Владимир Познер: «Мне очень интересно жить»

О феномене Владимира Познера говорят много и страстно – и пре­данные почитатели его таланта, и ярые недоброжелатели. Одни безмерно его любят, другие – остро реагируют на каждое высказы­вание. Но те и другие неизменно сходятся в своём неравнодушии к личности известного тележурна­листа. Владимиру Познеру сегодня 85, а живёт он так, как многие не рискнут в свои 30, – занимается большим теннисом, ведёт свою авторскую программу на Первом, выпускает по две книги в год и, самое главное, не боится говорить и писать то, что думает.

– Владимир Владимирович, пока мы в течение нескольких месяцев договаривались с вами об интервью и я готовила вопросы о книге «Немецкая тетрадь», кото­рая вышла весной этого года, вы написали ещё одну книгу – «Испан­ская тетрадь». Вы ведёте жизнь на очень высокой скорости. Как вам это удаётся? Откуда находите на всё силы и волю?

– Я об этом не задумываюсь, жизнь идёт и идёт. Мне кажется, чем боль­ше ты делаешь, тем больше успева­ешь. Когда-то я работал литературным секретарём у Самуила Яковлевича Мар­шака. Он говорил, что он очень ленивый человек и что именно ленивый успева­ет больше, потому что понимает, что он ленивый. А вообще, мне очень интерес­но, интересно жить. Появляются новые идеи, и хочется их реализовывать.

– А что вас приводит в ресурсное состояние? Когда вы понимаете, что сегодня надо что-то такое сде­лать, чтобы включиться.

– Мне каждое утро надо себе гово­рить: я должен сделать это и то. Вчера, например, я должен был быть в Уфе, и я был в Уфе. На сегодня у меня было запланировано четыре дела, в том числе и вы. Я всё это записываю.

– То есть вы чётко планируете каждый свой день?

– А как иначе?

– Ну, люди по-разному живут…

– Да, я это знаю, но у меня столько дел, что если не планировать, то нужно отказываться от всего.

– А в большой теннис вы до сих пор играете?

– Три раза в неделю. Завтра вот буду играть.

– Вернёмся к вашим новым кни­гам – «Немецкая тетрадь» и «Испан­ская тетрадь». Эти книги вышли в одной серии, но, на мой взгляд, получились абсолютно разными. В «Немецкой тетради» вы не скры­ваете свою ненависть к Германии и немцам, и это настроение пере­даётся читателю. Эссе об Испании другие – более яркие, позитивные, что ли. Но там вы всё время срав­ниваете Испанию и Россию и зача­стую приводите довольно резкие, критические высказывания отно­сительно России и русских. Объ­ясните, почему вы решили таким образом построить своё повество­вание. Не боитесь, что вас снова будут обвинять в русофобии?

– Я этого совершенно не боюсь, мне это безразлично, потому что я знаю, что это неправда. Пускай говорят те, кто говорит – господин Певцов или ещё кто-то. Меня это мало волнует. А касательно написания книг я при­держиваюсь мнения Толстого, который говорил: «Если можешь не писать – не пиши». В этом он был абсолютно прав. И я не собирался этого делать, но вот в чём дело. Я очень люблю фотогра­фировать, поэтому, когда мы с Ива­ном Ургантом снимали фильмы о раз­ных странах, я брал интервью у людей для этих фильмов и просил разре­шения сделать портрет. Так у меня собралось довольно большое количе­ство снимков. Однажды я их просма­тривал и – это получилось совершен­но случайно – глядя на одну из этих фотографий, я задумался и вспомнил, что этот человек говорил. Потом стал размышлять об этом и решил, что будет любопытно написать книжку, где напечатана фотография человека, то, что он сказал и то, что я по этому поводу думаю. Но я с вами совершен­но не согласен, что в книге «Немецкая тетрадь» чувствуется ненависть к Гер­мании. К фашистской Германии – да, конечно, к нацизму, нацистам – без­условно. Но сказать, что я ненавижу Германию? Нет, это не так.

– Я скорее нелюбовь имела в виду.

– Это да. Не «люблю», но не то, что «не люблю», понимаете, это разные вещи. Так родилась эта книга. Потом я подумал, а что если сделать такую серию: Германия, Испания. Дальше будет Англия и, скорее всего, Израиль или Япония, всего четыре книжки.

– То есть сравнение Испании с Россией – это случайность?

– Для меня это было очевидно, столь­ко всего общего между этими странами! И та и другая – край Европы, там запад­ный край, а тут – восточный. И та и дру­гая находились долго под чужим влия­нием – восемьсот лет мавров, триста лет татар. И та и другая имели ужасающих правителей в лице Филиппа II и Ива­на Грозного. Позже обе страны имели диктаторов – Франко и Сталина. До сих пор в обеих странах люди продолжают делить друг друга на красных и белых. В России чуть меньше, но тем не менее. Я решил, что будет интересно об этом написать, но не думал заранее о том, как писать. Это получилось само собой, никакого плана нет и не могло быть.

– Тем не менее вас регулярно обвиняют в том, что вы русофоб и иностранный агент. Вы предпо­читаете не отвечать на подобные обвинения – потому что считаете их глупостью? Или вас в принципе мало интересует, что о вас говорят?

– Я не отвечаю по нескольким при­чинам. Первая, хоть это может звучать высокомерно, – на глупости я не счи­таю нужным отвечать. Почему я дол­жен оправдываться, что я не верблюд? Журналист, публичный человек, коим я являюсь, всегда имеет врагов. Мне очень близко то, что сказал в своё вре­мя Сирано де Бержерак: «Под взглядами врагов я хожу прямее». Я горжусь неко­торыми своими врагами, я рад, что они мои враги. А вторая причина заключа­ется в том, что я никого ни в чём не хочу переубеждать. Если кому-то хочется со мной поговорить – это другое дело. Недавно у нас были публичные дебаты с главным раввином России Берл Лаза­ром по поводу веры. Получилось очень интересно для зрителей, но не для Берл Лазара. Потому что есть такая способ­ность, как умение вести дебаты. Это не его чашка чая, он здесь оказался доволь­но беспомощным. Моя позиция заклю­чается в следующем: если вы хотите знать, почему я неверующий, то я готов об этом говорить. Если же вы меня обви­няете в том, что я безбожник, то я отка­зываюсь на это отвечать. Это неинтерес­но, скучно, это потеря времени, а у меня его все меньше и меньше, всё-таки мне много лет. Когда меня обвиняют в том, что я русофоб – слушайте, я столь­ко лет защищал Россию – советскую и нынешнюю, что я не считаю нужным кому-то доказывать, что я люблю эту страну и поэтому очень остро реагирую на то, что не в порядке. Я считаю, что патриотизм заключается прежде всего в неприятии того, что плохо для страны, а не в том, чтобы размахивать флагом и кричать «Россия – вперёд!»

– А Дмитрию Певцову вы так и не ответили?

– Нет, конечно.

– И раз уж мы затронули тему атеизма. Вы никогда не скрывали того, что вы атеист. Но в телепе­редаче «Вечерний Ургант» весной этого года сказали, что не исклю­чаете возможность того, что може­те изменить своё мнение. Во-пер­вых, почему вы так сказали?

– Потому что понимаю – никто не знает, что может произойти у него вну­три при стечении определённых обстоя­тельств. Я не думаю, что это случится. Я почти на сто процентов уверен, но не на сто (улыбается).

– А во-вторых, мне всегда хоте­лось задать вам только один вопрос. Если вы не верите в Бога, как объясняете себе устройство этого мира и такие его проявления, как вещие сны, интуицию, судьбо­носные встречи? Наверняка у вас в жизни их было немало?

– Никак. Что такое интуиция? У одного есть, а у другого нет. У жен­щин интуиция всегда лучше развита, чем у мужчин. Так устроены женщины, объяснить это я не могу. Для меня самое таинственное, что имеет место, – это мозг. Но никто и никогда не разгадает его загадку, в этом я уверен. Но объяс­нить это Господом? А при чём тут Гос­подь?!

– Бог не в религиозном понима­нии, а как высший закон мирозда­ния, единая энергия…

– Это можно называть как угодно – высший разум и прочее. Я не возражаю, пожалуйста, но я же говорю о религии. А как я объясняю Вселенную? Да никак. Поражаюсь, восхищаюсь... Например, я убеждён, что никто не может предста­вить себе бесконечность – то есть потом всё равно есть ещё что-то? Но объяснять это так, что в шесть дней это создал какой-то дяденька или тётенька… Пото­му что Бог может быть и женщиной.

– А вам бы хотелось, чтобы это было так?

– Да, конечно (улыбается). У меня был спор с одним кардиналом, чле­ном римской курии, который сказал: «Видите ли, есть две истины – науч­ная и религиозная. И они не сходят­ся». Я ответил: «Ваше преосвященство, я с вами согласен». Так оно и есть. Но самое главное – я никого не пытаюсь переубедить. И никогда не говорю об этом, если меня не спрашивают.

– Поговорим о литературе. Вы читаете современную русскую про­зу?

– Нельзя сказать, что я за ней сле­жу. Если мне говорят, что есть такая-то интересная книга, то я её прочту. Мне понравились, например, некоторые книжки Водолазкина. А так... сейчас я не вижу ни одного крупного русского писателя.

– А Прилепин?

– Он талантливый писатель, но я настолько с ним не согласен, что – нет.

– Вы любите классику. Недав­но я читала автобиографию Вла­димира Набокова «Другие берега». И была удивлена, заметив много схожих моментов с вашей биогра­фией. Он не только ваш тёзка. Смо­трите: он зарабатывал переводами, знал с раннего детства три язы­ка (русский, английский и фран­цузский), играл профессионально в теннис и даже преподавал теннис, обожал Биарриц, а в книге «Другие берега» тоже достаточно откровен­но выражает свою нелюбовь к Гер­мании («чужой и ненавистный Бер­лин»). Вы сами отмечали когда-ни­будь своё сходство с Набоковым?

– Да, конечно, я это всё знаю. Думаю, что как «человеки» мы очень разные. Но так как я не имел счастья с ним встре­чаться и разговаривать, то не могу это утверждать. Судьба у нас действительно во многом схожая – любовь к Биаррицу, нелюбовь к Берлину, знание трёх язы­ков, правда, приобрели мы их по-разно­му. Набоков, конечно, блестящий писа­тель, поразительный стилист, я ему не чета. Наверное, я прочитал всё, что он написал.

– А любимое что-то есть?

Его «Лолита» – поразительный роман. Многие говорят, что это эротическая книга, но не в этом же дело. Это траги­ческая, глубоко трагическая вещь. Я её перечитывал несколько раз. Ещё мне нравится его книга «Бледный огонь» – не знаю, переведена ли она на русский. «Аду» я очень люблю, «Защиту Лужина».

– Вы на английском его читали?

– То, что он написал на англий­ском, – да. Вы знаете, ни один пере­вод, какой бы он ни был, не может полностью передать запах оригинала. О поэзии я вообще молчу. Пастернак, например, настолько сильный поэт, что в его переводе стихи Шекспи­ра получаются стихами Пастернака, а вовсе не Шекспира. Язык дикту­ет многое, национальный характер выражается в языке. То, что многие тексты я могу читать в оригинале, – это огромный подарок.

– Вы говорили как-то, что не пользуетесь интернетом. А каким образом вы получаете информа­цию о том, что происходит в мире?

– Я подписан на целый ряд газет и журналов в интернете – это очень удобно. Читаю кое-что американское, кое-что английское, кое-что француз­ское. Ну и русское, конечно. Но когда в интернете имярек пишет свои сообра­жения – это не информация, это уже из другой области.

– В одном интервью вы сказа­ли, что совсем не смотрите «Ютуб» и блогеров.

– Не смотрю, но хочу сделать малень­кую поправку. Если мне советуют кого-то – я могу посмотреть, мне любо­пытно, но пока не нашёл тех, кого мне хотелось бы читать или смотреть регу­лярно.

– Не боитесь, что, не исполь­зуя должным образом социаль­ные сети, вы, как журналист, в какой-то момент можете упустить нечто важное? Не уловить, так ска­зать, нерв современности?

– Может быть, но надеюсь, что нет. Та популярность, которая у меня есть, пойдёт на нет, и я очень быстро это пойму.

– И тогда начнёте читать?

– Не знаю.

– Ваши социальные сети вы ведёте сами?

– Нет, у меня есть сайт, который ведёт администратор. Я иногда туда что-то пишу, потом это попадает в «Инста­грам», но это всё не я веду. Недавно мне сказали, что у меня в «Инстаграме» око­ло миллиона подписчиков.

– Вы также говорили, что, на ваш взгляд, блогеры не являются журналистами, поскольку у них нет редактора, они не несут ни за что ответственность.

– Да, блогер в основном занимается тем, что высказывает свою точку зре­ния. А это не журналистика.

– Но есть же на «Ютубе» талант­ливые интервьюеры…

– Если вы говорите, то, наверное, есть.

– Вы сами так говорили каса­тельно того же Дудя. Ксения Собчак сейчас ведёт там своё шоу.

– Мне кажется, на сегодняшний день – и я говорю об этом без радо­сти – Дудь стал менее интересен. Ксе­ния Собчак – она вообще талантливая, но, понимаете, чтобы по-настоящему преуспеть в чём-то, надо этому отда­ваться целиком. Нельзя одновремен­но делать и то, и это, и в кино сыграть, и ещё где-то. На мой взгляд, Ксения Анатольевна перестала расти.

– И всё же. Если взять тех бло­геров, пусть их единицы, которые делают качественный контент на «Ютубе». Они могут приглашать любых гостей, задавать им пря­мые, самые неудобные вопросы и в этом будут гораздо свободнее и честнее, чем те журналисты, которые сильно ограничены цензу­рой. В связи с этим не выполняют ли такие блогеры в большей степе­ни задачи журналистики?

– В моём случае (а я предпочитаю говорить о себе) цензура заключается в том, что есть определённое количество конкретных людей, которых я не могу пригласить в свою программу, потому что Первый канал не желает, чтобы они появлялись на экране. Скорее даже не Первый канал, а Кремль. Их немного, но они есть, и они мне интересны. Они – ньюсмейкеры, и публика имеет право знать, о чём они говорят. Но существует мнение генерального директора Перво­го канала, и с этим мнением мне прихо­дится считаться. Но, знаете, это повсю­ду. Да, в «Ютубе» этого нет. Означает ли это, что блогеры честнее? Вовсе нет. Честность тут ни при чём. Они – блоге­ры, это да, но не журналисты. У них есть определённые преимущества, но у меня есть другие. Если Первый канал скажет, что моя программа им не нужна, то куда я пойду? На Второй канал и НТВ я точно не пойду. На «Дождь»? Может быть. Как говорят американцы: я перейду этот мост, когда я к нему подойду.

– В книге «Испанская тетрадь» вы сказали: «Журналистика сего­дня поражена самоцензурой – и не только в России». Насколько вы в данный момент времени подвер­жены самоцензуре? Она ведь все­гда сопряжена со страхом?

– Это сопряжено с опасениями, а может быть, и со страхом. Я вообще-то ничего не боюсь. Нет, я боюсь акул, очень даже. Самоцензура обычно сопровожда­ется примерно следующими соображе­ниями: если меня уволят, то как будет жить моя семья? У меня нет таких мыс­лей, потому что моя семья будет в пол­ном порядке и без меня. Кроме того, за все эти годы я заработал достаточно денег и не боюсь остаться без работы. Но у меня есть жена, она крупный промоу­тер. И у меня может возникнуть мысль, что если я скажу что-то не то, это может сказаться на ней. Но так устроена жизнь. Опять же это не сугубо российское, а общее явление. Самоцензура, о кото­рой я упоминаю в книге, связана со страхом по политическим соображени­ям, и этого в нашей стране очень много.

– Вы учились на биолого-поч­венном факультете МГУ, ещё в процессе учёбы поняли, что это не ваше, и по окончании институ­та сменили сферу деятельности, несмотря на то что близкие вас не поддерживали. Позже вы оценива­ли этот поступок как один из самых главных в жизни. Сейчас очень много людей, кому 30–40 лет, тех, кто задаётся вопросом, как сме­нить профессию и выбрать дело по душе. Казалось бы, время измени­лось, вокруг уйма возможностей, а найти себя всё равно трудно. Если бы вы давали совет своему дру­гу, который оказался в подобной ситуации, что бы вы ему сказали?

– Вы знаете, давать советы в таких случаях – это брать на себя большую ответственность, потому что ты не можешь влезть в шкуру другого чело­века. Когда я отказался от биологии, то не понимал, куда иду. Мне надо было кушать, у меня были жена и ребёнок. Тогда я стал зарабатывать переводами научной, медицинской, биологической литературы, хоть, признаться, терпеть это не мог. Через два с половиной года работы у Самуила Яковлевича я осо­знал, что не буду переводчиком, но абсолютно не понимал, что буду делать дальше. Вдруг мне позвонил мой прия­тель и сообщил, что создаётся Агент­ство печати «Новости» и туда набирают людей со знанием языков. Мне пред­ложили попробовать, и я согласился. Поэтому то, что я стал журналистом, по сути, случайность. А вообще я придер­живаюсь того убеждения, что если ты будешь настойчив, то добьёшься своего. Это не просто, но непременно случится. Главное знать, чего хочешь.

– А если знаешь?

– Тогда добивайся. А как по-другому?

– А в предназначение вы верите? В то, что один рождается с талан­том художника, другой – писателя, а третий – с коммерческой жилкой?

– Да, я считаю, что каждый человек рождается с определённым даром, но не подозревает об этом. Только у единиц он проявляется очень рано. Если человек так и не смог понять, для чего он родил­ся, – это большая трагедия. Есть такая замечательная история. В четырнадца­том веке во Франции, в городе Шартр, строили самый красивый в мире собор. Один журналист гулял по стройпло­щадке, увидел человека, который нёс бревно, и спросил его: «Скажите, а что вы делаете?» Тот ответил: «Я несу брев­но». Второй с тачкой перевозил кирпи­чи. «А вы что делаете?» – «Я перевожу кирпичи». Третий разбивал молотком камни. «А вы что делаете?» – «Я раз­биваю камни». Четвёртый убирал строительный мусор. «А вы что делае­те?» – «Я строю собор в Шартре». Вот, собственно, и весь ответ. Есть такая замечательная книга «Работа». Это кни­га – интервью с людьми разных про­фессий об их работе. Так, председатель правления крупнейшей корпорации рассказывал в ней о том, как он нена­видел свою работу, как мечтал уйти на пенсию. А другой, водитель автобуса, говорил, как он классно водит автобус и что лучше него никто этого не делает.

– Вы не верите в судьбу, но вери­те в удачу. А удача – это исключи­тельно везение или результат тру­да? Или, как в той знаменитой пес­не, – награда за смелость?

– По-моему, удача – это синоним везения, так уж сложилось. И, кстати говоря, без удачи ничего не получает­ся. Но, говорят, сильному везёт. А силь­ный – это кто? Тот, который добивается. Поэтому за упорство и упрямство в том числе. Я, например, очень упрямый человек и очень терпеливый.

– Терпение – ваша главная сила?

– Да, я ведь очень долго терпел. Меня не пускали на экран, 29 лет я был невы­ездным, но я терпел. Я появился на экране, когда мне было 52 года, многие в это время уже думают о пенсии.

– А рефлексию вы когда-то назвали своим главным недостат­ком.

– Да. С другой стороны, если спро­сить меня, хотел бы я не рефлексиро­вать? Я бы ответил – нет. Но это мучи­тельная вещь, сопровождающаяся постоянными сомнениями. Причём даже если все про тебя говорят: «Ух, как здорово!» – я могу про себя думать: «Они преувеличивают».

– Часто вас посещают такие мысли?

– Да. Касательно всего, что я делаю.

– А бывает, что хвалите себя?

– Очень редко. Знаете, я вот похва­лил себя за «Испанскую тетрадь». Мне она очень понравилась. Но это редкий случай. Я понимаю, что я умный чело­век, но я очень сомневаюсь в себе – сомнения у меня постоянные, и в этом смысле мне очень помогает моя жена, которая умеет успокоить.

– Вы общаетесь с большим коли­чеством успешных, знаменитых людей. Можете назвать три каче­ства, которые помогают добиться успеха (под успехом здесь я имею в виду самореализацию, возмож­ность заниматься тем, что нравит­ся, в том числе умение монетизи­ровать свои таланты)?

– Я не считаю, что монетизация – это есть цель. Ты можешь жить в очень тяжёлых обстоятельствах, но при этом всё равно создавать нечто прекрасное. Ван Гог умер в нищете, но Ван Гог – это Ван Гог, и он будет вечный. Так что не обязательно монетизировать. А каче­ства – я думаю, воля имеет огром­ное значение, наличие таланта, само собой, любовь к тому, что делаешь, даже страсть. И умение держать удар.

– Недавно вы ездили в Екатерин­бург и там взяли интервью у Вален­тина Юмашева. Темой интервью были события теперь уже двадца­тилетней давности, а именно выбор Борисом Ельциным кандидатуры Владимира Путина в качестве сво­его преемника. Можете рассказать, какие впечатления у вас остались от этого разговора – вы были удо­влетворены им? И почему всё-таки Путин?

– Смотрите. Примерно полгода назад Татьяна Юмашева, жена Валентина Юмашева, сообщила мне, что в ноя­бре Ельцин-центр планирует прове­сти мероприятие, посвящённое дню, когда Борис Ельцин ушёл в отставку. Она предложила мне взять интервью у Валентина. Поскольку это было их предложение, то это немного меняло тональность разговора. Поэтому я не очень наседал на моего собеседника. И, в общем, да, я понял, почему Путин. Потому что такие люди, как Чубайс и Кудрин, которые знали Путина по Питеру, говорили Ельцину и Юмаше­ву, что он очень толковый человек, что его надо привезти в Москву. Соответ­ственно, я понял, как он попал в Москву к Юмашеву, который тогда возглавлял Администрацию президента. В свою очередь, Юмашев видел, что он рабо­тал лучше всех, был очень исполнитель­ным. В определённый момент Владимир Путин сказал, что больше не хочет зани­мать эту должность, и тогда его сделали первым заместителем. До этого Ельцин его никогда не видел. А тут первый заме­ститель – раз в неделю встреча с пре­зидентом, и он стал нравиться. Я пони­маю, как это произошло – абсолютно логично и понятно, тут нет чего-то таин­ственного. Он просто произвёл то самое впечатление. Но если бы я пригласил Юмашева в свою программу, то постро­ил бы разговор по-другому.

– Вы планируете это сделать?

– Уже нет. Более того, Первый канал не захотел показывать и эту нашу встре­чу в Екатеринбурге.

– Владимир Владимирович, в конце не могу не затронуть тему путешествий. Вы много ездите по России и миру, снимаете фильмы о разных странах, пишете кни­ги. Если бы на завтра объявили железный занавес и у вас была воз­можность сегодня посетить любое место на земле, что бы это было?

– Есть два города, которые я очень сильно люблю, они связаны с моим детством и юностью – это Нью-Йорк и Париж. И если бы мне сказали, что ты можешь увидеть только одно место и на этом жизнь закончится, я бы очень дол­го и мучительно думал. Нью-Йорк или Париж? Меня иногда в шутку спраши­вают: «Кто вы?» Я говорю: «Да я то ли парижанин из Нью-Йорка, то ли нью- йорковец из Парижа» (смеётся).

Беседу вела
Диана Дельмухаметова