По поводу выхода в свет книги Паолы Педиконе и Александра Лаврина «Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы». – М.: Энас, 2008.
Написанное Паолой Педиконе и Александром Лавриным осталось в книге неразмежёванным. Но надо думать, что относящееся к судьбе Тарковского-отца и к жизни Тарковского-сына до его эмиграции принадлежит Лаврину. В книге есть важные документы, ранее никогда не публиковавшиеся. Александр Лаврин действительно в последние годы жизни Арсения Александровича Тарковского много помогал ему и его жене Татьяне Алексеевне Озёрской, а после её кончины в 1991 году к нему перешёл личный архив Арсения Тарковского. Мы об этом узнали, когда в начале 90-х А. Лаврин стал публиковать в периодике никому ранее не известные стихи Арсения Тарковского, которые поэт, очевидно, не считал возможным включать в свои книги. Тогда один из авторов этого письма (Л.М.) позвонила Александру Лаврину и сказала, что такие публикации недопустимы, а также передала просьбу дочери Арсения Александровича Марины Арсеньевны Тарковской вернуть архив ей как законному наследнику. Лаврин часть архива вернул, но далеко не весь, как видно по уникальным документам, опубликованным в книге «Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы». Заметим, что архив отца был нужен Марине Тарковской не просто так, а потому, что именно тогда, в начале 90-х, она замыслила и начала писать свою уникальную книгу-летопись «Осколки зеркала» – о семье Тарковских, о знаменитых отце и брате.
Мы знали Арсения Тарковского почти четверть века и можем утверждать, что, хотя в книге Паолы Педиконе и Александра Лаврина много живого и интересного, в ней также немало серьёзных неточностей, есть страницы, которые можно назвать бульварными, есть места, которые заставляют брезгливо морщиться, как, например, «авторская пьеса» о семейной встрече «клана Тарковских» (с. 371–374) или пересказ некоторых любовных приключений Андрея Арсеньевича, уже описанных в различных воспоминаниях, – пересказ по отношению к некоторым живущим и здравствующим женщинам развязный и бестактный. Совершенно неприемлем нагловато-ироничный тон в отношении уважаемой женщины, близкой подруги Арсения Тарковского, благоговейно собиравшей его автографы и фотографии («Под вечер пришла Суламифь (?) и стала попрошайничать…», – из воспоминаний и дневников Александра Лаврина, с. 395). Мемуарист не ведал, да и годы спустя не захотел узнать, кто она такая; речь идёт о С. Митиной, воспоминания которой «Из бесед с Арсением Тарковским» опубликованы в журнале «Искусство кино», 1992, № 10. И чего стоит хамоватое замечание в адрес одного из авторов этого письма: «Вольно или невольно, но Лариса Миллер заблуждается. Последние десять лет жизни поэта я бывал у Тарковских чуть ли не каждый день, гостя с утра до вечера. И, смею уверить, Марина в эти годы появлялась у отца ничуть не чаще Андрея, а, попросту говоря, очень редко – два-три раза в году…» (с. 377, комментарий А. Лаврина к цитируемым им воспоминаниям Ларисы Миллер, где сказано: «Я много раз встречала дочь Тарковского Марину, которая часто навещала отца»).
Но всё это, в сущности, мелочи. Причина написания данного письма в газету иная и очень серьёзная. Книга наполнена неправдой, агрессией в адрес дочери поэта Марины Арсеньевны Тарковской, что оскорбляет память и самого Арсения Александровича. Конечно же, Марина часто навещала отца и в Москве, и в Голицыне, и в Доме творчества писателей в Переделкине, и в Доме ветеранов кино в Матвеевском. Возмутителен домысел Лаврина (то же примечание на с. 377) о том, что Марина не навещала отца, умиравшего в больнице. Александр Павлович за давностью лет запамятовал, что жена и дочь поэта разделили для посещений чётные и нечётные дни (потому-то Лаврин, иногда сопровождавший Татьяну Алексеевну, и не мог столкнуться с Мариной Арсеньевной).
У читателя книги возникает твёрдое ощущение, что и весь подбор цитат, и вся жёсткость оригинальных суждений – всё это заострено и направлено на дочь поэта и сестру кинорежиссёра Марину Арсеньевну Тарковскую. Как будто бы Лаврин вдруг решился продолжить некую внутрисемейную распрю – дело неблагодарное и с его стороны неправомочное… По-видимому, всё же было можно, не отрекаясь от прожитых лет и уважая память о Татьяне Алексеевне, быть по крайней мере справедливым к Марине Арсеньевне, которая явила нам прекрасный образец дочерней любви и к тому же показала себя талантливой писательницей, став автором семейной саги «Осколки зеркала».
Остановимся на одном пассаже книги. Речь идёт о письме отца к сыну в ту пору, когда стало ясно, что Андрей Тарковский может стать невозвращенцем. Вот что пишет Лаврин: «Арсений не писал Андрею. Александр Гордон свидетельствует, что это письмо Андрею, якобы по просьбе отца, написала Марина Тарковская (вот уж действительно абсолютный цинизм, полное унижение речи!), и нет оснований Гордону не верить. Вставим только примечание, что письмо явно сочинялось не по просьбе отца, а по просьбе «органов». Никогда Арсений Тарковский не унизился бы до написания подобной «эпистолы». Любимая «доня» оказалась менее щепетильной». Как всё это можно прокомментировать? Не может быть сомнений, что Арсений Александрович писал Андрею. Об этом свидетельствуют и пронзительная исповедальность взволнованного письма, и вся стилистика. Кому бы, кроме самого Арсения Александровича, пришло в голову вспомнить в этом письме гениального туркмена Махтумкули, автора горестных стихов «Вдали от Родины» (Тарковский был переводчиком Махтумкули)! Но главное: А.А. и не скрывал своего авторства (при полном понимании и Татьяны Алексеевны, и Марины, и подлинных друзей, которым он это письмо читал вслух). Конечно, власти были заинтересованы в увещевании непокорного Андрея Арсеньевича. Предложение написать сыну сделал (с ведома высокого начальства) навестивший Арсения Александровича директор киностудии «Мосфильм» Николай Сизов. Но письмо вышло живое, искреннее. Нельзя не почувствовать горечи слов, не угадать, что глаза пишущего полны слёз: «Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки? Так нельзя жить, думая только о себе – это пустое существование».
Мы не видим в этом обращении ничего позорного и унизительного для Арсения Александровича. Тем более что сын, уже находившийся вне досягаемости, был свободен в выборе и отец, безусловно, уважал этот осознанный выбор. И в любом случае был на стороне сына. Да, письмо просматривалось соответствующими структурами, это понимали и отправитель, и адресат. Но нам кажется, что кроме самого призыва к возвращению в послании заключались и сведения, важные для получателя: что детей не выпустят… Письмо и трагическое, и рассчитанное на телепатийную близость с сыном, на то, что будет угадано всё недосказанное.
Лаврин не знает, что было два письма, что имелось и второе, действительно (о чём также свидетельствует в своих воспоминаниях и Александр Гордон) написанное Мариной после получения ответа Андрея (в ответе, в частности, было сказано: «…я вовсе не собираюсь уезжать надолго…» и «…я уверен, что моё правительство даст мне разрешение…»). Письмо, написанное Мариной по просьбе отца (отнюдь не по просьбе «органов»), было послано, когда стало ясно, что Андрей вышел на телепатийную связь, вовлёкся в определённую словесную игру, пытаясь добиться каких-нибудь гарантий и уменьшить неизбежные потери. Во втором кое-что повторялось из первого, выражалось понимание того, что Андрей никогда не оставит Россию, за которую воевал отец и прошёл сибирскую каторгу дед, что Андрей «не так плох, как думают о нём в КГБ», что он непременно вернётся и т.д. И ведь в конце-то концов Андрей Арсеньевич и в самом деле не имел в виду покидать своё Отечество навсегда, без возврата… Мы и во втором (фактически Маринином) письме не усматриваем ничего предосудительного. Это ведь была игра, обусловленная особенностями бдительной системы, игра под всевидящим оком.
О Марине Арсеньевне Лаврин всюду пишет с ненавистью и невозможной грубостью (Настасья Филипповна, верно, сказала бы, что над некоторыми страницами этих мемуаров потрудилась дюжина лакеев). Причина этой ненависти слишком очевидна. М.А. Тарковская в своё время настояла на том, что А.П. Лаврин перестал числиться среди составителей худлитовского трёхтомника (Арсений Тарковский, Собрание сочинений в трёх томах, Москва, «Художественная литература», 1991–1993). Лаврину принадлежат примечания, что и указано на титульном листе Собрания сочинений. Но ведь его комментарии к этому изданию поражали своим непрофессионализмом и частыми ошибками (которые, к сожалению, так и не удалось выправить). Ужасала и путаница с подписями под фотографиями (неверно назывались и лица, и даты). Плохо и то, что уже в новых, «перестроечных» условиях не были восстановлены сильные строки, в давнюю пору, для изданий советского времени видоизменённые под нажимом цензуры. Взяв на себя функции помощника Т.А. Тарковской-Озёрской, у которой вследствие старческой забывчивости, слабости уже ни на что не было сил, Лаврин должен был провести минимальную работу, но не сделал этого. Заметим, что и данная книга («Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы») кишит того же рода ошибками: то стихи Сковороды перевираются, то Иосиф Волоцкий именуется Иосифом Волоколамским и т.д. и т.п. Неточность за неточностью, искажённые имена и географические названия. И не во всём можно обвинить корректора, достойного, разумеется, порции розог. Очевидны лень и невежество самого автора, незнание им истории и истории культуры.
Марина Арсеньевна, возмущённая таким непрофессионализмом и самозванством, оказалась последовательна и, получив поддержку у Д.С. Лихачёва, добилась исключения Лаврина из Комиссии по литературному наследию Арсения Тарковского… Самолюбие такого не прощает. Лаврин провокационно вовлёк свою итальянскую соавторшу в дело сведения личных счётов. Всюду злоба к дочери Тарковского, к той «доне», которую отец нежно любил, которой посвящал стихи. Лаврин пишет об этом разъярённо: «Какие бы умильные стихи ни писал Арсений любимой доне Марине (как называл он дочку на украинский манер)…»
(с. 367). Надо сказать, что Арсений Тарковский не писал никаких «умильных» стихов. Писал проникновенные. Мысленно видится нам лицо Арсения Александровича – и доброе, и одухотворённое. Но случалось, оно становилось и суровым и непреклонным. Тарковский, конечно, был бы возмущён таким пренебрежением к своим исповедальным стихотворениям. И нет сомнений, что испытал бы жгучую боль, узнав о клевете, очернившей его дочь и его близких.