в них, – как они мыслили себя, как ощущали в пространстве русской цивилизации, что двигало ими, заставляя вершить историю, совершать поступки, действовать вопреки интересам личного преуспеяния. Именно от Льва Толстого мы знаем о войне 1812 года, от Грибоедова – о мироощущении декабриста накануне выхода на Сенатскую площадь, от Алексея Толстого – о Петровских преобразованиях, от Достоевского – о том, как чувствует себя человек в период ускоренного развития капитализма.
Вот только наши современники далеко не всегда могут прочитать и понять, что роман «Преступление и наказание», созданный полтора столетия назад, повествует о сегодняшнем состоянии русского человека, постепенно пришедшего к убеждению, что «всё в мире на личном интересе основано». Как бы не получилось в скором времени, что Достоевский с его мрачными пророчествами окажется не ко двору в нынешней школе, готовящей своих выпускников к рынку и проводящей ныне не игру «Зарница», а маркетинговые тренинги, когда дети продают пирожки собственного изготовления своим же товарищам по десятке за штуку (из собственных наблюдений автора конца 1990-х годов)! Где уж тут «хлеба горбушку – и ту пополам»! Какой тут Андрей Соколов с его лагерным опытом, когда он, превозмогая чудовищный голод, несёт в свой барак буханку хлеба, полученную от немцев, потрясённых его мужеством. Рынок как цель исторического существования: выживает сильнейший, продавая пирожок однокашнику. Нет, явно не этому учит русская литература двух прошлых столетий. И вправду, нужна ли она современной школе, если та готовит «успешных»?
И всё же очень нужна! Литература является носителем своеобразного генетического кода, без которого человек и общество теряют преемственные связи по вертикали времени. Через литературу человек получает накопленный столетиями опыт национальной жизни, частного поведения, манеры чувствовать и думать. И считать, что этот опыт архаичен и неприменим в современных условиях, – значит отказаться от принадлежности к собственной национальной культуре. В самом деле, почему неприменим? Потому что не нужен для работы в нефтяной компании? В какой-либо транснациональной монополии, где вполне достаточно беглого английского языка? Да, там, вероятно, более востребован культ личного успеха любой ценой, и американское кино оказывается, конечно, более привлекательным носителем социальной информации, чем русская литература ХIХ века.
А в самом деле: чему учила русская литература двух последних столетий? В двух словах можно сказать: ответственному отношению к собственной жизни и к национальной судьбе, настаивая на том, что сложится она так или иначе при личном и непосредственном участии каждого человека. Безответственное отношение к собственной жизни и непонимание национальной судьбы трактовалось как болезнь, о чём прямо сказал в предисловии к своему роману Михаил Лермонтов, указав обществу на симптомы и настаивая на необходимости «горьких лекарств». Культ личного успеха с презрением отверг Чацкий, утверждая своё право служить и гневно отказываясь прислуживаться. Хорошо бы, чтобы школа учила такому пониманию художественных текстов.
ЧЕМУ УЧИТ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
«Литературная матрица» – так называется «учебник», адресованный школьникам и студентам, написанный современными писателями о литературе двух прошлых веков (Спб., 2010). Конечно же, этот двухтомник не представляет собой никакого учебника: просто авторы обсуждают с читателем те эмоции, которые они испытали, соприкоснувшись с классикой. Но в том-то и фокус, что чувствуют они себя с этой классикой почти что наравне: я писатель, ты писатель, какой уж тут пиетет. Книга занимательная. Если бы не одно обстоятельство. Книга создана, как уверяет второй титульный лист, «при участии Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета»! Оставим наше недоумение по поводу прописной буквы, которой обозначен филологический факультет (это противоречит всем нормам русской орфографии). Важнее то, что участие университетских филологов с докторскими степенями придаёт книге некий университетский академизм, едва ли не статус рекомендованного учебника!
Честное слово, для меня осталось мучительной загадкой, почему коллеги из Санкт-Петербургского университета взялись за это весьма сомнительное предприятие. И в чём, собственно, это участие проявилось. Но объективно эта книга служит дискредитации русской литературы – нивелирует те её свойства, о которых мы говорили. Лишает сакральности. Превращает в несерьёзную игру. Дай-ка самовыразиться, поставить своё имя рядом с тем, что уже давно на скрижалях русской истории.
Вероятно, экзерсисы, подобные «Литературной матрице», оказываются возможны потому, что литература действительно утратила свои важнейшие социально-психологические функции, среди которых формирование национального взгляда на мир, манеры чувствовать и думать первостепенны.
В том, чтобы показать эти функции, и состоит роль школьных уроков по литературе. Увы, они далеко не всегда достигают своих целей. Современный выпускник зачастую выносит из них мысль о неком абстрактном гуманизме, утверждаемом словесностью, а также размышления о том, что «человеческая жизнь есть высшая ценность». Но если именно ради этой мысли созданы тома русской классики, то как понять размышления Петруши Гринёва под виселицей, когда Савельич просит его, сплюнув, «поцеловать злодею ручку»: «Я предпочёл бы самую лютую казнь такому подлому унижению». Значит, для Петруши есть какие-то более значимые ценности, чем его жизнь: он готов, не раздумывая, повторить ответ великодушных товарищей своих самозванцу и расстаться с жизнью, как только что сделали капитан Миронов и другие его товарищи по обороне крепости, – но не расстаться с честью…
Оглядываясь на опыт ХХ века, многие писатели и в Советской России, и в эмиграции возложили на русскую литературу вину за исторические потрясения, выпавшие на нашу долю. На Западе эта точка зрения аргументировалась следующим образом: именно литературный образ русского человека, то разломанного и лишённого цельности, как Онегин или Печорин, то бездеятельно-созерцательного, как Обломов на своём диване, то необразованного и ленивого, как Митрофанушка, прячущийся за матушкиной юбкой, унизил нас в глазах Европы и представил лёгкой добычей перед вермахтом, когда разрабатывался план «Барбаросса». Немцы рассчитывали встретить здесь сплошных Обломовых… Русская литература обманула их, внушив ложные представления о русском человеке, и этот обман слишком дорого стоил нам.
Для писателей иного исторического опыта, для познавших репрессии и поднявших лагерную тему, именно гуманистический пафос русской литературы обнаружил полную несостоятельность. «Мне кажется, – писал Варлам Шаламов, – что человек второй половины двадцатого столетия, человек, переживший войны, революции, пожары Хиросимы, атомную бомбу, предательство и самое главное, венчающее всё, – позор Колымы и печей Освенцима, человек… просто не может не подойти иначе к вопросам искусства, чем раньше». По мысли писателя, сама гуманистическая литература скомпрометирована, ибо действительность вовсе не оказалась соотносима с её идеалами: «Крах её гуманистических идей, историческое преступление, приведшее к сталинским лагерям, к печам Освенцима, доказали, что искусство и литература – нуль. При столкновении с реальной жизнью это – главный мотив, главный вопрос времени».
Этот же мотив недоверия к классической литературе слышится и у А.И. Солженицына – от полемики с Достоевским с его «Записками из мёртвого дома» («Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у Достоевского, – поражаешься: как покойно им было отбывать срок! ведь за десять лет у них не бывало ни одного этапа!» – «В круге первом») до полемики с Чеховым («Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, <…> – ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом» – «Архипелаг ГУЛАГ»).
Речь у Шаламова и Солженицына идёт о наивном гуманизме, трактующем человека венцом Вселенной и самим смыслом её существования. При столкновении с реальными противоречиями жизни, тем более с историческими катаклизмами, подобная позиция обнаруживает свою полную несостоятельность, а «та жалкая идеология «человек создан для счастья»», внушённая литературой, выбивается «первым ударом нарядчикова дрына» («Архипелаг ГУЛАГ»).
Думается, что и в том, и в другом случае речь идёт о ложной и некорректной интерпретации глубинного идейного пафоса литературы ХIХ – ХХ веков. В ней содержались не только идеи о счастье, для которого создан человек, как птица для полёта, высказанные наивным (по авторской же оценке) героем Короленко, писателя очень глубокого и сложного, но утверждалась, повторимся, мысль об ответственном отношении человека к миру. Об ответственности личности за собственную честь, которая воистину дороже счастья и жизни, и национальную судьбу, за которую и жизнь положить не жалко. И мы можем припомнить не только бездеятельных Обломова с Онегиным, но и героев совсем другого склада: Чацкого, Петрушу Гринёва, Татьяну Ларину, князя Андрея, Николая Ростова, лесковских Левшу и атамана Платова…
Функцией литературы в условиях литературоцентризма русской культуры было формирование национально значимых образов культурных героев, с которыми и по сей день самоидентифицируется любой грамотный человек. Они «обживают» историю, делают её понятной, близкой и «домашней», создают алгоритмы поведения в разнообразных жизненных ситуациях, формируют систему бытовых и онтологических ценностей. Образы литературных героев, ставших национально значимыми архетипами, категориями национального сознания, которыми мыслил русский человек ещё совсем недавно, сформированы литературой предшествующих столетий.
Схожую роль играла литература советского периода, в том числе социалистического реализма, ориентируя человека, лишённого революцией важнейших бытийных, онтологических опор (религиозных, культурных, социальных, правовых), в историческом пространстве советской эпохи, создавая мифологию нового мира, новых культурных героев (Павел Корчагин, Алексей Турбин, Пётр Первый, герой Алексея Толстого, Вихров и Грацианский, герои «Русского леса» Л. Леонова, Воланд и Мастер, генерал Самсонов и полковник Воротынцев, герои «Красного колеса» А. Солженицына), объясняя бытийный смысл свершившихся исторических катаклизмов. Литература создавала образ советского космоса и укореняла там человека, открывая перед ним смысл его исторического бытия. Можно говорить о том, что этот космос оказался непрочным, исторические цели, поставленные им, недостижимы, но именно литература создала столь притягательный образ советского мира, что он стал национальной идеей огромной страны, мировой державы на протяжении нескольких десятилетий. Образ мира, созданного советской литературой, формировал идеал жизни, приближение к которому обусловило исторические цели нескольких советских поколений. И хотя этот идеал так и не был достигнут, он обладает несомненной ценностью, и можно ли от него с пренебрежением отвернуться нынешнему поколению, которое не смогло (пока не смогло?) выработать для себя и своих детей не то чтобы идеал, но хоть сколько-нибудь внятную историческую перспективу, которая не была бы связана с курсом иностранной валюты и ценой на нефть?
Так уж сложилось в последние две-три сотни лет, что всякий русский постигал исторические судьбы своей страны, обретал национальную принадлежность, впитывал культурные гены своей нации из литературы. Через литературу приобщался к образу мыслей и ощущению бытия давно ушедших поколений, обретал с ними кровную и глубоко личную связь. В этом и состояло то, что мы привычно называем литературоцентризмом русской культуры. И это качество мы утратили.
Всего два десятилетия назад мы были свидетелями последней на сей момент вспышки воистину всеобщего интереса к литературе. То был конец 1980-х – начало 1990-х, когда тиражи «толстых» журналов взлетели на невероятную высоту, а публикация любого задержанного произведения, будь то «Собачье сердце» М. Булгакова или же «Новое назначение» А. Бека, вызывала всеобщий и самый искренний интерес. Литература восстанавливала народную историческую память, будто вклеивала вырванные и растерзанные страницы в книгу национального бытия. Тогда и представить было невозможно, что миллионные тиражи года через два упадут так, что журналы не будут набирать и тысячи…
Литература на глазах современного поколения перестаёт быть сферой национального самосознания, национальной саморефлексии. Сейчас она утратила важнейшую свою функцию – ориентировать человека в историческом пространстве, определять его бытийные приоритеты. Она превратилась в форму занимательного и необязательного досуга, чтение перестало быть престижным занятием. В результате книжный рынок заполнился продуктами совершенно иного рода, предлагающими в качестве культурных героев современности Дашу Васильеву, доморощенного детектива из сериала Донцовой, или же Фандорина из псевдоисторического романного проекта Акунина.
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Итак, уроки литературы в школе – это уроки приобщения личности к национальной жизни ушедших десятилетий и столетий. Это уроки формирования национального взгляда на мир. Это уроки самоопределения подрастающей личности в историческом пространстве. Это уроки самоидентификации с культурными типами, созданными русской литературой. И этот процесс, начатый в юности, не должен бы прекращаться в течение всей жизни.
Понимание глубинной значимости гуманитарного образования потихоньку даёт свои всходы: в высших учебных заведениях технического и естественно-научного профиля вводится, например, предмет, который называется «Культура речи». Пишутся программы, издаются разные учебники – культура речи для юристов, культура речи для биологов, физиков. (Будто представители каждой профессии обладают собственной культурой русской речи. Впрочем, это дело десятое. Главное, что гуманитарный цикл проникает во все сферы высшего образования.)
А не дополнить ли курс культуры речи литературным курсом, который формировал бы у студента, не обязательно гуманитария, культуру понимания и интерпретации литературного произведения? Предметом, который учил бы понимать историю литературы так, как её понимал А.Н. Веселовский: «История литературы, в широком смысле этого слова, – это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом». Подобно тому как курс культуры речи не сводится к курсу школьной грамматики, так и курс русской словесности не сводился бы к школьному курсу литературы. Он изучал бы, скорее, общественно значимые функции литературы, о которых уже говорилось. Тогда история литературы представала бы как история создания национально значимых типов, формирования смыслов, имеющих национальное и мировое значение. В идеале такой курс и сформированные им навыки чтения и мышления могли бы создать человека, вновь ощутившего себя не в контексте офиса, но в контексте национального бытия, современность представить как продолжение народного пути в истории, а себя – не как корпоративную человеко-единицу, а как часть народа.