Властители дум или пасынки рынка?

ПИСАТЕЛЬ И ЖИЗНЬ

Авторы толковых словарей и большинство теоретиков определяют литературу как «совокупность письменных текстов; художественных произведений; текстов определённой отрасли знания». Очевидно, в нашем случае речь должна идти о художественной литературе, в которой, по мысли В. Кожинова, так или иначе концентрируется и кристаллизируется содержание данного исторического периода со всеми присущими ему идейно-эстетическими, нравственными, социоэкономическими, культурными и политическими особенностями.

Однако сохранила ли нынешняя литература функцию художественной типизации и обобщения? Являет ли нам, читателям, закономерности исторического развития или, наоборот, фиксирует насильственные изломы естественного хода событий? Какие идеалы проповедует, и соответствуют ли они идеалам, прорастающим из самой действительности, в которой все мы живём и выживаем? Эти чрезвычайно сложные вопросы влекут за собой другие: осталась ли нынешняя литература по-прежнему властительницей дум, претендует ли писатель на роль учителя жизни? Для ответа следует представить картину современного литературного процесса в его основных тенденциях.

Скажем, постмодернистская (не путать с (нео)модернистской, в традициях Замятина, Булгакова) ветвь нашей словесности отражает происходящее в стране и в умах, однако столь причудливо и отчуждённо, что даже искушённому читателю сложно разобраться в хитроумных кодировках и фантасмагориях авторского оборотничества.

Массовая литература, представленная ироническим или «серьёзным» детективом, любовным романом, приключенческим боевиком или изыском «рублёвского гламура», выполняет свою развлекательно-коммерческую функцию, нередко ставя под сомнение стереотипы 90-х с их культом лёгкой удачи, сомнительного успеха и выдвигая новые «идеалы», подчас столь же сомнительные.

Реально функцию типизации и обобщения берёт на себя так называемая «серьёзная» литература – нередко протестная, осмысливающая нынешнюю судьбу народную как настоящую драму или трагедию. Зачастую такого рода литература представлена постсоцреалистической ветвью, претендующей на звание единственно реалистической, и окрашена в жёсткие тона отрицания. Но оправдано ли оно, когда уже и так ясно, что, несмотря на вал (само)критики, нация всё же сумела приспособиться к новым условиям? Можно ли сказать, что «протестная» литература выражает наше бытие в полной мере? Нет, конечно, – ведь человек не только борется за выживание, но ещё просто живёт, любит, наслаждается радостями бытия, общением с природой. Читатель же нынешний от лобовых обличений власти устал и потому перестал воспринимать многое даже из достойного мыслительных усилий. К сожалению, под это умонастроение, сказывающееся и на издательской политике («не рентабельно», «читать не будут»), подпадают и даже по-настоящему интересные, всерьёз задумывающиеся о судьбах России писатели – такие, скажем, как Владимир Личутин или Вера Галактионова, лучшие романы которых о современности так и не дошли до широкого читателя.

Роман «Беглец из рая» Владимира Личутина – о бывшем ельцинском советнике, однако характерен для новой литературы бесцензурного периода: политический театр вместе с фигурами реальных исторических деятелей представлен в нём без былой иносказательности. Одна из черт личутинской прозы – проникновение в истоки массовой заворожённости наших граждан политическими проходимцами, воспользовавшимися в период так называемой перестройки распадом советской цивилизации. По сути, это не есть отрицание ради отрицания (как в иных «безрадостных» случаях) – автор стремится разобраться сам и помочь читателю самоопределиться: что произошло с нами в последние десятилетия? почему распалась прежняя реальность? где мы оказались в результате происшедших перемен? и чего ожидать в будущем? Собственно, всё это вопросы, над которыми сейчас задумывается каждый здравомыслящий человек.

В личутинских романах о современности раскрывается технология речевых (в особенности телевизионных) манипуляций народными чувствами и чаяниями со стороны полит«апостолов», апеллирующих к исконным мифологемам райской безбедной жизни, земного благополучия и манны небесной. Так, роман «Миледи Ротман», охватывающий период перестройки и далее (вплоть до кровавого октября 93-го), открывается изображением «лидера с кровавым пятном на покатом лбу», словно парализующим заворожённых телезрителей. Ряды авторских снижений в описании «заурядного человеченка с дьявольской метою на лице» сменяются фиксацией вовсе незаурядных результатов телегипноза, которому подвергаются «обитатели коммуналки», тупеющие «от карамельной улыбки генсека». Манипуляции проводятся не только мимикой, но, главное, «коконом вязких словес», которыми опутывает несчастных «лицедей», ловко используя взращённый народными чаяниями и мечтами миф о «светлом будущем» коммунистического рая: «И этот лицедей, скоро окутав несчастных в кокон вязких словес, показался таким свойским, рубахой-парнем, таким любушкой, почти кумом и сватом, у которого всякое слово непременно обернётся манною небесной, что люди одурели от свалившегося на них счастия <...> И все сидящие обрадели, вспотели от нагрянувшей благодати, размечтались, какая вольготная жизнь наступит...»

Налицо – полный отрыв от здравого смысла, утрата чувства реальности и увлечённость химерами, разоблачению которых посвящён и личутинский «Беглец из рая». «Карамельная улыбка генсека» знаменует скрытый двигатель перестройки, побуждающий доверчивых во слове «пойти по пути увеличения наслаждений и пренебречь опасностью массовых страданий», если использовать определение С. Кара-Мурзы, автора спорной, но несомненно интересной книги «Манипуляция сознанием».

В последние годы резче обозначилась тенденция к историко-философскому осмыслению судьбы России на сломе ХХ–ХХI веков, в её настоящем, прошлом и будущем. Об этом «Реформатор» и «Закрытая таблица» Юрия Козлова, «Романчик» и «Площадь революции» Бориса Евсеева, «Межлизень» и «Чужая слезница» Валерия Казакова. Или, скажем, дискуссионные романы «Из России, с любовью» Анатолия Салуцкого, «Бег волчицы во мгле» Юрия Голубицкого, где перелом в жизни и мировоззрении героев происходит в момент резкого противостояния власти и народных масс в кровавом октябре 93-го. Былая растерянность нашей литературы перед этим роковым событием, состояние невнятности и замалчивания прошли. Наступила чёткость проявленного – через художническое сознание – исторического факта. И – произнесённого автором (через героя, участника кровавых событий) вердикта, предугадывающего начавшееся в 90-х социально-психологическое расслоение общества: «Господи, самое страшное – это гражданская бойня, где перемешиваются кровца и кривца, казни и козни, где все дьявольски меняются местами, где братья – по разные стороны баррикад, а хозяева и холопы вместе».
Однако признаем: несмотря на все идейно-художественные прорывы, нынешняя литература в читательском сознании давно утратила, говоря словами Солженицына, статус «другого правительства». Годы «великого перелома» самой читающей страны сказались (я имею в виду период ельцинского правления) и на литературном сознании нации. При нынешней сложной, подчас натужной до надрывности жизни стремление читателя наркотически забыться, уйдя в массовую литературу, вполне понятно. И здесь, надо заметить, срабатывает не только «утешительная» литература типа новорусских детективов Дарьи Донцовой, но и, скажем, добротная женская беллетристика (к примеру, «Перевёрнутый мир» Е. Сазанович), честно выполняющая свою компенсаторную функцию – чтоб читателю легче было приспособиться к реально происходящим в жизни (его и общества) переменам. И к тому же снабжающая его «идеальной» альтернативной моделью. Но есть и другая сторона вопроса. Так, несмотря на всю условность создаваемой, скажем, автором «Перевёрнутого мира» модели реальности, задействованный в ней герой-гастарбайтер типологически узнаваем. Это настоящий «герой» наших дней, когда деклассированность общества достигла угрожающих масштабов. Столь же угрожающая доминантность этого «человека без всего» (а не просто «без корней», как раньше), блуждающего одиночки вне обычных, нормальных связей с миром обусловлена прежде всего так называемой атомизацией общества и ужасающим дроблением нации – некогда представлявшей собой союз близких по духу, объединённых общей судьбой народов – на отдельные самозамкнутые сегменты. Отсюда – и сегментарность читательских запросов.

Как и всё общество (вкупе с его самосознанием), читательское сознание тоже распадается на наших глазах. Остаётся внешняя форма объединения – в соответствии с модой, навязываемыми образчиками литературного «вкуса» и т.п. В литературе же, не схватывающей происходящие в жизни процессы, происходит насильственное конструирование идеалов по типу пресловутых «топ-моделей». Каждый такой «топ» имеет свой «притоп» в облике гламурного автора, не столько проникающего, сколько опять же конструирующего «запретные» сферы: будь то особняки новых русских, как у Оксаны Робски, Дарьи Донцовой, или закрытые корпорации (днём) вкупе с шикарными ночными клубами (после), как у изрядно нашумевшего Сергея Минаева. Сказывается и определённая издательская политика по навязыванию читателю этих расхожих идей и идеалов: скроенное по издательским лекалам «произведение» просто обречено стать ходовым товаром. Отсюда – всё углубляющийся разрыв между реальной жизнью нации и тем, что живописует так называемая литература, по-настоящему озабоченная лишь коммерческими делами, погрязшая в клановости.

Если в массовом сознании и в сознании властей – во многом усилиями наших СМИ – создаётся коллективный образ автора, к которому, скорее всего, подходит эпитет «убогий» (нищий попрошайка, асоциальный бомж, странный, никчёмный человек и пр.), то и властные структуры тоже, с точки зрения писателей и пишущих, представляют собой некоего коллективного читателя, к которому автор по идее должен внутренне обращаться, на которого уповает или которого отрицает. Но каким же он чаще всего видится из литературных «низов»? Да либо вообще никаким (нечто расплывчатое и ирреальное), либо в обличье закоренелого зла, в маске презрительного равнодушия. Всё это, впрочем, напоминает ситуацию, воспроизведённую в прозе Валерия Казакова – писателя, по роду службы принадлежащего к властным структурам, знающего их изнутри. Я имею в виду его рассказ «Чужая слезница» о зловещем хозяине «забытого богом и президентом региона» (всю свою жизнь возглавлявшем известное «жутковатое учреждение») и подвластном ему зяте, замначальника местного управления.

Зять наместника, которому недаром дали кличку Монстр, тестя своего ненавидит, но вынужден служить и по семейному ведомству. Однако у него, потомка крестьянского рода, есть и свои представления «о вечных взаимоотношениях чиновника и народа, об их взаимной нелюбви и вражде»: «У него в отличие от классиков правота всегда оставалась за чиновным человеком, и, чем выше был этот чин, тем большей правотой он обладал. В России вообще, считал Павел Михайлович, власть обладает неким особым сакральным смыслом. Нет, не закон, не указ, не конституция правят на безбожно-молитвенной Руси, здесь всему голова – власть. Власть без традиций, без природы, без участия в ней народа, просто чистая власть, невесть как и откуда взявшаяся». К автору сих размышлений попадает на приём старушка-просительница, надеящаяся на его помощь («Говорят, вы из простых, из деревенских») и приносящая ему свою челобитную-«слезницу» насчёт отмены её выселения из собственного дома и отправки в интернат для престарелых. «Листы, впитавшие в себя людское горе», вызывают лишь равнодушную оскомину у зятя всевластного Монстра, и старушка отправляется восвояси ни с чем.
Несмотря на всю ситуативную конкретность, в «Чужой слезнице» вообще точно воспроизводятся взаимоотношения «человека пишущего» и «читателя от власти», сверху вниз глядящего на бумажные потоки слёз народных. Не есть ли всё это «чтение без чтения», «диалог без диалога»? И вот порой писатель – униженный и оскорблённый наших дней – выказывает, подобно остальным авторам многочисленных «слезниц», свою наивность, «полагая, что его писания будут кем-то полностью прочитаны и именно от массы всевозможных подробностей высокое начальство примет единственно правильное решение. Ни один даже малоопытный чиновник никогда всего этого не читал». Отчего же? Только ли от невнимания или, того паче, лени? «Так уж повелось, – отвечает сам себе незадачливый автор-повествователь, – что власть, в непогрешимость которой беззаветно верит наш соотечественник, человеку не доверяла и не доверяет».

Что же такое «Власть», с которой «Литература» пытается вступить в диалог? Расширительное толкование «Власти» включает в себя все официальные (в т.ч. и чиновные) и неофициальные структуры и силы управления (людьми, страной, государством, умами). Теоретически входящая в это поле «Литература» как «власть слова», увы, практически выпадает из сферы влияния: её позиции ныне тотально утрачены.

Причинно-следственная цепь утрат здесь свивается в странное явление, не раз подвергавшееся резкой критике в прессе: вспомним шумиху вокруг официального состава делегаций, представлявших нашу литературу на Парижском книжном салоне 2005 г., книжной ярмарке в Китае 2006 г. и включавших в том числе и авторов низкопробно-китчевых поделок. Это даёт право усомниться в том, что власть понимает, с какой литературой она ведёт диалог, кого поддерживает. Поэтому реального, непротокольного диалога-то нет как нет. Отчего? Очевидно, у власти пока что попросту не срабатывает инстинкт самосохранения. Не проявляется потребность в самопознании, о пагубном отсутствии у нас навыков которого говорил ещё в XIX веке Н. Ключевский. Ни для кого, однако, не секрет: сейчас мы не знаем, что строили до сих пор, что строим сейчас и вообще где находимся. В какой стране мы живём? – зададимся вопросом, вынесенным в заглавие одной из последних статей В. Кожинова. Действительно, в какой?
Думается, именно литература как «зеркало» эпохи, пропущенной через художническое сознание и бессознательное, способна дать должный ответ на этот вопрос. Понятно ли это и в обществе, и «верховному» коллективному читателю? Отнюдь. Власть заворожена сниженно-дискредитированным образом писателя – неудачника и бомбиста, от которого бесполезно ждать каких-либо разумных и общественно полезных действий.

С другой стороны, зададимся вопросом о том, на что способен деклассированный, вытесненный из социальной жизни творческий работник – фактически бесправный в своей стране, которую по идее призван отображать, укреплять, воспевать? К примеру, об утрате статуса писателя свидетельствует тот факт, что такой профессии попросту нет в официальном перечне существующих в стране профессий. Во всём цивилизованном мире действуют законы о преференции для творческих людей, т.к. они укрепляют нацию, содействуют её процветанию. У нас же творческие работники социально не защищены: им не начисляется творческий стаж, у них нет отчислений в пенсионный, медицинский фонды (а значит, и пенсия минимальная, и льгот по медицинскому обслуживанию нет), отсутствуют льготы по жилищно-коммунальному обслуживанию (а значит художники лишаются мастерских, писатели – своих кабинетов); не соблюдаются авторские права; авторы практически бесправны перед издательствами, т.к. отсутствует даже понятие о минимальной ставке гонорара. Причина же такого положения в том, что вот уже в течение 15 лет не принимается закон «О творческих работниках и их творческих союзах», дважды проходивший Думу и Совет Федераций и дважды отклонявшийся.
Что и говорить, социально незащищённый писатель неизбежно превращается в писателя протестного. И вместо дарящих эстетическое наслаждение произведений в нашей словесности всё увеличивается вал «мрачных» текстов, развенчивающих власть и существующее положение вещей в обществе и государстве. Примеров тому несть числа…
Каковы же возможные точки соприкосновения между литературой и властью – те коммуникативные пути, потребность в которых сейчас уже реально назрела?
Ни для кого не секрет: сейчас мы живём в стране с не определившейся ещё идеологией. Движущие обществом идеи пока ещё не выкристаллизовались. Отсюда и неудачи с перестроечными начинаниями и последующими попытками реформаторов. Тем не менее обозначившийся уже подъём нашей словесности свидетельствует о том, что на глубинном уровне коллективного бессознательного идеи эти уже зародились и развиваются. Не только в плане «отрицания отрицания», но и конструктивного подхода к существующему и возможному положению вещей в стране.
Сейчас, по завершении пореформенного двадцатилетия, с особенной отчётливостью очевидно: существующая власть, в ситуации всеобщего выживания, должна представить обществу национальную государственную идеологию, основываясь на понимании нации как союза народов и народностей, объединённых общей судьбой, близостью основных архетипов, представлений о добре и зле и общей духовно-материальной культурой. Разработкой идеологических основ власть вроде бы озабочена ещё с пресловутого поиска национальной идеи в ельцинские 90-е – поиска, продолжающегося сейчас на уровне создания нацпроектов и пр.
Однако «прирастут» ли сконструированные модели к жизненной реальности, или же опять – как в бытность партидеологических внедрений «сверху» – саморазвитие народной жизни пойдёт в другую сторону и, неминуемо взяв своё, сметёт навязываемые концепции и конструкции? Подлинные пути национального самопознания – а это единственное условие избежать холостых ходов! – неминуемо пролегают через нашу серьёзную, честную литературу, требующую углублённого аналитического прочтения.

Для понимания возможностей литературы в её диалоге с властью важно, к примеру, выделить прогностическую функцию первой: умение улавливать ещё только нарождающееся, невидимое; выявлять возможный модус бытия в складывающейся социоисторической, политической ситуации. Такая футурологическая тенденция – предвидения как предостережения – особенно отчётлива в прозе Юрия Козлова: писателя, также совмещающего творчество с участием в политической жизни и её властных структурах, а потому имеющего шанс чётче ощутить пульс общенационального бытия.
Особое место занимает в прозе Козлова «макетирование» мира – приём, имеющий давнюю традицию в русской литературе со времён Гоголя и Гончарова и нередко несущий в себе привкус прожектёрства, ментального иллюзионизма. Подобное литературное клонирование обретает в его романе «Реформатор» характер научного эксперимента. По сюжету, в некоем фонде «Национальная идея» воспроизводится «живой» двойник... страны, с «реальным» в ней народом, правда, уменьшенный до микроразмеров, соответствующих, верно, направленности и уровню столь же качественно производимой «нацидеи». «...Соответственно то, что изготовили мастера из фонда «Национальная идея», трудно было назвать макетом. Скорее, это была натуральная, волшебно уменьшенная в размерах Россия, какой бы она предстала перед новоявленным Гулливером». Как и следовало ожидать, поиски национальной идеи в фонде не увенчиваются успехом – далёкий от жизни эксперимент обнажает тупики властного реформаторства, оторванного от реальной народной жизни. Однако собственно художественные поиски автора-экспериментатора, его мучительные раздумья о возможном нашем будущем свидетельствуют совсем об ином, в очередной раз доказывая: сущностный диалог литературы и власти не только желателен – жизненно необходим для судеб России, для развития нации. Ведь литература – взгляд изнутри, во многом не доступный обитателям высоких кабинетов.
Сегодня мы столкнулись с новой неожиданностью, когда в России, исконно гуманитарной стране, возобладало суждение, что жизнь экономическая важнее духовной, культурной. И это, увы, неудивительно. В конце 1980-х – начале 1990-х были порушены духовно-нравственные основы народного бытия. Наша подлинная литература, всерьёз озабоченная сейчас судьбой нации, народа, во многом их сохранила – в противовес «соцзаказу» олигархических хозяев жизни, привнёсших в общество свою криминальную «нравственность», антиэстетику разрушения, агрессивную лжекультуру.

Выход здесь один – в государственной помощи высокой культуре и духовности. Подвижки в этом плане уже есть. Нынешний Год русского языка начался с выдвинутого президентом Путиным тезиса о русском языке и литературе как государственно-образующих факторах. Сверху высказываются, а творческой общественностью поддерживаются мысли о госзаказе в сфере художественной литературы, что доказывает её предполагаемую востребованность. Проходят встречи на высшем уровне с деятелями культуры и писателями. Всё это обнадёживает. Что и говорить, попсовая псевдокультура криминального распада процветает с опорой на влиятельные силы. Высокая культура, оплот общества и нации, может выжить ныне в России лишь при мощной поддержке государства и власти.

ИТАР-ТАСС