Мы перечитываем её, а она экзаменует нас
Пережившие своё время произведения, авторам которых удалось выразить нечто весьма существенное о мире и человеке, в разные эпохи воспринимаются по-разному. И дело не только в изменении социальных и бытовых реалий, а также господствующих идеологий – гораздо реже, но, как показал прошлый век, всё-таки меняются взгляд на природу и сущность человека, отношение к ценностям, которые называют вечными, – а это уже в прямой «компетенции» классики. Книги, о которых пойдёт речь, дают повод задуматься о некоторых особенностях нашего сегодняшнего отношения к общепризнанным текстам, фигурам их создателей, проблемам, над которыми они размышляли.
«ВЕЛИКАЯ, КАК И ЖИЗНЬ»
Книга «Семь великих смертей» Руслана Киреева вряд ли могла выйти ещё четверть века назад, когда о некоторых вещах не принято было особо распространяться. В том числе о смерти. Это не соответствовало идеологии официального оптимизма. Не признавать конечность человеческой жизни было бы совсем уж странно, но говорилось об этом либо как об «оптимистической трагедии», либо скороговоркой, вскользь. Дело, впрочем, не только и не столько в идеологии или цензуре. Со сменой строя многие из нас почувствовали своё одиночество и незащищённость перед новой реальностью, в частности незащищённость социальную. Ощутив смертельный холод свободы, мы перестали воспринимать вопросы, которые ранее относили к сфере интересов исключительно «буржуазной» философии, а также литературы и искусства, как абстрактные. Схема эта, возможно, груба, но бесспорно, что наша словесность последнего времени всё чаще говорит о трагичности человеческого существования, а писатели и филологи всё пристальнее всматриваются в опыт осмысления этих проблем отечественными классиками.
На последней странице обложки книги Киреева читаем: «Искусство жизни, как известно, неотделимо от искусства смерти. Одно с неизбежностью является продолжением другого… Иными словами, смерть может быть так же прекрасна и содержательна, может быть столь же великой, как и жизнь». Это утверждение и сегодня, когда уже сделано столько экзотических и парадоксальных заявлений, звучит довольно необычно. Но не для тех, кто знаком с вышедшей пять лет назад автобиографической хроникой Киреева «Сестра моя – смерть», где впервые были высказаны некоторые мысли, развитые в новой книге. Автор основывается на утверждении Эриха Фромма, что «большинство людей сочетают в себе устремления некрофилов и биофилов, причём конфликт между ними зачастую является источником продуктивного развития». Во избежание недоразумений Киреев замечает, что «некрофильство» в дословном переводе с греческого означает «любовь к смерти», ни больше ни меньше». И это совсем не обязательно связано с сексуальной сферой…
«Источник продуктивного развития» – развития творческого – автор пытается выявить в текстах и жизни Гоголя, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Чехова, Блока, Булгакова. У каждого из них свои отношения с Богом и вечностью, что прямо или опосредованно отражено в их произведениях и письмах, а также в поступках, которые зафиксированы современниками в мемуарах. Всё это бережно собрано и тщательнейшим образом проанализировано, поэтому большинство выводов Киреева весомы и убедительны. Что важно при достаточно неожиданном угле зрения на классику. С другой стороны, эта книга очень личностная: любое упоминание о смерти или намёк на неё в разбираемом тексте или биографическом сюжете будто гипнотизирует автора, обостряет его взгляд, придаёт повествованию какую-то особую энергию. А поводов для этого герои дают предостаточно.
Например, Гоголь, чью тайну жизни «и – главное – смерти» разгадывает Киреев: «Как жизнерадостный, безудержно весёлый автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» превратился за каких-то 20 лет в нравоучительного меланхолика, упрямо и осознанно сводящего себя в могилу? Такое впечатление, что мы имеем дело с разными людьми, непостижимо уживающимися в одной оболочке».
Гоголевский сюжет – детектив с проницательным следователем-автором, жертвой и убийцей, о котором говорится: «Есть основания сказать, что в портфеле, с которого Гоголь не спускал глаз, притаился его потенциальный убийца…» Это о втором томе «Мёртвых душ». Здесь обозначена ещё одна сквозная тема книги – связь отношения к жизни и смерти писателя с его способностью к творчеству. Тема, остро волнующая автора: «А раз нет живой любви – нет и творчества; или, во всяком случае, родник этот скоро иссякает, что для каждого художника трагедия, а уж для Гоголя – подлинная катастрофа».
В книге приводится самохарактеристика Гоголя, данная им в тридцатилетнем возрасте: «Тяжело очутиться стариком в лета, ещё принадлежащие юности, ужасно найти в себе пепел вместо пламени и услышать бессилие восторга». А вот похожее признание: «Чем глубже погружаюсь я в старость, тем яснее вижу шипы роз…» «Это писано в 33 года, – комментирует Киреев. – И это не мимолётное настроение и уж тем более не кокетство, а точное и трезвое ощущение своего возраста. Внутреннего возраста, в котором он находит если не удовлетворение, то род утешения». Во втором случае речь идёт о Чехове, который, как и Гоголь, не дожил до сорокапятилетия. Вообще в их судьбах и творчестве немало общего: «безудержное веселье» в первых публикациях, успехи в драматургии и т.д. Но, как явствует из книги, деликатнейший, чуждый позы, вечно кому-то бескорыстно помогавший Чехов в человеческом плане был полной противоположностью Гоголю – эгоцентрику и мизантропу, строившему отношения с окружающими исключительно на «собственном интересе» и к тому же постоянно всех поучавшему. И ушли они так по-разному…
Впрочем, «красивая смерть» Антона Павловича с его «стоическим изумительным спокойствием», с бокалом шампанского в самом конце – случай вообще уникальный. «Смертельно больной человек, доживающий свои последние недели» Чехов об этом думает, как пишет автор, «очень мало, самую чуточку. Совсем по Спинозе, написавшем в «Этике», что «человек свободный ни о чём так мало не думает, как о смерти». А он был человеком свободным. Самым, может быть, свободным человеком во всей русской литературе, включая Пушкина». А говоря об относительной лёгкости этого ухода, Киреев делится и другими предположениями: «… более серьёзных мучений не было – как, надо полагать, не было и серьёзных грехов. Может быть, Чехов – самый безгрешный из всех русских писателей». При всей радикальности подобных заключений в логике автору не откажешь. Как и в свежести взгляда на его великих героев.
ПОД ЗНАКОМ РЕКОНСТРУКЦИИ
«Почти всех своих знакомых Чехов – высокий (метр восемьдесят шесть), изящный, гибкий, очень подвижный, со светло-карими весёлыми глазами – магнетически привлекал к себе. Его знакомый беллетрист Иван Щеглов так и определяет впечатление от Чехова: «сила гипнотизма», – пишет Ольга Серебряная в предисловии «[Живой] Чехов» к сборнику «Антон Чехов. Повести. Рассказы. Пьесы». И продолжает: «Откуда же тогда этот стереотип: чистенький старичок в пенсне с бородкой клинышком, в котором, кажется, всё настолько прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли, – что и читать совершенно неинтересно?.. У этого «откуда» две причины: туберкулёз, за несколько лет превративший брызжущего энергией человека в «стрекозиные мощи», и школьная программа, извлёкшая из огромного чеховского наследия пять с половиной цитат и призывавшая непременно увидеть в молодых героях «Вишнёвого сада» провозвестников грядущего интернационала. Этих двух «откуда» достаточно, чтобы убить даже самый сильный гипнотизм».
Возродить интерес к произведениям, которые входят в школьную программу, стремятся создатели выходящей в Новосибирске серии «[Живая] классика». Вот что пишет автор проекта, составитель и редактор Владимир Иткин: «[Живой] Чехов – звучит чудно’ и необычно. Почему живой? Почему в квадратных скобках? Ответ прост: в этой книге мы попытались показать Антона Павловича живым человеком, попытались оживить чеховскую эпоху (квадратные скобки – традиционный знак реконструкции), попытались посмотреть на произведения классики свежим взглядом».
Попытка эта вполне удалась, хотя не всё в книге бесспорно и равноценно. Задающее тон предисловие О. Серебряной – «своеобразный путеводитель по произведениям Чехова и той эпохе, которая в них описывается» – действительно живое, начисто лишённое «хрестоматийного глянца». Достаточно взглянуть на названия глав: «Как пороли Чехова», «Толстобрюхий отче Антоние», «Жена-медицина и любовница-литература», «Глубоко аморальный писатель», «Завидный жених», «Марксист Чехов»… Автор ведёт с читателем остроумную и увлекательную игру, но иногда (к счастью, нечасто) заигрывается. Это заметно, например, в финале, где эпизод с перезахоронением праха писателя в 1933 году завершается загадочной фразой: «Покойному Чехову довелось поучаствовать и в советской акции по расширению жилплощади». Такого же рода юмор имеет место и в последней главке, озаглавленной на манер чеховской пародии, открывающей следующий раздел: «Что чаще всего встречается в чеховских рассказах, повестях, пьесах и т.п.?» Здесь приводятся банальности «школьного чеховедения», те самые «пять с половиной цитат»: «Горлышко разбитой бутылки, блеснувшее в лунную ночь на плотине. Облако, похожее на рояль. Висящее на сцене ружье, которое должно выстрелить в четвёртом акте» и т.д. Ну а фишка-то в чём?..
Ещё пример нестандартного подхода, используемого для привлечения внимания к классику: современный писатель пишет школьное сочинение. В этой роли выступает лауреат премии Андрея Белого Андрей Лёвкин, чей текст об «Ионыче» необычен и ярок. Одна беда – его несовпадение с адресатом, объявленным редактором. Хотя не исключено, что школьники, учителя, абитуриенты после знакомства с «сочинением» захотят внимательно перечитать рассказ, который «повествует о медицинском случае на тему влияния импотенции на человека, при этом импотенция вызвана женской холодностью и имеет разрушительные последствия для личности и всего организма земского врача Старцева». Как, возможно, обратятся и к эпистолярному наследию классика – после знакомства с его письмом к брату Николаю (март 1886 года), где используется, выражаясь современным языком, ненормативная лексика. В этом письме, якобы взятом из академического 30-томника, подобные выражения заменены на знак <…>, в разбираемой же книге все, кроме одного (почему?) старательно реконструированы. Конечно, такой Чехов не вписывается в образ «чистенького старичка в пенсне», он здесь, скорее, сродни современным отвязным авторам Вик. Ерофееву и Вл. Сорокину. Другое дело: порадовало ли бы Антона Павловича это родство, как и публикация в книге для юношества его весьма интимного послания?..
Но это те недостатки, которые суть продолжения достоинств. В целом же согласимся с редактором: на страницах сборника «Антон Павлович предстаёт перед читателем симпатичным человеком и остроумным собеседником, коим он и был на самом деле». Настоящая «энциклопедия русской жизни» чеховского времени представлена во вставках-комментариях, изобилующих самыми разными сведениями – от ассортимента бакалейной лавки отца писателя до рецепта приготовления нюхательного табака, от размеров литературных гонораров до зарплат полицейских чиновников, от меню ресторана Палкина до статистики разводов… А ещё синхронистическая таблица, где жизнь писателя дана в историко-литературном контексте времени, и эссе «Что читал Чехов?».
Бесспорная удача сборника – статья Ильи Иткина «Загадка «Вишнёвого сада», где, в частности, звучит довольно убедительная версия по поводу жанровой принадлежности пьесы, которую автор в отличие от других считал комедией, фарсом. А в главке «Вишнёвый сад» в свете экономики» Иткин замечает: «Основа сюжета пьесы – не любовь, не муки творчества, не конфликт отцов и детей, а… торговая операция: продажа вишнёвого сада». Герои «постоянно говорят о деньгах», как и положено при наступлении капитализма. «Чехов не мог не видеть, – пишет автор, – какое колоссальное воздействие эти социально-экономические перемены оказывают на человеческие судьбы, сколько людей, не сумев к ним приспособиться, ощущают себя выброшенными из жизни». Ну да, ну да… Очень своевременная пьеса.
ИЗ ИСТОРИИ ГРИБОИСКАНИЯ
Пробуждению интереса к классике у современного читателя способствует литературное краеведение – жанр, получивший в последнее время немалое распространение. Например, сборник «…На даче было это» рассказывает о пребывании в подмосковном Пушкино В.В. Маяковского в 1919–1929 годах. Это место увековечено им в стихотворении «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
В книге собраны воспоминания близких и знакомых поэта, которые жили летом в Пушкино или приезжали в гости. Мемуаристы описывают быт и нравы обитателей гостеприимного дома, игры, развлечения, застолья. Однако чаще всего речь идёт о Маяковском, читающем или пишущем стихи. «В те дни, когда Владимир Владимирович не уезжал в город, он часто с утра уходил в лес с записной книжкой и работал, бормоча на ходу, расхаживая взад и вперёд по какой-нибудь одной полянке или дорожке, как по своей комнате, – пишет Рита Райт. – Он как будто не обращал внимания на «природу», хотя на самом деле любил её по-настоящему, любил ходить по лесу, искать грибы. Пушкинцы помнят, каким страстным и честолюбивым грибником был Маяковский. Грибы он признавал только белые, и самый большой боровик в истории пушкинского грибоискания был найден именно Владимиром Владимировичем». Авторы нередко приводят конкретные случаи и факты, послужившие поводом для стихов, вспоминают, как создавались те или иные произведения. А таких произведений немало – неслучайно местный журналист и краевед В.В. Панченков замечает: «Значимость написанного В.В. Маяковским в летние месяцы в «классическом» Пушкино можно сравнить с «болдинской осенью» А.С. Пушкина».
К мемуарному разделу есть ряд претензий. Во-первых, не хватает комментариев к текстам, где упоминаются события и люди, широкому читателю по большей части неизвестные. И конечно, следовало бы представить авторов: если, например, о Л.Ю. Брик кто-то что-то, возможно, слышал, то о Н.Г. Вачнадзе – вряд ли. А это, между прочим, популярнейшая актриса немого кино. Во-вторых, не все воспоминания равноценны с точки зрения информативности – отбор должен был быть более строгим. В-третьих, скажем, текст Л.А. Лавинской, где говорится о патологии «бриковского быта», требует более внятного объяснения сути конфликта.
В сборнике есть раздел и о местных краеведах, их работе по увековечению памяти поэта, борьбе за сохранение мемориальных мест и объектов. Описываются и события поистине драматические: неоднократное осквернение в 90-е годы памятника Маяковскому в Пушкино – его в конце концов пришлось демонтировать. Но это не всё. После многочисленных нападений «неизвестные лица» два раза поджигали мемориальное здание библиотеки-музея поэта на Акуловой горе – как водится, при бездействии милиции. Сейчас там – пепелище… Кто-то увидит здесь мистику: дескать, это посмертное воздаяние певцу революции и разрушения старого мира. Но тут вроде обошлось без политики: били стёкла, воровали доски, линолеум и книги. Банальный грабёж и вандализм. Отношение к культурному наследию, к памяти классика в данном случае можно рассматривать и как своего рода экзамен «товарищам потомкам». Его они с треском провалили. Глава «Хроника печальных событий» завершается вопросом, в котором звучит робкая надежда: «Как знать, может, в наши дни взгляд на сохранение отечественной культуры существенно изменится?»
БЫТЬ НЕ МОГЛО, НО БЫЛО
Книга об отце Светланы Кедриной «Жить вопреки всему: Тайна рождения и тайна смерти поэта Дмитрия Кедрина» вышла к 100-летию со дня рождения поэта. Нельзя не согласиться с автором предисловия, что автор «совершила дочерний и литературный подвиг… использовала архивные материалы, письма и записки отца, его произведения, и главное – свою память, чтоб из всей этой мозаики сложилась яркая и захватывающая картина жизни поэта». Светлана Кедрина подчёркивает, что приняла эстафету из рук своей матери Людмилы Ивановны, которая при жизни Дмитрия Борисовича была ему надёжной опорой, навсегда осталась верна своей клятве «быть достойной женой, матерью… бороться за Митиных детей… бороться за Митину жизнь – за издание его стихов». В книге не раз приводятся фрагменты её воспоминаний.
«Картина жизни поэта» поражает обилием тайн и загадок – не только связанных с его рождением и трагической гибелью, а также удивительной стойкостью, с которой Кедрин переносил многочисленные удары судьбы: полунищенское существование, отсутствие своего жилья, а главное – непечатание. Единственный его прижизненный сборник «Свидетели», вышедший в 1940 году, состоял всего из семнадцати стихотворений, причём не самых лучших. А ведь его лирику высоко ценили Горький и Маяковский, Волошин и Антокольский, Э. Багрицкий и Уткин, Светлов и Сельвинский, Луговской и Щипачёв, а немало впоследствии известных поэтов называли Дмитрия Кедрина своим «крёстным отцом». Среди них – В. Берестов, И. Кобзев, К. Кулиев… В семинаре Кедрина при издательстве «Молодая гвардия» в 30-е годы занимались Н. Глазков и А. Межиров, К. Некрасова и Н. Старшинов, М. Лисянский и Н. Коржавин…
Цель книги «Жить вопреки всему» – собрать воедино все имеющиеся разрозненные сведения о поэте. А это воспоминания родных и коллег, друзей и учеников, архивные материалы, обстоятельнейшие рецензии на рукописи начинающих литераторов, автографы, пометки на книгах, многочисленные публикации в прессе и пр. С точки зрения композиции и стиля к автору и редактору могут возникнуть вопросы: в тексте немало повторов, противоречий, порой нарушается хронология событий… Но постепенно понимаешь, что при более жёсткой редактуре книга многое бы потеряла. Например, если неуклонно следовать версии, что Кедрин – «жертва сталинского режима», то что делать с фактом, приведённым журналистом В. Максимовым? Оказывается, знаменитое стихотворение «Кукла» было завёрстано в 12-й номер журнала «Красная новь» за 1932 год, но потом редакция решила его снять. «Однако номер уже был послан Сталину (обычная тогдашняя практика. – А.Н.) со стихотворением Д. Кедрина. Когда журнал вернулся в редакцию, на стихотворении Кедрина было написано: «Это хорошая вещь. Прочёл с удовольствием. И. Сталин». Стихотворение было оставлено в номере». Получается, что в решении творческих и жизненных проблем поэта мнение Сталина и Горького было менее весомым, чем мнение литфункционера Ставского. Могло такое быть? Не могло. Но ведь было… Поэтому – всё правильно: С. Кедрина выполнила свою задачу – представила все на сегодня известные сведения об отце, оставив на долю будущих историков литературы осмысление этих фактов и противоречий.
На страницах книги Д. Кедрин предстаёт человеком живым, не лишённым недостатков, хотя определённый момент его идеализации во взгляде автора в данном случае был бы вполне оправдан. «Порой более близкое знакомство с писателем отталкивает от его творчества, – замечает А. Ратнер. – То, что мы узнали о Дмитрии Кедрине из этой книги, наоборот, ещё сильнее притягивает к его поэзии, дополняет и поясняет её».
Как видим, отечественная классика и классики сегодня не только не утрачивают своей притягательности, но и вызывают самый живой интерес. Мы перечитываем эти произведения, находя в них ранее скрытые смыслы, энтузиасты стремятся показать широкому читателю актуальность сюжетов и образов, рождённых не одно десятилетие назад, специалисты и свидетели уже далёких литературных событий пытаются воссоздать их во всей полноте
и сложности. Классика – одно из тех магических зеркал, к которым надо периодически обращать взор, чтобы яснее понять, кто мы такие и что с нами происходит.
Семь великих смертей. – М.: Издательство НЦ ЭНАС, 2007. – 296 с.
Повести. Рассказы. Пьесы. – Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2007. – 581 с. – (Серия «[Живая] классика»).
«…На даче было это»: В.В. Маяковский в Пушкино. 1919–1929. – М.: А-Пресс дизайн, 2007. – 160 с.: ил.
Жить вопреки всему: Тайна рождения и тайна смерти поэта Дмитрия Кедрина / Предисловие, составление, подготовка и редактирование Александра Ратнера. – Днепропетровск: Монолит, 2007. – 368 с.: ил.
|
|
|
|
|
|
