«Латышская литература – пример малой литературы, впитавшей в себя сделанное большими и ставшей самостоятельной», – утверждает переводчик Сергей Морейно. О её особенностях, о состоянии современной практики перевода и о проекте «Словарь культуры XXI века» он рассказал корреспонденту «ЛГ».
– Вы переводите на русский с немецкого, латышского, польского. Чем вам близки эти языки, что между ними общего? Какой из них сложнее, а какой – сравнительно проще с точки зрения изучения и перевода?
– Не из хвастовства, а чтобы замкнуть логический круг: я также переводил немного с литовского и белорусского (скорее экзотическая, нежели рабочая практика) и всё это – ещё и на латышский, уже именно в рабочем порядке. Выходит, я имею дело с неким универсальным языком некоего региона, в котором теснота исторических связей доходила порой до избыточности. Отдельные языки в нём связаны родством и нагружены целой сетью взаимовлияний. В этом смысле я не такой уж «полноценный» многостаночник, как те, кто переводит, скажем, с английского, испанского и турецкого. С другой стороны, цена ошибки – а с ней и мера ответственности – в моём случае, возможно, становятся выше. Вот они, эти страны, на виду друг у друга, соврать не дадут. Они близки, реальны и далеко не нейтральны по отношению друг к другу. При этом языки давно разошлись настолько, насколько смогли. Обсуждение общности, сложности и простоты как с теоретической, так и с практической точки зрения может занять месяцы, но один – личный – тезис сформулирую сразу: мне легко и интересно переводить на латышский. Он несёт на себе явные следы как русского, так и немецкого и польского «периодов», обладает огромным запасом ещё не приевшихся слов и набором архаических, но вполне живых конструкций. Свободный на макроуровне и жёсткий на микроуровне порядок слов позволяет обыграть и русскую, и немецкую фразу, каждую по-своему. Кроме того, корпус латышской литературы невелик, поэтому сохраняется челлендж1 непаханого поля.
– В каком состоянии, на ваш взгляд, практика перевода сегодня? Верно ли, что она переживает период возрождения?
– Боюсь, она переживает «период выживания». Смена парадигм – от close translation к open translation (чуть более плавный и широкий разворот, чем от доместикации к форенизации2) – и далее, от перевода с карандашом и печатной машинкой к переводу с помощью ИИ (участие ИИ в переводе – большая тема, требующая, чтобы теоретики и практики перевода сели в конце концов за «столы переговоров»). Фигура отдельного переводчика слишком хрупка, чтобы одиноко стоять на ветрах перемен. Возникает новая волна: переход от индивидуального к коллективному (физически) переводу. В аспекте количества – возрождение; в смысле качества – на данном этапе – диалектический упадок.
– Можно ли сравнить искусство перевода с актёрским мастерством, в том смысле, что переводчик в какой-то мере «вживается в роль» автора, тексты которого переводит? Как найти баланс между точностью передачи оригинала и допустимой мерой импровизации?
– Конечно – однако сцены, где играет переводчик-актёр, бывают разными. Это и театр Станиславского (актёр перевоплощается в короля Лира), и Брехта (актёр показывает короля Лира), и Гротовского (актёр тождествен королю Лиру). Каждый в какой-то момент может выбрать тот или иной театр. И вопрос о точности и свободе нельзя ставить в отрыве от времени и цели перевода: куда переводится текст? На ту же сцену, в журнал, в антологию, собрание сочинений… Сейчас я определённо склоняюсь к документальному театру и очень рад, что возможность перевода Андрея Платонова и Бруно Шульца на латышский подтвердила то, о чём я, кажется, догадывался: таких авторов, как Платонов и Шульц, можно переводить почти буквально, дословно – с учётом, разумеется, асимметрии языков.
– Какие особенности стилистики Пауля Целана, на ваш взгляд, являются определяющими для его творчества? Что для вас было важно сохранить для русского читателя при переводе его стихотворений? Фонетику, ритм, синтаксис, специфическую лексику?..
– Трудно говорить о Целане, поскольку в русской культуре – в определённом секторе – он, увы, превращён в бренд: вот только марципана «Поль Целан» пока, кажется, не делают. Прежде всего – Целан звучен и ярок. Это завораживает начинающих переводчиков, заворожило когда-то и меня. Лет двадцать спустя я узнал, что так же звучно и ярко писали и другие румынские евреи. Ещё Целан умудряется – как мало кто – сочетать поэтический эгоцентризм и поэтическую эмпатию, это уже его личное ноу-хау. Наконец, он, как и Чеслав Милош, почти не обладал способностью к сочинению фальшивых фраз. Глупостей – сколько угодно, но и те звучали чисто. (К примеру, Пастернак или Тарковский вполне могли залепить нечто пошловатое.) Здесь, впрочем, крылась ловушка. Увлечённые чистотой собственного письма, оба периодически впадали: Милош – в банальность, Целан – в пустословие. Для того чтобы это услышать, надо пожить в соответствующих пейзажах и освободиться от обаяния их речи. И – уже «свободным» – констатировать: масштаб обоих подлинно велик. Но тогда становится совершенно непонятно, что же именно сохранять. Пока ты во власти текстов, выбор происходит неосознанно, со временем он меняется, и ни один выбор не лучше другого, поскольку связан с эволюцией переводчика (я даже не о себе говорю), а она не менее значима, нежели эволюция автора.
– «Почувствовал, как отдаляются от меня, одна за другой, словно баржи, мои прошлые жизни с их утратами разом». Как «звучат» в стихотворениях Чеслава Милоша темы смерти и одиночества, памяти и забвения, связи с прошлым? Что вам откликается в его творчестве?
– Если говорить об этом почти предсмертном стихотворении, то здесь для меня наиболее ценна позиция девяностолетнего Милоша: не учить, не проповедовать, не вставать в позу праведника или мудреца, но стараться быть фигурой равновесия. Загнать боль внутрь, сделать её частью своего баланса, не всегда доступного другим. Таких фигур нам сегодня особенно не хватает – я имею в виду ту часть Европы, в которой живу. Эстонец Яан Каплинский дидактически тряс в русских изданиях указательным пальцем, восьмидесятипятилетний литовец Томас Венцлова на полном серьёзе рассуждает о том, чтó «из русской культуры» нужно, а чего не стоит запрещать в мировом обиходе. Даже если со своей колокольни он прав, это давно не его мир. И я ощущаю, как он вот-вот станет и не моим. Странно, что Венцлова не помнит слов Милоша, приятелем которого (равно как и Бродского) считался столько лет: «Не дал вознести себя над людьми, жалость и милость нас связывали, и я говорил: вот, позабылось, что были некогда детьми Короля».
– В чём особенность образной системы литературы Латвии, в частности, женской поэзии? Близки ли её основные образы русскому читателю (и наоборот), или к ним требуются объяснения? Вообще, важны ли комментарии к переводам и почему?
– Латышская литература – пример малой литературы, впитавшей в себя сделанное большими и ставшей самостоятельной. Она научилась описывать наш маленький мир, наш пейзаж, наш берег Mare Balticum. Как вообще многое в культуре, она беззащитна перед миром, где даже деньги уступают своё место власти как таковой, а природа власти представляется не трансцендентальной, а попросту иррациональной. О литературе хочется говорить, не думая – а выживет ли она? В любом случае она создала свой космос, в некоторой мере напоминающий вселенную классической швейцарской прозы: крайний индивидуализм + осознание себя частью небольшого народа + тоска по мировой культуре. Короче, хуторок на холме с телескопом. Думаю, её образы близки читателю от Западной Двины до Эльбы и от Урала до Татр – в пространстве, которое я с гордостью называл бы Евразией, когда бы это понятие не напитали ущербными коннотациями. Её женская составляющая уникальна, но тут как с Анной Карениной, да и с любой женщиной – проще прочитать (увидеть), чем объяснить. Я благодарен «Русскому Гулливеру» – много лет он издавал нашу Аннушку: надеюсь, она ещё есть на складах… Что ни год появляются удивительно одарённые латышские девушки – поэты, а «противостоит» им единственный двадцатитрёхлетний русскоязычный гений, написавший несколько тысяч стихотворений (издан тем же «Гулливером»). Такая вот сбалансированная среда. Ну, а комментарий – отдельный важный жанр, необходимый в эпоху интернета. Тщательнее всего я комментировал поляка Милоша – самого известного из моих авторов, немца Иоганнеса Бобровского – самого загадочного, а также латыша Юриса Кунноса. С ним я был знаком, и его влияние на меня предположительно оказалось самым сильным.
– Как возникла идея создания антологии современной русской поэзии в переводах на латышский язык «Песенный сезон»? Как построена книга, какие произведения в неё вошли?
– Идея выросла из желания обогатить латышскую поэтику (в целом) некоторыми «русскими» поэтическими ходами. «Русские» в кавычках, поскольку одни авторы сами обогащали русскую поэтику «азиатскими» ходами, а другие – «европейскими». В сборник вошли поэты из Калининграда, Москвы, Риги, Санкт-Петербурга, Ферганы и Челябинска, имеющие отношение к Латвии. Поэтически не чуждые дюн и барханов. Критерий отбора текстов прост – интуитивная оценка того, как перевод «ляжет на язык», в буквальном и переносном смысле: покатается ли по языку ягодой или конфеткой?
– Расскажите о вашей работе в рамках проекта «Словарь культуры XXI века». Над чем вы трудитесь сейчас?
– Это издание Института перевода и проект Игоря Сида как базы и движителя, а мы с коллегой Франциской Цверг лишь внесли посильную лепту в это собрание неологизмов, позволяющее проще и точнее назвать стремительно меняющийся мир и почувствовать его единство. Назревает первый том «локальных неологизмов»: интеллектуальный шаг в поиске глобального баланса перед лицом глобальной угрозы.
– Каким должен быть перевод, чтобы оригинал не просто существовал, а жил на том языке, на который переведён, был органичен этому языку, близок и понятен читателю? Какими навыками и знаниями следует владеть переводчику, на что опираться, чтобы достичь этой органичности?
– Скорее всего, это закономерная цепь случайностей. Очень часто «живут» первые переводы. Если они изначально не слишком органичны, впоследствии язык как бы заново «встраивает» их в себя. Органичность, старение etc. – части гигантского дискурса, словно затаившегося в ожидании. В одном не сомневаюсь – современному переводчику (в любых языковых парах) необходимы перекрёстные связи, консультанты, контакты, поездки… думаю, могу оборвать эту фразу недосказанной.
______________________________
1. Вызов (с англ.).
2. Переводческие стратегии, определяемые на основании того, в какой степени переводчик стремится приблизить текст к нормам принимающей культуры.
«ЛГ»-досье
Сергей Морейно – переводчик. Родился в Москве в 1964 году. С 1987 года живёт в Латвии. Окончил МФТИ. Лауреат «Русской премии» (2008), премий «Бесконечность» (Латвия, 2011), Looren (Швейцария, 2016, 2021), премии Андрея Белого (2018), «Мастер» (2021). Член СП Латвии. Редактор «Рижского альманаха».