Виль Мустафин ушёл из жизни в прошлом году. Ещё в юности было ему указано, что проживёт он 74 года. И после не раз он пытался оспорить отпущенный свыше срок. Он не рисовался, когда говорил, что мечтает о смерти, не скрывал, что были и попытки суицида. Когда на целине в 1956 году всех студентов-практикантов Казанского университета погнали в укрытие, он не пошёл – и любовался необыкновенным по красоте зрелищем ядерного взрыва… Как он говорил, «старость даётся нам по грехам нашим – чем больше грехов, тем дольше старость». Вспоминал, как мать в последние годы ему говорила: «Виль, не живи после восьмидесяти». Сама Зюгра Сулеймановна прожила более девяноста лет, хотя многое испытала, в сталинские времена отсидела восемь лет за то, что была женой «изменника Родины».
Отца будущего поэта расстреляли за то, что был знаком с Троцким по фронтам Гражданской войны, в 20-е годы работал со Сталиным в аппарате ЦК, то есть знал то, чего к середине 30-х знать уже не полагалось. Сына и двух дочерей Салаха Атнагулова из детдомов вызволил дед Сулейман Мустафин и дал внукам свою фамилию, что уберегло их от второй волны репрессий в конце 40-х.
Вырастила Виля и его сестёр тётя Хадича Сулеймановна, ради племянников ей пришлось оставить аспирантуру и надежды создать собственную семью, с утра до ночи работать всю жизнь и умереть… за полторы недели до выхода на пенсию. Такой пример самоотдачи в любви не прошёл даром – племянники окончили школы с медалями, потом университеты и аспирантуры… Не это важно: Виль Мустафин с детства узнал, что любить человека – это отдавать, не требуя взаимности. И всегда считал, что карьера, личное благополучие не главное.
И отдавал легко. Был такой случай: однажды из Ленинграда приехали два библиофила, кто-то им рассказал, что в Казани живёт некий Мустафин, у которого большая и редкая библиотека. Но книг он не продаёт и никогда не даёт почитать – всегда дарит, если кому что понравится. Выбрали гости самые редкие раритеты и уехали довольные («славно поживились!»). А Виль Салахович потом жаловался, мол, ничего не мог с собой поделать, и смеялся, дескать, нашли дурака… Дураком он, конечно, не был. Наоборот, был слишком умён, чтобы не понимать, куда ведут хитрость, жадность, себялюбие. В могилу с собой не заберёшь…
Видение 
Салаху Атнагулову – отцу моему
Изувеченный, исковерканный,
как душа моя – зверь-инвалид, –
из ночного окна, как из зеркала,
на меня мой предвестник глядит.
В лике – мраки сказаньями скулятся,
взгляд – в попытках о чём-то сказать...
За спиной его – чёрная улица,
за плечами – прародина-мать.
Не увидишь ни зги в этой темени
и не вспомнишь тут, как ни тужись,
ни его позабытого имени,
ни его позапрошлую жизнь.
Но я чувствую боль его давнюю,
но я чую поток его ген, –
что камнями истории сдавлены,
что помяты изгибами вен.
Мне б ответить ему...
Поприветствовать...
Мне б впустить его в дом и обнять...
Но рассвет начинает свирепствовать,
память крови пытаясь отнять,
понуждая и дале сиротствовать
и в беспамятстве жизнь продолжать...
Молитва
Светлой памяти отца моего
В поисках утраченной отчизны
тратились усилья и года, –
ощущеньем горькой укоризны
наседала на душу беда.
Наседала, полоня движенья,
думы и желанья полоня,
понуждая жить по принужденью,
побужденья жизни отклоня.
Неизбывный, тяжкий грех былого –
в поколеньях давних и веках –
от желанья обратиться в слово
непокорно буйствовал в стихах,
застил взор, уродуя картину
мира, отражённого в глазах,
карою своей неотвратимой
изливаясь в жалобных слезах
и молитвах… Долгими ночами
я молил у Господа: Прости
души всех усопших, и печали
многия, о Боже, отпусти
рабу Твоему…
Мотылёк
Природы вековечная давильня
Объединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Разъединить два таинства ее.
Н. Заболоцкий
О, как безгрешен мотылёк,
который верит в миг рожденья,
что где-то рдеет огонёк,
зажжённый для его круженья...
Как близок час и как далёк –
того прекрасного движенья
по сцене жизни – до свершенья,
до превращенья в уголёк...
Блаженный миг самосожженья... –
Как краток он... И как высок!..
Даль далёкая
О, как пронзительна прозрачность,
осуществляющая даль, –
не помещается в сознанье,
но ощущается как дар.
И музыкальности задатки –
ничто – пред этой тишиной...
И, слава богу, нет порядка
в её планиде неземной.
И нет борьбы, а значит – злобы:
благой покой... и доброта...
Земля вдали, как детский глобус:
шарообразна и пуста...
Сонет планете
Из всех событий нынешнего лета
мне более запомнилась зима,
и как-то не выходит из ума
столь постоянный выбор ею цвета.
И это странным кажется весьма...
Как будто наша старая планета,
укрыв себя от притязаний света,
светить другим пытается сама.
За миллиарды лет существованья
не старятся блаженные желанья –
вернуть у Солнца взятые лучи.
О, Мать-Земля,
ведь мы твои созданья, –
чуть приоткрой законы мирозданья
и нас святой отдаче научи...
Ночная мгла
Когда заполнит дом ночная мгла,
затихну я – беззвучен, бессловесен,
взирая, как ложатся клочья взвеси
безмолвной тёмной тенью у стола.
Межстенный мир покажется
мне тесен,
и сквозь стекло стекая, как смола,
сольюся с тьмою голого ствола,
забытого и листьями, и лесом.
Обнявши древо крепко, как кора,
с ним простоим до самого утра,
впивая ночь под звук древесных песен.
Но подойдёт рассветная пора
под скрип пилы и стуки топора, –
и станет мир опять неинтересен.
***
Мне было плохо.
Я шёл аллеей.
Как скоморохи,
листы алели.
Они смеялись,
они звенели...
Мне было плохо.
Я шёл аллеей.
Аллеей сада.
Но кто-то тихий
подкрался сзади
и тронул руку.
И ощущенье
было диким,
когда в ладонь
вошло тепло.
Я оглянулся,
но никого...
только маленький
жёлтый листок,
словно маленький
жёлтый щенок,
вертелся у ног.
Я нагнулся –
он в щёку лизнул.
Я погладил его –
он уткнулся
мокрым носом в ладонь
и напомнил о том,
что когда-то вдвоём...
***
Как долго длится ночь,
когда душе тревожно, –
и трудно ей помочь,
а может, невозможно...
И удалиться прочь
из этой жизни ложной
не сметь... (или не смочь, –
хоть это и несложно).
А душенька – как дочь –
чутка и осторожна –
смиреньем превозмочь
пытается тревожность...
Но – бесконечна ночь,
и темень – уж подкожна...
И жить уже – невмочь,
и помереть – безбожно...