Василий Сухомлинский
Три тысячи семьсот страниц в записных книжках, которые я веду всю свою учительскую жизнь. Каждая страница посвящена одному человеку – моему ученику… А вот двести маленьких записных книжек – это особенно дорогое: в них я записывал самое тяжёлое и самое радостное, тревожное и самое нежное о тех детях, которых называют трудными.
Три тысячи семьсот человеческих судеб… Здесь почти всё взрослое население нашего села…
Для меня было бы большим наказанием, если бы подросток прошёл через мою жизнь, не оставив следа ни в памяти, ни в сердце. Если он уходит от тебя серым, безликим, – значит, ты не сумел ничего оставить в нём. И вряд ли для учителя может быть что-либо печальнее такого финала. Ибо всё то, что мы называем воспитание, есть великое творчество повторения себя в человеке.
…Весьма распространён тезис: коллектив – главный воспитатель личности. В педагогике он, можно сказать, стал хрестоматийным. И не дай Бог хотя бы капельку усомниться в нём – сразу же найдутся охотники объявить вас еретиком и «предать анафеме».
Коллектив – главный воспитатель личности… Если бы это было так, каким бы простым и незатруднительным делом считалось воспитание! Если бы вообще в нём имелось что-то главное, единственно важное…
Воспитание – адски сложная вещь. Я бы сравнил этот процесс с работой над глыбой мрамора, к которой одновременно подошли несколько мастеров и задались целью изваять скульптуру.
Вся тревога, все огорчения и всё торжество нашего дела в том и состоят, что скульпторов несколько. Это семья, и личность воспитателя, и детский коллектив, и книга, и совершенно непредвиденные ваятели, скажем, знакомые, с которыми подружила мальчишку улица. Если бы все эти силы действовали, как хорошо слаженный оркестр, сколь легко творились бы люди! Но у каждого мастера свой норов и свой характер, свой почерк и, наконец, своё представление о будущем существе, свой этический и эстетический идеал. У каждого – склонность критически относиться к творчеству соперников, и он норовит не только пройтись резцом по мраморной целине, но и ковырнуть там, где только что поработала рука другого ваятеля. Потом наступает момент, когда и мрамор перестаёт быть неодушевлённой глыбой, «скульптура» оживает, становится существом, познающим не только мир вокруг себя, но и самого себя. И тогда берёт это существо свой собственный резец, и само начинает ваять и даже исправлять то, что сделали другие. Как мечи, скрещиваются резцы, летит мраморная крошка, и иногда от благородного камня откалываются целые куски…
И вот, когда я вижу своими глазами это скрещенье рук, резцов, слышу перебранку скульпторов, мне думается: как наивно утверждать, что только коллектив – главный и всемогущий воспитатель! Как было бы полезно для педагогики трезво разобраться, что посильно детскому (подростковому, юношескому) коллективу, а что представляет для него совершенно невозможную задачу. И необходимо это вовсе не для того, чтобы усомниться в силе коллектива, напротив – чтобы, избавившись от демагогии, точно определить: вот при каких обстоятельствах он становится действительно могучей воспитательной силой…
Коллектив – это не арифметическая сумма личностей, не безликая масса. Коллектив – это непрерывное, никогда не прекращающееся взаимное нравственное обогащение. Это передача друг другу духовных ценностей и в то же время углубление собственной неповторимости. Это постоянное соизмерение своего духовного мира с высокими критериями нравственности, справедливости и добра, нетерпимости и непримиримости ко злу.
В жизни школы есть факты, которые вопиют: не забывайте, что человек – не послушное «колёсико» в заведённом механизме…
Коллектив – такой инструмент воспитания, которым надо владеть мудро и с большой осторожностью. Да, он силён в своём воздействии на личность. И именно потому, что это сильный инструмент, зачастую он оказывается опасным в руках не только невежды, но и мастера. Чем «удачнее» он используется, чем глубже с его помощью удаётся проникать в сердце, тем больше опасности «перегнуть палку».
Не раз приходилось слышать доводы такого порядка: что же из того, что претерпел моральные страдания один ребёнок, зато проведена воспитательная акция в отношении всех? Не убеждён в полезности подобных акций и для всех. Вообще плохо, когда дети оказываются участниками «расправы», в каких бы формах она ни проходила. Унижение человеческого достоинства на виду у всех развращает коллектив, оживляет в сознании каждого низменные побуждения…
Жизнь убедила меня: нельзя «выворачивать душу» подростка или юноши перед всеми, нельзя выставлять на всеобщее обозрение то, о чём педагог, если и вправе говорить, то лишь наедине с питомцем, шёпотом, чтобы тот верил: кроме учителя, никто (!) о его делах не знает и знать не будет. О человеке забывать нельзя.
…Власть коллектива над личностью должна быть исключительно человечной. Она невозможна без доброй воли, без умения чувствовать, что рядом человек. И это чувство воспитывается педагогом. Он заставляет ребят пройти специальную школу эмоциональной культуры, которую, по моему убеждению, должен пройти каждый ребёнок…
Влияние на детей, только что переступивших порог школы, и, следовательно, на будущий коллектив, я начинаю, по существу, с того, что учу их языку сердца. Такую цель воспитания я ставлю перед собой на целые годы общения с классом. Я стараюсь добиться, чтобы дети уже в детстве могли распознать у другого человека радость, тревогу, горе, уныние: чтобы умели отзываться на эти чувства всем существом – мыслями, поступками, делом. Если хотите, это – азбука в подготовке ребёнка к жизни в коллективе…
И вот что важно: чем тоньше в ребёнке эта способность – проникать в духовный мир других людей, тем лучше он видит сам себя. А коллектив, заметим это, лишь тогда становится воспитывающей силой, когда каждый, кто входит в него, стремится быть лучше, чем он есть.
От воспитателя – подчёркиваю, только от воспитателя – зависит утверждение в каждом ребёнке того, что составляет его нравственную силу: чувства человеческого достоинства. И если мне удалось добиться, что ребёнок уважает себя, любит себя таким, каким должен быть человек, – коллектив как воспитательная сила есть.
Трудно найти в школьной жизни что-либо более порочное, чем стремление отдельных горе-воспитателей посильнее «задеть за живое» и тем самым заставить человека быть хорошим. Заставить быть хорошим вообще нельзя. Зло никогда не создавало добра. А подчёркивание в человеке плохого всегда переживается ребёнком как зло. Если этот несчастный то и дело слышит, что он отстающий, ленивый, такой-сякой, – страдает не только провинившийся, но и коллектив, ибо слово, дающее ребёнку отрицательную характеристику, парализует его внутренние силы, рождает в нём чувство безнадёжности, обкрадывает его внутренний мир…
Нет в мире ничего сложнее и богаче человеческой личности. Её всестороннее развитие, нравственное совершенство – цель коммунистического воспитания. Путь к достижению этой цели столь же сложен, как и сам человек.
«ЛГ», 1967 г., № 39
ИЗ ЛИЧНЫХ ДНЕВНИКОВ
Горе заставило писать
«Перед войной, – писал Василий Александрович, – были самые радостные надежды, хорошие планы, светлые ожидания и мечты. Я познакомился с девушкой, очень красивой и умной. Она окончила учительский институт, мы стали работать вместе. Невеста моя преподавала английский язык, и я поставил перед собой цель – изучить ещё английский язык. В начале войны меня направили на учёбу в Военно-политическую академию. После окончания курсов политруков выехал на фронт».
Сухомлинский подробно описал дальнейшие события:
«В 1941 году моя жена, Вера Петровна, окончила Кременчугский учительский институт. Мы собирались устроиться в той школе, где я работал. Мы были молоды и полны радужных надежд на будущее.
Наши надежды разрушила война. С первых дней войны я ушёл на фронт. Никто тогда не мог предположить, что через пять недель на берега Днепра придут фашисты. Я верил, что скоро вернусь с победой. Расставаясь, мы мечтали о том, что у нас будет сын или дочь.
Я не получил из дома ни одного письма. Село, где у своих родителей жила жена, было оккупировано фашистами. Жена с двумя подругами распространяла листовки, сброшенные нашими лётчиками, перепрятывала бежавших из плена советских солдат, прятала оружие и передавала его пробиравшимся через Днепр советским воинам. Она была арестована гестапо. В застенке у Веры родился сын (…) Гестаповец отвязал сына, поднёс его к жене и сказал: «Если не скажешь фамилии руководителей организации, ребёнок будет убит». И убил. А Вере выкололи глаза, жестоко мучили ещё несколько дней и повесили во дворе тюрьмы.
Это было как раз тогда, когда я, сражаясь на фронте, был тяжело ранен под городом Ржевом. У меня прострелена грудь, несколько осколков металла и сейчас ещё сидят в лёгком.
Когда наш Онуфриевский район был освобождён от фашистов, я, приехав домой, узнал о страшной трагедии. Я сам был на допросе и слушал показания предателя-полицейского, который присутствовал во время пыток. Он рассказал, как выколол ей «только» один глаз, а второй, мол, выколол не я, сжальтесь... Полицейского повесили».
А вот выдержки из письма Василия Александровича профессору Э.Г. Костяшкину, написанного в 1967 году:
«…Трудно передать словами горе, которое мне пришлось пережить. Я стремился работать, работать, работать. Работал день и ночь. Поверьте, что года три подряд просыпался в два часа ночи и уже не ложился – работал. Не какими-то таинственными причинами объясняется то, что я много сделал, много писал, а вот – горем… Я взялся за иностранные языки – овладел в совершенстве немецким, потом чешским и польским. Как один из героев «Поднятой целины», я мечтал о том, что когда-нибудь я окажусь нужным на земле, выкормившей зверей – фашистов, и там понадобится немецкий язык. Я мечтал о мести, я знаю, что и сейчас жив офицер, выколовший глаз жене и истязавший её. И я изучил немецкий язык в совершенстве, наверное, знаю его, проклятый, лучше, чем иной немец. Потом изучил чешский и польский, потом – французский и английский. Написал свыше 300 научных работ, в том числе 32 книги, работы переведены на 36 языков народов СССР и зарубежных стран. Но я не считаю научную работу главным в своей жизни. Главное – это то, что я народный учитель. Творить человека – это высшее счастье…» (Архив РАО. Ф. 133, оп.1, ед. хр. 889, л. 7–10).