Продолжаем публикацию записок писателя, периодически работающего в качестве волонтёра в госпиталях Донбасса («Кровь, гной и лимонад», «ЛГ», № 20; «Пленных везут», «ЛГ», № 23). Вот какую картину он наблюдал, возвращаясь из Донецка в Москву.
На вечерний поезд из Ростова билеты уже почти закончились. Так что нерасторопным пассажирам приходилось брать самые неудобные места, лишь бы уехать.
Как только подали поезд, из вокзального кафе вывалился грузный мужчина лет пятидесяти с гигантским рюкзаком, поднялся в вагон и сел на своё место – боковое у туалета. Больше никто не заходил, и рюкзак в проходе никому не мешал. Мужчина снял свой потёртый бушлат-«горку», штаны со следами от наколенников, остался в длинных шортах. Развязал заскорузлыми пальцами шнурки на берцах, засунул их под сиденье, поглубже, в них же запихал носки. Вроде не пахло. Правая рука, перемотанная коричневым, залитым бетадином бинтом, слушалась плохо. Он закусывал губу, скрёб толстую, как у купца, бороду, чесал короткий ёжик волос. Вытащил из бокового кармана рюкзака домашние тапочки, надел, с наслаждением пошевелил босыми пальцами.
Через несколько минут, сгибаясь под таким же огромным рюкзаком, только не камуфляжным, а синим, протопал другой мужчина и, сверившись с билетом, сел напротив первого. Он тоже был высокий, лет сорока пяти, но не грузный, а скорее рыхлый, с седеющей щетиной и кривыми усами – один ус смотрел вниз, а второй топорщился вперёд, как вибриссы у кота. Кожа у него была болезненно бледная, глаза щурились под толстыми заляпанными стёклами очков. Не стесняясь соседа, он снял штаны, надел шорты, так же быстро переодел футболку, долго пшикал на руки антисептиком и тщательно оттирал каждый палец. Потом глянул на соседа и поморщился, когда увидел, что у того размоталась грязная повязка на руке.
Кривоусый полез в верхний клапан своего рюкзака, вытащил камуфляжную аптечку, раскрыл резким, нервным движением и, хищно запустив в её брюхо пальцы, извлёк запечатанный бинт и молча кивнул попутчику на предплечье. Тот кивнул в ответ и положил руку перед собой на стол.
Кривоусый вытащил из аптечки синие медицинские перчатки, раскрутил их, наполняя воздухом, надел на белые кисти. Достал загнутые ножницы, ловко разрезал повязку и медленным уверенным движением отклеил её от раны. Повернул руку, недовольно осмотрел. Осколочное ранение было глубоким и слепым, не навылет, но чистым. Приблизил руку соседа к своему носу, скривился, чтобы очки приблизились к глазам, извлёк из аптечки пузырёк с бетадином, щедро полил рану коричневой жидкостью и улыбнулся – пахло привычно, знакомо: морем, водорослями, выдержанным виски, кровью, мокрыми старыми клеёнками. Свернул из бинта подушечку, наложил, ловко накрутил первый тур, повернул, второй, пятый, разорвал бинт надвое и крепко перевязал. И опять улыбнулся – красиво получилось.
Бородатый тоже улыбнулся и кивнул. И кривоусый кивнул. Вжался в свой угол, снял очки. Потом закрыл глаза.
Оба ужасно устали. Кривоусому думалось поначалу, что будут пить, наливать всему вагону, выбегать на каждой станции и брать у старушек пирожки, пиво и водку из-под полы и снова пить, веселиться, угощать, петь под гитару, задираться с другими пассажирами и бегать от милиции, точно как 20 лет назад, когда ехал студентом с югов, из пионерлагеря, где работал вожатым третьего отряда. А нет. Сил не хватало даже на то, чтобы глаза открыть…
Когда бородатый увидел соседа, сразу понял: он тоже «оттуда». Подумал, будут сидеть с ним всю дорогу до дома, травить военные байки, жуткие былины, слегка приукрашивая свои подвиги, а девчонки, девчонки на соседних сиденьях станут восхищённо ахать. Эх, была бы ещё гитара, как бы они спели!
А сейчас вдруг всё сломалось, сдулось, съёжилось. Ни петь, ни говорить не то что не хотелось – не получалось. Хотелось спросить: мол, ты откуда? Да понятно откуда. Зачем задавать лишние вопросы? Зачем тратить силы на ненужные вопросы, если силы кончились?
Бородатый смотрел на своего соседа, и на его лицо наползла грусть. Большие роговые очки в руках усатого были точь-в-точь как у молодого добровольца из их подразделения со смешным позывным Бобёр. Он приехал откуда-то – кажется, с юга России, потому что гхэкал и шокал, и даже говорил «чи шо», а может, это уже тут поднабрался. Только что закончил сельхоз, мехфак, то есть инженер-механик, а у них занимался «птичками» – был оператором БПЛА. Сам привёз с собой небольшой квадракоптер, раскрасил его в голубой цвет – типа небесный камуфляж, нарисовал скошенные глазки и на пузе написал «Хмёдж», имя летучего зверька из детской сказки, которую Бобёр, похоже, читал совсем недавно. А насчёт позывного – парнишка просил себя называть Драконом, но до могучей крылатой твари он явно недотягивал, а на бобра действительно был похож – толстенький, в огромных очках и с выступающими передними зубами, так что его переименовали, и новое прозвище прилипло.
Бобёр со своим Хмёджем наворотили много великих дел. Хмёдж, несмотря на обстрелы или противодействия радиоэлектронной борьбы противника, летал над позициями ВСУ, а Бобёр следил за его взглядом на экране и сообщал артиллерии. То ли паренька в итоге подстерегла разведка, то ли случайное попадание, но накрыло его миной, и верная птичка тоже пропала в тылах неприятеля.
Бобра наскоро зажгутировали, перевязали посечённые руки, залили бетадином, поставили капельницу и повезли в госпиталь. Как раз в сопровождении был сам бородатый, здоровяк Мазур, и медик Катя. Было уже темно, сильно трясло, и Мазур держал в своих огромных волосатых лапах окровавленные очки Бобра, который сначала что-то бормотал, а потом затих… Умер он ещё в машине, так что в госпитале его сразу отправили в морг. Вызвали патологоанатома и, пока она добиралась, сидели на траве, молча курили с санитарами, а Бобёр так и лежал перед ними на носилках, укрытый с головой одеялом.
– Надо руки связать, что ли? – хриплым загустевшим голосом спросил Мазур. – Есть верёвочка?
– Мы всё сделаем, – ответил санитар. – Сидите отдыхайте. Хотите конфетку? Давно ели?
Никто не хотел конфетку, но ели в самом деле давно, так что все трое взяли по дешёвой карамельке и долго их рассасывали, глядя на Бобра.
Потом приехала патологоанатом, открыла морг, и из дверей пахнуло удушливой вонью, так что пришлось отбежать в сторону.
– Шо, заносим? – спросил санитар и, к счастью, показал жестом бойцам, мол, не надо, сами справимся. Бородатый, сдерживая головокружительную тошноту, заглянул внутрь морга. Тела лежали на полу, друг на друге, снизу был кто-то голый, а сверху – в чёрном от крови камуфляже.
– Куда? Сюда? На этого?
– Не! Туда! Не надо уже сюда, давай туда.
Санитары ушли куда-то вглубь, и оттуда раздался глухой звук сваливаемого на кафельный пол тела.
– Бл... – зашипел голос. – Руку, руку вынь.
– Как фамилия? – спросил другой голос. – Не разобрать тут, понаписали чёрт-те шо.
Патологоанатом, грызя ручку, вглядывалась в сопроводиловку:
– Дэ… дра-а-а…
Медик Катя полезла в карман бушлата, вынула военник Бобра.
– Драников.
– Вот почему он Драконом-то хотел стать… – пробурчал Мазур.
Патологоанатом недоумённо на него посмотрела – без знания всей истории фраза звучала очень странно, – опустилась на колени в глубине морга, задрала у Бобра уже разрезанную тактическую рубаху и старательно, как первоклассник на доске, написала на боку: Драников.
– А очки? – спросила Катя, увидев, что Мазур так и крутит их в руке. – Родне отдадим?
Но бородатый зачем-то забрал очки, втянул воздух на всю глубину лёгких, прошёл в морг, стараясь не глядеть по сторонам, протиснулся во второй зал, где на алюминиевом столе что-то писала патологоанатом, увидел трёх лежащих на полу мёртвых солдат, узнал Бобра, наклонился. Обычно говорят – восковое или кукольное лицо, непонятно почему.
Для того чтобы такие сравнения делать, нужно часто видеть лица из воска или в человеческий рост кукол. Бобёр был похож на свой собственный портрет или старинное фото – печальный, торжественный, неживой. Бородатый надел на него очки, побежал назад, не оглядываясь, но воздуху не хватило, пришлось вдохнуть этот одуряющий чёрный дурман, зов царства смерти, и силы жизни взбрыкнули в живом ещё теле, и он закашлялся уже на улице, но, к счастью, не сблевал, было бы совсем позорно.
– Нашатырю дать? – спросил санитар, рассасывая карамельку. – Это бывает с непривычки, ничего страшного.
Бородатый отказался, а зря. Всю дорогу до располаги его мутило и пальцы хранили необъяснимое иномировое ощущение прикосновения мёртвой кожи Бобра, когда надевал на него очки.
Точно такие же, как те, что медленно выскальзывали сейчас на вагонный столик из коричневых от йода пальцев усатого соседа. Нет, не такие же, конечно. Похожие. И лицо у попутчика было совсем другое – тоже толстое, с прыщами, но намного старше, чем у Бобра, – вполне такое, каким могло бы стать лицо Бобра лет через тридцать.
«Сын у него был, оказывается», – хотел сказать бородатый, но, конечно, не сказал, промолчал: зачем? Он вдруг понял, что плачет.
Молчал и кривоусый. На самом деле уже хотел спросить: ты с-под Марика? Даже рот приоткрыл. А потом подумал: а зачем? Он же прекрасно знает, откуда его попутчик, сразу его вспомнил. Он закрыл глаза, и сразу перед глазами появился длинный коридор госпиталя с кучами гуманитарной одежды у стен. В кучах копаются раненые гражданские на костылях и в инвалидных креслах, одетые кто во что, как карикатурные махновцы, кто в пиджаке со спортивными штанами, кто в банном халате, кто полуголый, с ампутированными ногами, в бинтах, покрытых коричневыми бетадином и кровью.
А между ними, лавируя, несутся санитары с каталками: в перевязочную, в процедурную, в оперблок, на рентген, из палаты в палату. И сам он тоже бежит или сзади, глядя на пациента, или спереди. А бывало, и сбоку – санитаров мало, иногда приходилось транспортировать тележку в одиночку, где-то подтолкнуть, где-то поправить, чтобы не врезалась в стенку, где-то поддержать сползающего раненого. Перекладывает больных с армейских носилок на госпитальные или на другие армейские – которые подарили прошлые сопровождающие.
– Взяли?
– Щас, тут скользит рука, погоди… Три-четыре!
Кладёт раненых на брезентовые, пропитанные тёмно-коричневой кровью носилки, перекладывает на койку, опять на носилки, на стол в перевязочной, льёт на раны и на пролежни бетадин из огромных литровых бутылей, похожих на зелёные пластиковые кирпичи, и опять на каталку, на койку, на носилки.
– Ребят, вставайте, бабушку из пятой в морг.
– Это кого же? Тасю? Героя труда?
– Нет, ту, безымянную, которая у окна.
Везли и в морг. Иногда помогали сопровождающие погибшего товарища военные, такие же, как этот бородатый, которые потом плакали, сидя на траве, и кашляли от непривычного запаха мертвецкой так, что им приходилось давать понюхать нашатырного спирта.
Колёса каталки гремят на стыках кафельных плиток или на порогах, так что приходится говорить: «осторожно, порожек», чтобы раненый сжался и приготовился к тому, что его тряхнёт.
Тут и самого усатого качнуло вместе с поездом, который чуть тронулся на рельсах. Конечно, потому что это была большая каталка, а на ней лежали тела. Голые люди с круглыми руками и ногами, только маленькие, как куклы, еле прикрытые простынёй. Он вздрогнул и понял, что это просто такой быстрый сон, потому что люди-то взрослые, вон один даже старик, как они все могут уместиться на одной каталке? А сейчас пора подниматься и бежать на смену, кто-то прошептал: «Ребят, вставайте, с-под Мариуполя много обмороженных привезли, надо везти». И он ответил: «Ага, встаю», – и вдруг сам оказался на каталке и поехал, но не вверх, а вниз.
Каталку на тормозки не поставили, и она ухнула вниз с горки въезда в приёмное отделение, и сам кривоусый, который на ней лежал, свалился и грохнулся на асфальт – точно как тот старичок с перевязанными ногами и без нижней челюсти. Грузили его из скорой, а скоряковский фельдшер протупил, и пациент упал на землю, но говорить не мог, да ещё, похоже, был с деменцией, так что даже не крикнул и никому не пожаловался.
Ну и он не пожалуется.
– Эй, вставай, – потряс его за плечи старший медбрат, – давай в приёмное, много раненых привезли.
– Да встаю, встаю, – ответил он, открыл глаза и увидел, что его трясёт за плечи бородатый, откуда-то оттуда, то ли из сна, то ли из прошлого, то ли из морга. По щекам у того текли слёзы.
Усатый тоже плакал во сне, а ещё прикусил губу, потому что почувствовал во рту знакомый, привычный, успокаивающий дружеский вкус бетадина.
Вкус, который приглашал вернуться.
Роман Волков,
ДНР–Москва