Когда новость о скором возвращении Солженицына в Россию появилась в западных СМИ, я тут же позвонил Алику Гинзбургу, с которым, несмотря на значительную разницу в возрасте, мы находились в дружеских отношениях. Мои материалы в «Фигаро» всегда были эксклюзивными и авторскими, в этой ситуации я тоже не хотел быть просто одним из массы журналистов, освещающих событие. Ибо возвращение Солженицына на Родину было событием мирового значения.
Клеймо советского писателя
Многие наверняка уже не знают, кто такой ныне покойный Александр Гинзбург. Он был для моего поколения легендарной фигурой правозащитного движения и самиздата. Получил первый срок в начале 60-х, будучи ещё студентом МГУ, за издание альманаха «Синтаксис». Потом – ещё срок. В последний раз за то, что согласился возглавить в СССР «Фонд Солженицына» – фонд помощи семьям политзаключённых.
Алик был удивительным и удивительно скромным человеком. Как-то, уже после краха коммунизма и демонтажа соцлагеря, я спросил у него: почему в Польше, Венгрии, Чехии, Прибалтике бывшие диссиденты пришли к власти, а в России – нет? Вот что он мне ответил: «Нас в лагере учили парашу выносить, а не страной руководить». Не в укор будет сказано некоторым его соратникам, Алик никогда не корчил из себя великого человека. Он просто был им. Скромно, даже незаметно.
Когда французы отказали ему в гражданстве из-за незнания французского языка (он его и на самом деле так и не выучил), ваш покорный слуга разразился ядовитой статьёй прямо на первой полосе «Фигаро», и гражданство сразу дали, причём лично в руки и с извинениями.
На мою просьбу о содействии Гинзбурги откликнулись сразу. Арина, жена Алика, позвонила Наталии Дмитриевне Солженицыной, а мне подсказала прихватить с собой коробочку апельсиновой цедры в чёрном шоколаде. Наталия Дмитриевна, оказывается, очень любила это фирменное лакомство известного парижского кондитерского дома La Maison du Chocolat («Дом шоколада»). Что и было сделано.
Когда мы со знаменитым парижским фотографом Владимиром Сычёвым оказались наконец в аэропорту Домодедово (кошмарный тогда гадюшник), выяснилось, что рейс на Хабаровск задерживается на неопределённое время. Это была неприятная новость, ибо летели мы «на авось», а точнее «на перехват», не зная точно, где именно находится в тот момент Солженицын. Напоминаю, что в то не столь далёкое, впрочем, время не было ни интернета, ни мобильной связи. Ничего не оставалось делать, кроме как сидеть и ждать, причём в очень неуютной обстановке.
Фигура Солженицына у меня вызывала странные, неоднозначные воспоминания. Во-первых, о страшных статьях, клеймящих его в «Известиях». Это было в начале 70-х. Моё поколение юных советских интеллигентов Солженицына не читало. Когда его печатали в «Новом мире», мы были совсем маленькими. Ещё один немаловажный фактор: Солженицын был советским писателем. А я лично относился к советской литературе с презрением.
У нас дома была благодаря усилиям мамы хорошая библиотека со множеством собраний сочинений. Я запойно читал французских, английских, американских классиков. Читал и Чехова, Достоевского, Толстого. Но от школьных уроков советской литературы у меня сохранились столь тошнотворные воспоминания, что сама идея читать советских писателей представлялась порочной тратой времени.
Мой юношеский максимализм тех лет подпитывался ещё и постоянным окормлением «голосов». Я просто вырос, слушая «голоса», доносящиеся до нас сквозь треск шумовых помех и глушителей. То, что они вещали, представлялось мне тогда словом правды. Помню, как многие из моих друзей (и мы с родителями тоже) слушали с огромным вниманием дикторское чтение «Архипелага ГУЛАГ» по «Радио Свобода». Слушали поначалу чуть ли не с религиозным чувством, но так и не дослушали до конца. Хорошо помню, до какой степени мне это казалось нудным. Нужным и нудным.
Тогда же мой друг и единомышленник Серёжа одолжил мне на сутки номер «Нового мира», в котором был «Один день Ивана Денисовича». Читал его втихаря, держа журнал на коленях, под партой, на лекциях по философии марксизма-ленинизма. Был совершенно особенный кайф от самого факта чтения, но с литературной точки зрения вещи мне тогда не очень понравились. О том, что миллионы людей ссылали, сажали, я знал с детства. У меня были ссыльные тётушки, дядюшки, кузины. Дядя Тимофей, муж тёти Сони, вернувшись из Сибири, повесился. Я не понимал тогда политической составляющей поступка Солженицына, для меня это была просто не близкая мне с эстетической точки зрения литература.
Потом Солженицына выслали, с шумом и гамом. А через несколько месяцев после этого и наша семья оказалась в изгнании. Мне было без пары месяцев 20 лет.
Будучи студентом Брюссельского государственного института театра и кино, я написал Александру Исаевичу письмо. О чём – не помню. Он ответил мне. Очень коротко – буквально три-четыре строчки. Но поразил не сам факт того, что великий человек мне ответил. А то, что письмецо его было не на обычном листе бумаги, а на лоскутке, похожем на ленточку. Лист был подрезан ровно над началом послания и миллиметров на пять ниже подписи. Выглядело это очень странно, признаюсь. Я подумал сначала, что он экономит бумагу – великим людям присущи странности, – но потом этот постулат представился мне слишком уж мелочным.
В вагоне для свиты
В Хабаровске мы сразу нашли кавалькаду Солженицына. Водитель такси просто подвёз нас к какой-то церквушке, у которой толпился народ. Как выяснилось потом, это были местные журналисты и представители муниципальных властей. Мы не успели толком осмотреться, как Александр Исаевич резко вышел из храма, быстро сел в машину, и мы по-еха-ли за ним. Как оказалось – в гостиницу.
Наталия Дмитриевна очень любила Гинзбургов. Я передал ей обещанное лакомство, и она распорядилась, чтобы меня поместили в купейный вагон для свиты, следующий за персональным вагоном Солженицына. На просьбу о личной встрече она коротко ответила: «Будет!»
Я обрадовался, конечно, однако не так, чтобы очень. Но на самом деле это было очень даже очень! Ибо был какой-то договор об эксклюзиве. Я, честно, говоря, не вникал. Просто видел бегающего повсюду грузного человека по фамилии Прокофьев, представлявшегося продюсером. Узнав о том, что я только приехал и уже получил эксклюзивный доступ к герою торжества, он чуть ли не рыча подскочил ко мне, чтобы справиться, правда ли это. Получив подтверждение, криво улыбаясь, похлопал меня по плечу.
Будучи аккредитованным в России корреспондентом, я часто околачивался в пресс-центре МИДа на Цветном бульваре, куда пускали строго по пропускам и где был хороший по тем временам ресторан. И даже бар с разливным бельгийским пивом. Бывал там и некий Коля, приятный человек с офицерской выправкой. Он был приятелем моего близкого друга и напарника, ныне покойного тассовского фотографа Владимира Завьялова. Как выяснилось, Коля был полковником КГБ, где он занимался борьбой с организованной преступностью. В те времена операции по задержанию часто заканчивались стрельбой. Как-то, сидя с нами за столом, его жена горько призналась, что ей надоело отмывать одежду мужа «от чужой крови». Буквально через неделю после этого крика души Коля получил тяжёлое ранение в ногу и стал хромым на всю жизнь.
Так вот, узнав о том, что я собираюсь сопровождать Солженицына в его путешествии по России, Коля попросил передать писателю в знак уважения старинную деревянную табличку с обозначенным на ней номером зоны. В отличие от меня, Коля прочёл весь «Архипелаг ГУЛАГ», причём со рвением и большими эмоциями.
Войдя в вагон, я увидел сидящего за письменным столом Солженицына. Он что-то писал, но тут же встал и пожал мне руку под щелчки фотоаппарата Сычёва. Потом мы долго беседовали. Интервью получилось хорошее. А уходя, я передал ему Колину дощечку. Александр Исаевич долго и с удивлением смотрел на неё. Я даже подумал – не возьмёт, вернёт. Да ещё и выгонит. Нет – взял и не выгнал.
Во время долгой поездки поезд часто останавливался на станциях. Солженицын выходил иногда из вагона, разговаривал с людьми. Некоторые крестились с умилением при одном его виде. Помнится, на каком-то полустанке женщина даже плюхнулась на колени. Мне было интересно, как он отреагирует. Но в давке он не заметил её. А в Биробиджане даже не выглянул в окно, хотя поезд стоял довольно долго.
Известный литературный критик из газеты «Монд» Николь Занд очень удивилась этому. Её муж, Жак Амальрик, долгое время был корреспондентом «Монд» в СССР, и Николь Занд считалась во Франции знатоком русской литературы. Мы с ней были хорошо знакомы. В 1985 году она написала прекрасную рецензию на мой фильм о Бродском «Русский поэт, американский гражданин», который я снимал для французского телевидения. Будучи еврейкой, она была потрясена пренебрежительным отношением Солженицына к столь «знаковому» месту, как Биробиджан. Для неё это было символическим подтверждением его неприязни к евреям. В те времена в левых кругах на Западе часто можно было услышать в адрес писателя не прямые, но завуалированные обвинения в антисемитизме. Видя потрясённый облик Николь, я тихо сказал ей: «Может быть, он просто спит?» Простота этого предположения успокоила её, и мы пошли обедать в купе. Николь была в восторге от меню: белый полусвежий батон, масло, ветчинно-рубленая колбаса и неохлаждённое «Жигулёвское» пиво. «Прямо как у Зощенко!» – литературно воскликнула она и сняла фото своей мыльницей «Никон».
Александр Солженицын прибыл в Ярославль, 1994 г.
Диссидент-«черносотенец»
Материал получился ударный, огромный, «обложечный», страниц на пятнадцать в воскресном приложении «Фигаро-магазин» с миллионным тогда тиражом.
Через пару недель, будучи снова в Москве, я преподнёс Солженицыным (у них был тогда небольшой офис в переулке недалёко от Тверской) не только сам журнал с портретом Александра Исаевича на обложке, но и серию крупноформатных, прекрасно напечатанных фотографий.
Последнее сильное воспоминание об Александре Исаевиче Солженицыне осталось у меня от торжественного празднования его 80-летия в Театре на Таганке. К сожалению, спектакль в постановке Юрия Любимова был не ахти какой. Вся драматургия юбилейного вечера заключалась в публичном отказе Солженицына от высочайшей государственной награды. Не потому, что она государственная, а потому, что награждал Борис Ельцин, сыгравший решающую роль в развале СССР. Несмотря на крах коммунизма, Солженицын оставался оппозиционером. Как многие бывшие «диссиденты», он не радовался приходу демократии, он страдал оттого, что Россия оказалась «в обвале». На Западе это очень не понравилось. Солженицына стали обзывать «националистом», «антидемократом». А после публикации двухтомника «200 лет вместе» – просто «черносотенцем».
Особенное удивление вызвали на Западе «медиатизированные» ужины у Солженицыных. Они были просто шокированы, когда чета Солженицыных принимала у себя в имении чету Путиных. Трудно было пере-оценить степень удивления комментаторов, аналитиков и прочих сведущих в русских делах специалистов.
А заключительный аккорд прозвучал, когда по инициативе Путина «Архипелаг ГУЛАГ» внесли в школьную программу старшеклассников. Как же так? Ведь Путин – «бывший сотрудник КГБ»!
Я посмеиваюсь над западными СМИ и забугорными специалистами. Потому что они слишком «зашоренны» для того, чтобы понять столь сложную фигуру, как Солженицын. Но я уверен в том, что и мы сами не понимаем до конца феномен Александра Исаевича Солженицына. Великий он писатель или не столь великий? Прав ли он, критикуя церковь, или неправ? За демократию он или за автократию? Либерал он или националист? Это напоминает анекдот о трёх слепых, которые пытаются определить, что такое слон. Один трогает его ногу, другой – хобот, третий – хвост.
Человеку трудно даётся восприятие величия. Принцип величия как бы понятен. Суть его – уже меньше. А вот конкретика величия нам чаще всего недоступна. У Гегеля есть подходящее к нашей теме рассуждение: «Только через осуществление великих целей человек обнаруживает в себе великий характер, делающий его маяком для других».
Так вот, Солженицын – это маяк. Маяк и путь указывает, и предупреждает об опасности.
Виктор Лупан,
Париж