Моя короткая, к сожалению, дружба с Варламом Тихоновичем Шаламовым началась с удивления.
Дело в том, что приход Варлама Шаламова – поэта (прозаика мы долго ещё не знали) был по-своему неправдоподобен. Совершим некоторое историко-литературное отступление.
Представьте, допустим, что мы только сейчас открыли Евгения Боратынского, а раньше мы бы ничего подобного не знали, не читали. Расслышали ли б мы «последнего поэта», оценили бы? Не знаю… Временной разрыв трудно одолевается. У нас совсем другой язык, иной образ мысли и слова, а главное – звук и слух…
Даже «Столбцы» Николая Заболоцкого, явись они не в двадцатые годы ХХ века, а в шестидесятые, были бы встречены, я думаю, с некоторым изумлением. А поздняя лирика Заболоцкого, идущая и от Тютчева, и от Хлебникова, рождённая драматическими потрясениями времени, оказалась созвучна шестидесятникам.
Историко-литературные десятилетия не вполне совпадают с хронологическими. В русской поэзии середины ХХ века определённым рубежом стал первый альманах «День поэзии» 1956 года. Едва ли не впервые многие в России прочитали тогда стихи Марины Цветаевой!
Это была эпоха возвращений – ценностей, имён и явлений, несправедливо забытых, отторгнутых, перечёркнутых волею жестоких исторических судеб. Возвращались к жизни и люди, которым довелось одолеть невзгоды, испытания Архипелага ГУЛАГ.
Вернулся Александр Солженицын, вернулся Варлам Шаламов… Мы вчитывались, вглядывались, вдумывались в новые страницы русской прозы и русской поэзии. В июле 1968 года «Литературная газета» обратилась к критикам с вопросом, какие стихи, опубликованные недавно в журналах, показались наиболее примечательными. Я выбрал Варлама Шаламова и попытался передать своё удивление новым поэтическим «звуком»: «Меня вновь остановили стихи, явно суховатые, потаённо-загадочные, как переклик звуков в имени их автора: Варлам Шаламов. Три журнала (№ 3 и № 5 «Знамени» и «Юность») вышли предвестьем будущей книги поэта, чей канон строг:
Стиха невозмутима мера –
Она
Для гончара и для Гомера
Одна.
Тем чувствительнее дрожь, изнутри бьющая в эту разумность. «Грозная память» давно бы разорвала пределы, если бы не оковы краткости.
И, ставя обе лыжи стоймя
К венцу избы,
Я постучу в окно спокойно
Рукой судьбы.
За чётко очерченным кругом размышлений – тёплая тайна жизни. «И чтоб мягкий и нестрашный тихо зверь дышал домашний из домашней темноты».
Какие-то гулы отдалённо колеблют «невозмутимую меру» Варлама Шаламова. А начало его стиха всё-таки там, «где взмахнула Ока рукавом». («Литературная газета», 1968, 10 июля).
Варлам Тихонович позвонил мне, и мы встретились. Сухонький, словно былинка, поэт излучал необычайную музыкальную ноту. В наше массовое «бесстилье» он входил с культурой Серебряного века, а тогда даже это имя целой поэтической эпохи ещё не произносилось. Варлам Шаламов стал для нас вестником художественной Атлантиды.
В ответ на моё письмо я получил от Варлама Шаламова сжатое, но бесценное размышление о судьбах русской поэзии ХХ века:
«Дорогой Станислав.
Спасибо за Ваше сердечное письмо. Вместе с Вами я радуюсь, что прошёл этот проклятый високосный год, год активного солнца, никакие талисманы, никакие алые ленточки на шее не удержат и не могли удержать ни событий, ни судеб.
Я рад, что удалось напечатать в «Дне поэзии» эти стихи. (Такой маятник в сторону ухудшения не один раз.) Рад из-за «Северянина», «Ястреба». Да – «Таруса» (безглагольный стишок в подражании Фету) – написание стихотворения.
Но всё это зря, зря. Стихи – это тонкая, точная работа, остаётся вне зрения читателя.
В статьях этого «Дня поэзии–1968» – опубликовано письмо А. Яшина, предсмертное завещание. Яшин хороший человек, и завещание его продиктовано самым лучшим чувством.
Но ведь всё, что там изложено, его позиция, – это как раз то, из-за чего погибает русский стих. Если всё равно, как писать, тогда не надо браться за стихи. Стихи всегда символичный и многозначный, поэтический текст, допускающий много толкований, – технически страницы стиха могут восхищать.
Яшинский стих – это образец достижения всей русской лирики ХХ века, и, если уж Яшин святой, я предпочту гореть в аду вместе с Анненским и Белым, мои стихи не могли быть написаны без Белого, без Пастернака, без Анненского. Я думаю, что ещё вернусь к моим стихам.
«Я – северянин…» уплотнено до предела – более русская грамотность вытерпеть не может.
С глубокой симпатией
Ваш В. Шаламов.
Декабрь 1968 г.»
…Прошли годы, и сегодня ясно, что без Фета, Анненского, Белого, Пастернака, без плеяды поэтов Серебряного века (кстати, этот титул в отношении русской поэзии есть уже в статье Владимира Соловьёва о Константине Случевском) нет Русской Музы. Варлам Шаламов пришёл к нам с этим знанием, пониманием, а главное – слухом, который был дан поэту свыше как Дар.