Продолжаем публикацию заметок писателя, публициста, зампредседателя правления СП России Василия Дворцова о его поездках на Донбасс и уникальном опыте знакомства с работой правоохранителей на вернувшихся в Россию территориях.
Согласно остросюжетным сериалам интеллектуал-диверсант-рукопашник из «убойного отдела» получает жалованье сразу по трём ведомостям: как следователь, как криминалист, ну и заодно собровец. В реальности эти профессии настолько переполнены научно-методическими и технико-практическими особенностями, что совмещать их под силу, пожалуй, только Гаю Юлию Цезарю.
Из вышеперечисленных самая (малоэффектная для киношников) техническая специальность – криминалист – на самом деле является ключевой в разработке уголовных дел. Это криминалисты первыми прибывают на место преступления, проводят осмотр, собирают улики. Это на них – фотографии деталей и следов, сбор отпечатков пальцев, частиц крови, образцов ДНК, описание найденных вещей, которые могут стать уликами. Всё это идёт в протокол. И лишь после лабораторных исследований собранного материала наступает время создания гипотез – УПК, ч. 2, ст. 140: «Основанием для возбуждения уголовного дела является наличие достаточных данных, указывающих на признаки преступления». А вот отработка гипотез после возбуждения уголовного дела с анализом улик, опросами свидетелей и допросами подозреваемых, логическое доведение дела до суда с соблюдением всех правовых норм – собственно следовательское.
Это всё к чему? Для членов Ветеранского совета Следственного комитета, благодаря которым я сам совсем недавно научился различать специальности и управления, это небрежение журналистов-писателей-режиссёров при освещении-описании-изображении их (нет, не работы, не службы, их судьбы!) – тема болезненная. И организуя поездку «за ленточку», ветераны СК просили при всяком возможном случае нести грамотность в массы.
А ещё для нас, писателей – искателей истины не конкретной, а обобщающей, методы психологического воздействия, приёмы подавления или установления доверительных отношений, применяемые следователями, даже пугающий всех полиграф не дадут полноты картины раскрытия личности без опытного переживания той энергетической борьбы, без испытания чувственной реальности тонкого аурного столкновения, каковой даёт «беседа по душам» с врагом. Искал синонимы, но оставил – с врагом. Максимально возможной доверительной беседы с человекоубийцей без привязки к тому, что уже не изменишь, не искупишь никакими десятилетиями страданий. Благодарю за возможность этого переживания.
Первый обвиняемый – 1970 года рождения, командир отделения. Сухой, остролицый, обширная лысина в обрамлении серой седины. Сын советского офицера, послужившего в ГДР, в Средней Азии, в Центральной России – хорошее образование, идеальный русский язык. Отец трёх дочерей – старшая художница, интернет-дизайнер. Младшая в этом году оканчивает школу. Семья жила и в провинции, и в Киеве. Первый боится. Боится за себя уже месяцы, хотя даже находясь под следствием, продолжает надеяться на обмен. Но про страх и надежду мне после беседы добавит-подскажет следователь, а пока подсудимый держится с вежливым достоинством – мол, ему себя винить не в чем. Он же не нацик, а обычный военнослужащий, и то, что он сейчас здесь, – просто судьба.
Дежурная версия – понадобились деньги на операцию жене, пришлось пойти контрактником. Да, в АТО участвовал, с луганскими воевал ещё несколько лет назад. Но я обхожу собственно войну, её причины и мотивации, ибо будет лгать – за проведённые в СИЗО полгода Первый научился отвечать заготовками. Он и попытался пару раз запустить шарманку об армейской дисциплине с приказами, которые нужно исполнять, об обороне Родины, которая была не готова. Не готова? Восемь лет строительства мощнейших укрепрайонов с переструктурированием ВСУ под натовский стандарт? – сын офицера на иронию сына офицера смущается. Возвращаю к детству в военных городках, о выборе дочками профессий – разбираем тонкости в обучении при специализации на чистых живописцев и прикладников. В какой-то момент мы даже начинаем аккуратно спорить, почти на равных, с переходом на политику, на будущее Украины и Европы. Но вдруг он ловит себя на расслабленности и пугается, решая, что попал под фээсбэшную вербовку. И далее опять замкнуто слушает, сухо отвечает, контролируя реакции, хотя заметно вздрагивает, включившись в подсчёты ежедневной цены «двухсотыми» за нужную кому-то и ненужную ему незалежность.
Первый считает, что ему себя винить не в чем. Просто судьба: когда старуха – хозяйка квартиры – в сердцах вскрикнула: «Да когда всё кончится?! Когда вы все уберётесь отсюда?!», и он – не нацик, обычный военнослужащий – он просто выдернул чеку и катнул в её комнату гранату. Она выжила, опознала его среди пленных, воевавших в её районе, и вот, дали пятнадцать лет. А не выжила бы – был бы ещё один «висяк». Судьба.
Второй, 35 лет, капитан нацгвардии. Безотцовщина, воспитала мать, служащая банка. Никаких воспоминаний об общем советском прошлом, все представления о новейшей истории из украинских учебников, идейный пан-европеец. Рослый, плотный, явно спортсмен, с детства заточен на риск, на «героям слава». По подсказке следователя знаю – Второй воевал с азартом, был корректировщиком – проникал в тыл к новороссам, затем к русским, наводил удары по заданным или обнаруженным уже им самим «целям». Разговор сразу же расщепился на вербальный и визуально-контактный. Экспрессия злых глаз против словесной пустоты. Продуманной пустоты, ведь – если по-честному, не для протокольной видеозаписи – то Второму тоже себя винить не в чем: он искренний защитник своей Родины, на которую напали дикари-агрессоры. Это его личная война.
Слушаю чётко контролируемые слова, смотрю на невыходящую на мажорность и от этого ещё более наглую надменность глаз и понимаю, что завожусь сам: а скольких друзей он потерял в этот год? – «двадцать восемь». И что, себя каким видел? Двадцать девятым? Тридцать первым? Круг-то сжимается. Или он мнит себя бессмертным?.. Ответная ледяная молния – это его война.
Нет, со Вторым «по душам» не получается. И не надо. Не надо. Дважды с РПО «Шмель» выстрелить в гражданскую легковушку – и со второго точного попадания заживо сжечь семью с двумя детьми! «Героям слава»?! И, главное, опять та же картина: винить себя не в чем – он же защитник Родины, на которую напали.
И всё-таки самовлюблённый Второй тоже дёргается: может быть, его будущая судьба каким-то образом зависит от нашего разговора? Кто я? По-любому, сам-то он военнопленный и согласно международным договорённостям вправе надеяться на обмен. И вдруг в этой «беседе» он поведёт себя как-то неправильно – а ему нужен этот обмен. Нужен, чтобы продолжить свою войну.
Совершивший убийство беззащитного, убийство без каких-либо принуждающих к тому обстоятельств, просто потому что мог и умел, – должен сходить с ума. Муки совести заложены в нашу человеческую природу. И подтверждены воспитанием нравственных убеждений, традиционной общественной моралью. Нормальный человек не может простить себя за убийство другого нормального человека. Или он не человек. Вы помните про раскаяние? Да, в «последнем слове» обвиняемых оно дежурно обязательно. Однако истинное покаяние – религиозно объясняемое изменение сознания, изменение страданием, но страданием внутренне волевым, самоналоженным, если хотите, страданием желанным. Поэтому во всех религиозных традициях покаяние связано с жертвоприношением, символизирующим эту добровольность. Покаяние – искупление – преображение. Иначе – безумие. При всех религиозных и атеистических мировоззренческих расхождениях – от античной трагиков до «чего изволите» постмодерна, – пожалуй, глубже и тоньше эту тему изменения сознания проработал наш гений Достоевский. У Фёдора Михайловича она пережита лично, и пропущенные через себя механизмы преображения – четыре года кандалов при чтении одного только Евангелия – доказательно объясняют возможность преображения либерал-революционера в монархиста-консерватора.
Человек, убивший невинного, должен сойти с ума. Но сознание преступника сопротивляется своей ломке, прячется от совести, ищет, ищет и находит отнорки самооправданию. Находит в обвинении всех и всего вокруг себя: в обстоятельствах, дисциплинарной подчинённости, а, главное, в обвинении самих пострадавших – не в то время, не в том месте. Виновата судьба. Стрелявшие в свой народ будут винить в своих преступлениях народ, воевавшие против России будут всегда винить Россию. И потому дежурное под камеру «в содеянном раскаиваюсь» только гарантирует продолжение этой войны.