Александр Горский об Алексее Толстом
В архиве философа и эстетика Александра Константиновича Горского (1886–1943) сохранились материалы к докладу и статье об Алексее Толстом, относящиеся к двадцатым годам прошлого века. Наследие поэта Горский рассматривал в русле своей концепции литургического искусства, преодолевающего антиномию неба и земли, творчества и бытия. «ЛГ» впервые публикует эти заметки.
Алексей Толстой. О поэтическом мировоззрении (литургизм)
Поэтическое мировоззрение…
Почему проблема столь остра?
Имеешь мир и как-то взираешь… Но поэт – гражданин двух миров, один – мир мечты, мир творческого воображения, другой – мир действительности. Помечтать и все не прочь, но их мечты (большинства) не есть исход в особый мир – их назначение слегка приукрасить, декорировать неприглядную действительность, быть рыбкой на посылках у старухи.
Лишь художники, углубляясь в мечту, не пассивно отдают, но действуют и управляют ею: для них мечта становится второй действительностью, не менее реальной и закономерной, чем первая. Из всех художников художники слова – наиболее сознательны, понятно, что проблема мировоззрения возникает для них первых.
Гражданин двух миров – да это двойное подданство, он двуручник, подлец слова – лови – да дави его, дави! Я тебя – а он в окошко…
Да, он неуловим… почти… миры слишком ещё разобщены…
Так было ещё для Пушкина, он мог притворяться комаром – глуповатым, лишённым мировоззрения, идущим за толпой, не разделяя с нею ни общих идеек, ни настроений. Но толпа ещё не умела разбираться в мнениях и страстях. Он идёт за ней – и этого ей пока довольно. Но уже Пушкин гибнет жертвой столкновения двух миров. Миры приблизились друг к другу – узнали один о другом и насторожились, как враждебные державы, положение поэта ухудшилось, бесконечное лавирование стало невозможным. Поэту приходилось или держать себя в одном из миров, как во враждебном лагере, как представителя другого, или изыскивать способы их примирения – для него неотложные, ибо для него, как двойного подданного, это вопрос существования.
Лермонтов – весь во вражде, иногда смиряется души тревога в предчувствии мира… но очень редко и смутно, он гибнет с вызовом…
Баратынский осознаёт всю непримиримость – с железным путём, с отчётливым и бесстыдным противоречием жизни – мечте и, двоясь, как Пушкин, сознаёт, что это измена поэзии, что в результате и в его личном мире, и в общем поэзия сойдёт на нет… («Последний поэт»). Или что ещё лучше – на нет сойдёт жизнь («Последняя смерть»), что, впрочем, будет гибелью и для поэзии.
Противоречивые поэтические мировоззрения скрестились до крайности. То же у Тютчева, начавшего с апофеоза мечты и потом от всего отрёкшегося, начиная от общения («Молчи, скрывайся и таи…») и кончая гармонией, смыслом – в мире мечты. Хаос (пена валов) врывался в стройный мир – мир видений и снов, и ворвался и воцарился там… Попытка размежевания не удалась – хотя ещё не ломалась художественная форма, но это было уделом дальнейшего разъединения. Тютчев, замолкая, скрывал свою поэзию.
Что же делать? Не усилить ли изоляцию, потратить максимум усилий на создание толстой, непроницаемой стены между двумя мирами, чтобы ничего не врывалось из одного в другой, чтобы один поэт мог знать молитву, толчком сгоняющую ладью живую с песков: так решил Фет. Его мировоззрение – компромисс, он признал права обоих миров и провёл границу, таможенную охрану – принцип невмешательства строгого…
Другой способ – Некрасова. Поэзия – средство для других целей, этических, морально оправданных… («Служить им будет муза»). Песня мешает борьбе, борьба – песням… «Поэтом можешь ты не быть...»
Если поэт не скрывается (как Тютчев), не молчит, не таится, как он, обыкновенно усваивается мировоззрение одного из двух типов – Фета или Некрасова. Это знаменитый спор: искусство для искусства, независимо за оградой, или искусство для жизни. Причём под жизнью понимается нечто враждебное искусству, хаотическая действительность. Жизнь наступает – и искусство, самое большее, отстаивает свою автономию.
Но возможен и третий тип мировоззрения. Он редок, но только он нормален. Основоположником его был А. Толстой.
Здесь искусство переходит в наступление и берёт на себя задачу, ни в чём не идя на компромисс, организовать и преобразовать жизнь.
Здесь поэзия не только независима и не служит ничему, из неё не вытекающему (даже религии – Дамаскин), но всё в жизни подчиняется и организуется по тому воззрению на мир, какое вытекает из самой поэзии как таковой, – оно сливается с Жизнью, оно на площади («То слышен всюду плеск народный и ликованье христиан»).
Дамаскин не молчит, не скрывает, не таит, лишь во дни гоненья рокового под тёмной речью хоронит пророчество. Но это временно, это не вытекает из природы пророческого слова, как хочет сказать Тютчев.
Элементы мировоззрения не навязаны чем-либо другим, но в религии, в науке и в морали он принимает только то, что созвучно, что отвечает поэтическому вдохновению. (Тютчев и Фет не так, поэтому разве оно может схорониться и загородиться!)
В религии могут быть смертобожнические, сатанинские уклоны. Как их определить? О, поэт выведет их на чистую воду! – весь Дамаскин об этом – он «художества ограда» – это православный принцип. Обратное – католические «святые братья глупы» и пр., и пр.
Мы утверждаем: в типе мировоззрения Толстого заметен беспредельный рост и мощь поэзии – и образцы высшие его были даны после и ещё будут. Только здесь самосознание поэта царственно и не сдавлено ничем внешним…
Эстеты заподазривали его.
Фет пишет Полонскому: «Никто более меня не ценит образованнейшего, милейшего и широкописного Ал. Толстого. Но ведь он тем не менее какой-то прямолинейный поэт. В нём нет того безумства и чепухи, без которой я поэзии не признаю. Пусть он хоть в целом дворце обтянет все кресла и табуретки венецианским бархатом с золотой бахромой, а я всё-таки назову его первоклассным обойщиком, а не поэтом. Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор. Раскрой Шекспира, Гёте, даже Горация, чтобы убедиться в истине моих слов. Мудрён будет тот, кто у этих людей, читая строчку, отгадает следующую. Нюхает розу, а из неё лезет копчёный язык».
Или Блок: Ал. Толстой «аристократ с рыбьим темпераментом, мягкотелый и сентиментальный…»
Как всё это грубо и неправо!
Но в чём дело?
Козьма Прутков – это ли не чепуха, не роза с копчёным языком почище всего!
Но вот лирическое безумство и чепуха:
Он водил по струнам, упадали…
Змеиного цвета отливы
Волновали и мучили совесть!
Совесть! Какое слово! У Фета оно не попадается в поэтическом лексиконе. Зачем! Поэзия ведь должна успокаивать, а совесть – беспокойная вещь («В чём этот голос меня укорял»). У Толстого же всюду спрос:
По совести ль тобой задача свершена…
Чепуха Фету нужна, чтобы заговорить совесть.
«В чём этот голос меня укорял» – укоры неприятны, и вся, как звучала, песня подбирается, не выходя из сонного пропуска звеньев, так что укоры не достигают сознания.
У Фета – поэтическая бессовестность.
У Некрасова – не поэтическая совесть.
И лишь у Толстого – сама поэзия и сама совесть!
Дело в том, что Толстой начал писать после того перелома в душе, до коего Фет не дошёл, когда груда сложностей, загромождавших душевные пейзажи, обрушилась.
Незачем – столь увлекательная игра с двойниками и скрывание каждый момент какой-либо части души от себя самого. Ср. Блок: предисловие к лирическим драмам – и трагедия трезвости последнего периода.
Толстой уже протрезвлён, и для него это уж не трагедия.
_____
Насколько он в этом предупредил всех.
Декадентская чепуха позади.
Всё, что вышло великое из символизма, ведёт ряд от Соловьёва и чрез него Толстого (доказательство связи – в «Алхимике» уже вся программа «Смысла любви»).
* * *
«Двух станов не боец». Что же он между двух стульев? Да, если бы у него не было собственной цели – но она огромна. Это тема организации всего космоса – дело общее – литургия.
Толстой не одинок (слепец не чувствует себя одиноким, не трагик), возбудил сильное течение встречное, типичным стихотворным течениям он не поддаётся.
* * *
Развитие символизма неизбежно влекло его к переходу от литературно-художественной школы к установке общего мировоззрения. Но вместе с тем характер этого мировоззрения получился таков, что оно переходило за грани символизма, ведя к новому реализму, к реализации, воплощению, т.е. превращалось в проективизм (осознанная и художественная мечта как проекция творчества новой жизни).
Нерешительность на этом пути рождала реакцию.
Путь вперёд – сохраняя те проекции, которые выдерживают критику, мечты, о которых хочется мечтать и петь, – ведёт к той установке, которая должна получить определённое имя Литургизма.
Под этим мы разумеем:
1) полный выход из отъединённости;
2) разоблачение трагедии как недоношенной и срывчатой формы лирического волнения.
* * *
Необходимость для художника быть подвижником, иначе его развёрнутость станет развратом («Дон Жуан»). Необходимость для подвижника быть художником, иначе его свёрнутость станет не сосредоточенностью, но ссыханием («Иоанн Дамаскин»).
Художник великий – всегда подвижник: не может развернуться, не сворачиваясь предварительно. Как равно и великий подвижник – художник: чтобы свернуться, предварительно развёртывается.
Дамаскин – синтез, тот, что несёт в себе православие. <…> Он обрастает созвучьями, как земля цветами, – он весь с землёй и чрез землю благословляет каждую былинку. <…> Крылья души над землёй поднимают, но не покинут души, а её с собою поднимут. «Наш Бог земли своей не покидал…»
Подготовка текста и публикация
Анастасии Гачевой