Я знал Коржева со времени обучения в Московской средней художественной школе. Я поступил туда только в 1943 году, а он – в 1939-м и оказался в эвакуации. Когда школа вернулась из эвакуации, была устроена выставка её учеников в Третьяковской галерее. И тогда я впервые увидел их работы. Коржев очень скромно выступал. Ни на одной выставке я его не замечал. И потом вдруг так ярко он показал себя на молодёжной выставке в 1954 году на Кузнецком мосту картиной «В дни войны»: солдат сидит перед пустым холстом, только начинает писать картину. И я тогда поразился, остановился перед работой. Кто это? Коржев, это Коржев! Так вот, моё настоящее знакомство с Гелием Михайловичем состоялось на выставке молодых художников. А потом появились его картины «Проводы», «Опалённые войной» (из серии «Опалённые огнём войны») и «Мать» – она произвела особенно большое впечатление, заставила остановиться. Коржев сделал резкий рывок этими произведениями. А потом он показал «Поднимающего знамя», «Интернационал» и «Гомера». Они для меня остаются лучшими.
Коржев не любил, когда художников нашего поколения называли представителями «сурового стиля». Не любил это словосочетание – как ярлык. Мы говорили «военные дети» – вот что отличало наше поколение.
У нас была особая судьба. Мы пережили войну, и это оставило определённый отпечаток, побудило смотреть на жизнь по-другому, словно судьба возложила на нас ответственность за искусство будущего, искусство и культуру. Недаром появился у Коржева «Поднимающий знамя». Эта работа с философским уклоном. Её по-разному можно воспринимать. Можно по-простому: а, поднимающий знамя, ты захотел, чтобы тебя отметили поднимающим знамя. Трактовка с определённым политическим смыслом. Нет там политического смысла – Коржев не к этому стремился. Причастие, приобщение к ответственной, высокой роли художника. «Вот на вас возложена эта задача!» Поднимайте знамя. Развевайте, несите, стойте за великое и настоящее. Вот это военное время и вызвало рождение подобных реакций на жизнь.
Однажды мы заговорили о том, что в работе надо стремиться к высоте искусства. А что такое высота искусства? Какова роль, задача искусства? Я ему рассказал, что ещё на заре юности мы с приятелем придумали объяснение тому, что такое шедевр и что такое искусство. К истинному шедевру приведёт «кавалькада коней», запряжённая во все понятия изобразительного искусства: идея, мысль, чувство, эмоция, соединённые воедино, выраженные через пластику, ритм, рисунок, живопись, колорит, фактуру, пятно, линию. Я ему перечислил тогда ровно двенадцать понятий. Он всё это выслушал и сказал: «Нет, надо ещё тринадцатое понятие прибавить, тринадцатого коня». «Михалыч, – говорю, – вот не знаю что, не знаю». – «Вот подумай и в следующий раз придёшь и принесёшь тринадцатое». Пришёл. «Ну как, принёс тринадцатое? Тринадцать – цифра хорошая, – говорит. – Я в тринадцатом доме, в тринадцатой квартире жил. Тринадцатое должно быть. Как же ты не знаешь, что такое тринадцатое?!» Я не могу понять, говорю: «Михалыч, я всё перебрал, всё учёл, но тринадцатого нет». – «Эх ты, – говорит, – записывай: последний, тринадцатый, конь – правда! Всё во имя правды. Вся эта твоя кавалькада – во имя правды».
Гелий Михайлович был духовной личностью. Трудно его определить. Он и художник, и мыслитель, и философ, и в какой-то степени идеолог, наверное. Всё в нем было! Как ни в ком другом. И при этом его человеческие качества были предельной искренности: ни одного лживого слова, ни одного непроверенного мазка. Он мучился, страдал всё время в поисках точного изображения. Поэтому всегда так любил писать натюрморты, любил передавать материальность. Когда писал «Дон Кихота», то добивался блеска металла. Кринку писал, стакан молока – всё натурально было. Он очень любил вот такую изобразительность. Но изобразительность не списанную – так вот списать всё, что глаз видит, – а пропущенную через философское осознание, осмысление этого предмета. Не чашку написать, а чтобы чаша была, понимаете?
Коржев был очень неравнодушен к мироустройству. Всегда выступал за справедливость мироустройства, за правду человеческих отношений, за правду на земле, за человечество в целом. Его «Мутанты» – это ведь тоже порождение времени. Хотя начиналась серия с самого простого – Ванюшка, его внук, просил: «Дед, нарисуй мне что-нибудь фантастическое, нарисуй мне тюрлика». И Гелий Михайлович начал для Ванюшки рисовать этих тюрликов. Так вывело его на мутантов, на современную жизнь, на то, как люди перерождаются в мутантов. Я помню, одну работу он показал у нас на выставке. Реакция была такая: «Картина года!» А картин таких – штук 40 чудищ-мутантов. Это реакция на события, которые происходят в жизни, фантастическая, но прямая реакция на реальность. А свифтовская серия «Гулливер»? Там есть гениальная картина, которую я очень люблю: «Указ короля», где король стоит на ладони Гулливера. Коржев тоже любил эту картину, он так чувствовал жизнь. Что такое Свифт? Что стоит за образом Гулливера? Это всё глубокие философские понятия – и Сервантес, и Свифт, и Гулливер. Чем занимаются в «Гулливере» гуигнгнмы? Добыванием солнечного света из огурцов. Так это же наша академия! Мы с Коржевым посмеялись на эту реплику. Вот что такое Свифт – мудрость общечеловеческая. И Коржев опирался именно на таких титанов в мировой культуре.
 |
| «Благовещение», 1987–1990. Собрание семьи художника, Москва |
У него было своё размышление обо всём и своё отношение ко всему. Поэтому я и говорю, что Коржев являет собой какой-то особый характер человека.
Коржев обладал ещё одним даром – совершенно уникальной, гениальной зрительной памятью. Я всё время этому поражался. У него память настоящего мастера – в деталях. Как будто он всю кровеносную систему знает, все мелочи. В работе любил использовать манекены. Чтобы написать какую-нибудь гимнастёрку, Коржев одевал манекен, устанавливал его в определённой позе и писал. Писал сапоги солдатские. Очень любил предметы, которые всегда укрупнял. Его натюрморты – опять увеличение. Но увеличение ради обострения мысли, чувства. Это была особенность Коржева, которая соответствовала силе его духа. И вот в соответствии с масштабом личности и форма искусства такую масштабность имеет. Наступит время, когда Коржев получит гораздо большее признание.
Итогов он не подводил. Просто жил. Гелий Михайлович говорил: «Я каждый день прихожу на работу в 9 часов. Ну, если голова болит, если не вижу ничего, то сижу и ругаю мысленно всех. Ругай себя, кого угодно, страдай, переживай, мучайся, если работать не можешь». Но он всё время работал. Писал натюрморты либо работал над библейской серией к выставке «Читая Евангелие», о которой мечтал. Вся мудрость человеческого бытия заложена там…
Отношение к вере у Коржева было сложное. И он как-то не любил на эту тему говорить. Но думал об этом! Очень надеялся, что у него будет выставка «Читая Евангелие», и приступил к работе. Религиозная сюжетика в нём жила. А подтолкнул его к этой теме, мне кажется, уход родителей из жизни. У него была замечательная интеллигентная семья. Отец, Михаил Петрович, архитектор, – просто удивительный человек. Коржев же с него писал Дон Кихота. Искал образ на стороне, а увидел его в отце. Тот действительно был романтик.
Мы тогда готовили выставку к 2000-летию Рождества Христова, которая называлась «Имени Твоему». Коржев там впервые показал «Благовещение» и «Иуду». Но «Благовещение» другое, совсем не такое как эскиз, который он мне подарил. «Иуда», конечно, потрясающая вещь. Композитор Георгий Свиридов осмотрел выставку и выразил восторг, особенно благодарил за «Иуду». У Коржева со Свиридовым сложились очень тёплые, хорошие отношения. Свиридов ведь тоже редкий был человек, особая личность. И они где-то выше нас – глубже, мудрее. Над вечным они, и работы свои создавали с позиции вечности.
Коржев показывал картины на религиозные темы в Институте русского реалистического искусства. Он мечтал сделать большую выставку и говорил мне об этом. А судьба распорядилась по-своему.
Михалыч мне в разное время дарил работы: первая – этюд «Обнажённая модель», потом – эскиз «Благовещение» (сильнейший!). Эскиз «Сусанна и старцы» – последняя его работа. Я не стал менять раму; в какой он сделал, так и берегу. Он чувствовал, что не успеет поправить эту вещь, и очень хотел мне передать. У Сусанны ноги в тазике – такое «омовение ног»! Такое простодушие! Очень лапидарный эскиз по линиям и по цвету. А по краскам необыкновенно изящный! Какой сложный взят тут красный цвет… Вот как раз когда Коржев подписывал этот эскиз в своей мастерской, я фотографии и сделал. Михалыч выводил здесь в последний раз свою фамилию.
После операции – ампутации ноги – он утратил желание жить, говорил: «Без ноги я работать не могу». А раз теперь физически не может работать, не хотел жить. И возражал на мои уговоры: «Какие там механические лестницы, какие приспособления! Нет, я ловлю себя, Валюша, на том, что я больше ничего не хочу. Да, видно, я всё, что мог, сделал. Без работы я жить не могу, если работать не могу, то и жить ни к чему мне».