Марина ТАРАСОВА
ВИРТУАЛЬНАЯ ДОРОГА
Путь над землёй –
такое наважденье!
И отправляясь в одинокий рейс,
ты словно бы плывёшь
в стихотворенье,
из плавных слов составлен монорельс,
из чётких строк
берёзовых тельняшек,
из чёрных букв, но это монолог,
поэтому из каменных берлог
тебе никто рукою не помашет.
Скорей нырни в дурманящую бездну,
крылом блокнота облаку махни,
и ту печаль, и ту печать отверзи,
какую могут отворить стихи.
Вот пруд Останкинский,
над ним церквушка
в оправе леса, лучшей из оков,
круглится куст, как маленькая дужка
твоих, привыкших
вдаль смотреть очков.
Я не заметила последней остановки,
я над землёй парила, как весна,
в своей джинсовой синенькой спецовке.
Да, монорельс. Но ведь и жизнь одна.
КОВЕРНИНО
Ю. У.
Мне уже не быть в Ковернино,
не залезешь к прошлому в карман,
в памяти не вырубишь окно,
до небес дотянется бурьян.
А какой в Ковернино рассвет,
словно лики розовых икон,
Дышит полной грудью бересклет,
где упавшей звёздочки пеон,
белый, сахарный, такой ручной,
как яичко, россыпь птичьих снов,
там омыто всё живой водой,
благодатным таинством лесов.
Как он был похож на вольный храм,
Деревенский город на холмах,
там на курьих сказочных ногах
для тоски и горести шлагбаум.
Как они теперь – твои друзья?
В скудных буднях растеряли пыл?
Ни один не выбился в князья,
так и тянут лямку до могил.
Разбежится синяя река,
на ракиту сядет богомол,
жизнь, она порою и сладка,
только грубый у неё помол.
Тёмный норов и крутой замес,
Ей бы всё сломать, перекроить!
Туча камнем падает на лес,
надо жить, но как же трудно жить…
Мне уже не быть в Ковернино,
далеко, да и не хватит сил.
В памяти не вырубишь окно,
как царь Пётр в Европу прорубил.
Было мне привольно и светло
и не страшно собственных шагов;
задержи в своих руках весло,
мы опять плывём без берегов.
Может, потому сбывались сны,
что приснились слюдяной сове?
Под зелёной маковкой луны
голова приникла к голове.
***
Я орхидею посадил…
Ли Бо
Невозможно орхидею
посадить на пустыре,
невозможно брадобрею
прокатиться на ковре –
на волшебном самолёте,
чьи движенья так легки,
испокон на нём летали гении и дураки.
О цветок с прохладной плотью,
ты скорей похож на плод,
тёплый дождь тебя питает,
а ещё – большой уход.
Ты похож на иероглиф
тонкой вязью лепестков,
на жемчужные наитья
недописанных стихов.
Влажный ветер колыхает
вертолётиком осу,
пьёт Ли Бо вино из кубка,
из цветка он пьёт росу.
ЛЮБОВЬ
И ты опять встречаешь электричку,
в холодный вечер вышел налегке,
так терпеливо ожидали бричку
с кудлатым кучером на облучке.
И нет обиды в пустоте осенней,
и гнева нет за ложь и неприезд,
лишь бешеный аккорд сердцебиенья,
летящий поезду наперерез.
***
Тот, кто лежит в земле в крематории,
словно знал и предвидел, где ему лечь,
невозмутимо, как патриций
в Претории,
слушает окаменевшую речь.
Каменный глянец –
статус Донского кладбища
придаёт покою его эксклюзив.
Вековая стена и былинность капища,
необъятная Лета вместилась в залив.
А невзрачная церковь
ничем не отмечена,
стоит, где дымилось
жерло «трубы»;
как же молиться
с зажжённой свечкою
там, где спускались в печку гробы?
Всю сирень поломали,
и кисти рябиновой
не найдёшь, чтобы птиц
покормить из руки.
Так вот к близким придёшь
с огоньком георгиновым
посидеть у вечной, безмолвной Реки.
Это Лета омывает
зелёными волнами
влажный абрис прохладного
летнего дня,
чтобы ты ушёл с карманами полными
лиственной мелочи, капель дождя.
Да, мне этот маленький листик
за воротом
дороже всех строчек,
обёрнутых в дым,
всей жизни, то раненым волком,
то волоком
протащившейся
по земным мостовым.
***
Только плавники и крылья
и лишающая сна,
в белой соли, словно в мыле,
одичавшая волна.
Только глиняные боги
с детской правдой на губах,
те жемчужные дороги,
что петляют в облаках.
В даль веков плыла бы с ними
на фелюге расписной,
с вечной нимфой, с ярким нимбом,
с нежной арфой под рукой.