ПОЭЗИЯ БУРЯТИИ 
В Гобийских степях
Солончаковой ширью, ковылями
тысячелетья сонно ковыляли,
и новый век у плоскости земли
стоит, одеждой каменной сверкая.
И рёвом небожителей пугая,
несутся Илы в голубой дали.
Но степь всё та ж – как в первый день творенья.
Она по-прежнему не терпит тени –
ни птичьей, ни звериной, ни людской.
Плывут в жаре миражные виденья –
дворцы неугомонных поколений,
плативших за просторы головой.
Рождавшая кровавые тайфуны,
земля спокойно провожает луны
протяжно-долгой песней пастуха.
И не она ль всю горечь испытала,
что сыновей когда-то раскидала
и оттого пустынна и тиха.
Но жизнь есть утро. Островком уюта
в степи белеет крохотная юрта,
и конь закусывает удила.
И над простором, солнечным и лысым,
наполненная яростным кумысом,
по кругу пенясь ходит пиала.
***
В краю, где бродят белые туманы,
до боли безмятежные поляны
хранят в цветах улыбку бытия.
И надо мной, вершинами сверкая,
встаёт, дыханьем детства осеняя,
задумчивая родина моя.
Срок выпал жить мне в непростое время.
Но бремя жизни, сладостное бремя
с щемящей ощущаю полнотой.
И тихая травинка у дороги
щекочет вновь мои босые ноги
зелёной прядью вечности самой.
Двадцатый вагон
Небес светофоры мигают зелёным.
Проносится поезд –
то мчатся века, как вагон за вагоном,
страшнее всё скорость.
Мой век, ты — вагон мой, двадцатый, летящий
меж мглою и светом.
Он жёсткий, но были ль другие помягче,
чем этот.
Мучительно свет пробивается в кронах.
Дорога стальная
гудит, пассажиров досель незнакомых
сближая.
Рождается в этом пути ощущенье
такое,
что общею связаны все поколенья
судьбою.
Пусть сходятся люди с людьми и отроги
с вершиной.
Храни, человечество, чувство дороги
единой.
Во имя весны осыпается солнце
листвою осенней.
Вагон за вагоном. Двадцатый несётся,
дай бог, не последний.
Храм
В тиши, где горько ковылям
и голос птиц картав и ломок,
увидел я буддийский храм,
былого зодчества осколок.
На кровле, светлой в полумгле,
как бы прислушивались лани
к ночной и утренней земле
любви, надежды и страданий.
Храня в себе огонь и синь,
сверкали гаснущие краски,
как будто в серую полынь
сошли с небес восточной сказки.
Наверно, тот, кто создал храм,
был полон замыслов прекрасных;
хотел, чтоб ближе к небесам
земля была. Была как праздник.
И я входил в пустынный храм
с необъяснимой чудной дрожью,
чтоб поклониться и богам,
и человеку с искрой божьей.
Корни
Кочуя от севера к югу,
я слышу в прохладе ночной,
как тянутся корни друг к другу
сквозь глобус земной.
Вот, скажем, срубают осину.
Пусть в дым обратится она,
в земле заключённую силу
другая подхватит весна.
И так продолжается радость
и мудрость упругих ветвей.
Есть – чтобы Земля не распалась
подземное братство корней.
***
Прищурь глаза, в разрезе их
скупом, как след монгольской сабли,
из моря вечности по капле,
вбирая суть времён земных.
Зачем, топча сады, поля,
лавина ржущая промчалась?
Ведь под копытами Земля
всё в ту же сторону вращалась.
Век сверхбылинных скоростей
нисходит в степь, как свет. И кара
за слишком долгий бег коней
и блеск мечей, слепой и ярый.
Я прозреваю в городах,
где отмаячил призрак Гоби.
И по берёзовой Европе
сужу о новых временах.
Я слышу, как шаманят корни,
и слышу, как поёт листва,
и заглушает голос крови
сознанье высшего родства.
Прижимаюсь к усталой земле
Прижимаюсь к усталой земле,
чуть укутанной рыжею хвоей.
Что за гул раздаётся во мгле,
перекатываясь под травою?
Табуны ли несутся сквозь зной
к водопою равниной песчаной?
Может, реки дорогой сквозной
мчатся бешено к океану?
Или, магму вбирая, вулкан
силу копит для новой Помпеи?
Или вздрогнули склоны, немея
от ракеты, пробившей туман?
Или где-то земля на рассвете
от снарядов пришла в содроганье,
словно мало кому-то на свете
человеческих слёз и страданья.
Прижимаюсь к усталой земле.
Всё тревожнее сердце бьётся.
Смутной ноющей болью во мне
беспокойство земли отдаётся.
Возвращение
Я почти полземли обошёл,
всю тайгу на кауром объехал,
чтоб вернуться в единственный дол,
лиственничным окутанный мехом.
Колоннады стволов по краям,
и встают купола поднебесья.
О наследие прадедов – храм
первозданного мудрого леса.
Дух сказаний витает у скал,
росчерк молний на всех перевалах.
Не о них ли я всё вспоминал
на больших европейских вокзалах?
В городах я оставил свой след,
но встречать не могу без волненья
этот вечно лохматый рассвет
над рогами июньских оленей.
Жеребёнком валяюсь в траве,
а трава на невидимом стебле
распускается, солнце колебля,
облаками в большой синеве.