Лев АННИНСКИЙ
Вот уж кто не мыслился в почтенном возрасте! Как был повёрстан в бойцы, так и остался: скорее за сорок, чем к пятидесяти, таким и ушёл – воитель-бунтарь. Для одних – мстящий за обездоленного крестьянина, для других – буйствующий в городской обездоленности (а для меня – и то, и это: душевный излом, от веку числившийся в России за интеллигентами, открылся в мужицкой душе).
С тех пор как-то другими глазами не перечитан. Да и с чего бы? Перестроилась страна в другие порядки, и проблемы встали для шукшинского времени невообразимые; вот если времена как-то ещё срифмуются, тогда и перечитают Шукшина, сняв с полки как неоспоримого классика. А пока он – там. Там, где Зайка летал на воздушных шариках, а на земле, над которой он летал, мечтали о воле заводные мужики разинского разлива.
Но мы-то – куда делись за тридцать пять лет, отсчитанные от его смерти? Мы ж на все вопросы отвечаем теперь по-другому.
Однако вопросы те же. Вопросы, которые задал себе и нам Василий Шукшин, – ушли в историю? Или стоят по-прежнему неразрешённые и неразрешимые?
Напомню парочку из врезавшихся.
Дать вам волю…
Поразительно сработала у Шукшина интуиция насчёт того, что именно нам дать. Волю. А не свободу. Это потом вдумались наши интеллектуалы в труды русских философов-идеалистов на предмет капитального различия этих двух понятий. А при советской власти с её марксистским базисом они не больно-то различались. Разин был народным героем – освободителем от гнёта… Так освободителем? Или, может, увольнителем? А чёрт его знает: когда под коркой в наличии только острог и крепость, так смести это надо хоть ради свободы, хоть ради воли – без различия. Лишь бы смести.
Шукшин различил.
Что же у нас сегодня? Свобода, усвоенная с Запада (свобода – слова, печати, собраний, вероисповеданий и проч.)? Или воля – делать чего хочешь (брать «суверенитета», сколько стащишь) и ждать усмирения – волей же.
И ещё поразительная догадка Шукшина: «дать».
Дать волю или взять волю? То, что дадут, то и заберут. А что сам возьмёшь – так это кто такой: «сам»? Мы волю при исчезновении советской власти сами взяли или от кого-то получили?
Допустим, получили. Но те, от кого мы её получили, не сами ли её в своё время взяли? Или это им тоже кто-то «дал»?
А то, что нынешние властители имеют, они сами взяли? Допустим, сами. Сколько смогли взять, столько взяли. А всё же лучше сказать: не «они», а «мы». Не нам дали, а «мы» взяли.
Но во что «мы» превращаемся, когда берём? Вот теперь и видно.
И третья поразительная шукшинская догадка: не мужик идёт брать, а казак впереди скачет, мужика ведёт. Против кого ведёт? Против барина-помещика. Или против чужеземного захватчика? (Разинщина поначалу казалась антимосковским бунтом нерусских окраин.)
Кто же теперь объявился в роли казака, мифологического вожака, предводителя мстящей народной рати? Уж не Тарас ли Бульба? «Помогли тебе твои ляхи?!»
Ну с ляхами ещё более или менее понятно: ляхи – «они» враги. А «мы»? А мы – победоносная «русская сила».
Русская – это какая? Киевская? Московская?
Василий Макарович, что с нами происходит?
С нами происходит…
Ещё одна пронзившая нас формулировка, учуянная Шукшиным за целую эпоху до того, как объявился нынешний златоуст, чьи афоризмы, выпущенные «наугад», попадают в цель без промаха («Сроду не было, и вот опять»). Шукшин задал свой вопрос тогда, когда такое и в голову не могло прийти! И за десять лет до того, как прозвучало с «самого верха» незабываемое: «Что это такое, граждане, мы с вами построили?»
Шукшин учуял суть. Не построили, а произошло. Не мы действуем, а с нами происходит. Не наша это воля, а «что-то», подставляющее нам цели-воли и прочие миражи, и это «что-то» – не над нами и не вне нас, а именно внутри нас… что-то, что «с нами происходит».
Ну и как оно с нами происходит через тридцать пять лет после того, как Шукшин задал свой вопрос?
А что-то ведь и впрямь по-прежнему «происходит» и под родными осинами, и во всём человечестве, изверившемся за ХХ век в «светлом будущем». Происходит – независимо от того, где, как и почему. Независимо от военных и политических систем и блоков, от деспотий и демократий, от религий и теорий. Беснуются толпы, взрываются пояса, вспыхивают разноцветные революции, гнутся и рвутся границы; а там, где «ничего не происходит» и власть мирно переизбирается на срок или бессрочно, – кипят всегдашние зависть и ревность к власти: ненависть тех, кто «внизу», к тем, кто «наверху». И не столько «верх» и «низ» противостоят друг другу в этой кипящей человеческой популяции, сколько бесконечная биологическая драка поколений: молодые грызут старых и напирают, старые давят молодых и пятятся. А уж жребий всякому новому поколению выбрасывает история: кому затаиться в тюрьмах и ждать момента, кому идти в атаку под чужеземные пули, кому пластаться в братоубийстве, кому погибать за веру, царя и отечество, кому в рабочих кепках и красных косынках под знаменем ленинского призыва строить светлое будущее, кому ради этого будущего сгинуть в полях за Вислой сонной, а кому скинуть вековой деревенский хомут и прищуриться на болтунов «с факультета журналистики», мысленно примерив к ним те самые хомуты… да где ж они?
Кто украл хомуты?!
Этот шукшинский вопрос не получил должного резонанса: он остался в черновом наброске к последнему рассказу «Чужие», написанному в больнице незадолго до смерти.
Шутка в том, что ответ на вопрос слышится в эхе: «Ты!.. Ты!.. Ты!..»
А нешуточный смысл рассказа – в сопоставлении двух судеб. С одной стороны – царёв брат, великий князь, генерал-адмирал, проворовавшийся на флотских деньгах и сбежавший за границу со своей любовницей, где, «накупив дворцов в Париже и других приятных городах», сорил золотом, украденным у родного народа. А с другой стороны – представитель этого народа, «дядя Емельян, бывший матрос, богатырь», не знающий, куда девать силу.
Это он искал украденные хомуты.
А главный подвиг его – «однажды дрался в деревне всю ночь, а когда у него перерубили канаты, которыми был причален плот, бежал за плотом 5 км. На всё хватило силы».
У дяди Емельяна хватило. И у Шукшина хватило – «допеть песню».
Хватит ли сил у нынешних людей стерпеть то, что происходит с потомками тех братьев и тех дядей: один из потомков на берегу великой русской реки пропивает последние гроши и костерит власть, а другой, купив дворцы в Лондоне и других приятных городах, пропивает миллионы, вывезенные с родины. Встретятся ли эти русские люди когда-нибудь, чтобы крикнуть друг другу: – Ваня, ты как здесь?! – и пошарить глазами вокруг в поисках запропастившихся хомутов.
Вот это с нами и происходит – ныне и присно и во веки веков.