Андрей РУДАЛЁВ, СЕВЕРОДВИНСК
В своей авторской колонке в «Новой газете» Дмитрий Быков порассуждал о невозможности в настоящий период возникновения полновесного русского романа (http://www.novayagazeta.ru/columns/52436.html). Вывод этот делается на основе ряда разочарований – новых романов В. Пелевина, А. Терехова, А. Иванова, С. Самсонова. Быков заключает, что сейчас крайне редок текст, провоцирующий на спор, имеющий мысль и где действует герой, которому сопереживаешь. После чего автор приходит к выводу, что для всего этого нужны соответствующий «исторический контекст», «движение времени», а с этим крайне плохо – тотальный застой, «реальность исчерпана», благо впереди нас ждут «серьёзные перемены», а там, глядишь, и роман забрезжит…
То есть, по сути, рассуждения Быкова о невозможности сейчас большого русского романа сводятся к расхожему сетевому гэгу: «Спасибопутинузаэто».
По мне всё не совсем так, как представил уважаемый Д. Быков. Да и литература в какой-то мере может формировать портрет общества, конструировать перспективы его развития, а не только быть ведомой и следовать за линией актуальных исторических процессов. Когда это удобно, литературу с нескрываемым наслаждением обвиняют во всех бедах, которые свалились на страну в XX веке. Да и сейчас ей ставят в пику прививку нигилизма по отношению к власти. Но вопрос в другом – в поставленной проблематике: может ли у нас сейчас появиться большой роман и почему нам предлагается предсказуемо отрицательный ответ?
ХОРОШАЯ КНИГА ДОЛЖНА НАСТОЯТЬСЯ
Вот Захар Прилепин постоянно утверждает, что в наше время создано несколько классических произведений. Тезис этот я всё время воспринимал с большим скепсисом, однако сейчас соглашусь. Есть такие тексты. Списки могут быть разными в зависимости от личных пристрастий. Но проблема в другом: в актуализации этих потенциально классических произведений. Банально, но даже самый отличный текст сейчас практически не получает распространения за пределами достаточно узкого литсообщества. Жизнь книги в информационном пространстве заканчивается списками сезонных премий, а дальше идут в лучшем случае воспоминания.
Произведение через прочтения входит в символико-аллегорическую сферу с почти бесконечным количеством его трактовок и пониманий. Здесь следует сделать оговорку: количество трактовок безгранично с точки зрения читательского восприятия. Они связаны не столько с рассудочным планом, сколько с личностно-эмоциональным. Читатель экстраполирует свой индивидуальный образ на текст, примеряет его к себе, оставляет свой уникальный отпечаток после контакта с произведением. Для исследователя же семантическое поле книги многозначно, но не бесконечно. Оно – аллегория с исчисляемым количеством значений, выстраивающихся в объяснимую и логичную концепцию. Ведь задача исследователя – объяснить, очертить определённую «мыслительную раму», по словам И. Роднянской. В пределах этой «мыслительной рамы» исследователь сохраняет позу объективности, вне её – он субъективен, так как другой человек может изменить архитектонику этой структуры, дать иную, зачастую принципиально отличную оценку текста. Получается, что развёртывание текста, дискуссионное поле, образующееся вокруг него, строятся не только на свободе, но и на ответственности.
Каждое читательское прочтение, каждая реплика о произведении становятся продолжением авторского замысла о тексте. И хотя литература во многом принципиально отличается от коллективного творчества – фольклора, но в плане постижения текста, его читательского освоения процесс получается схожий с бытованием устного народного произведения. Автор создаёт только текстовой канон – нотный стан, в пределах которого каждый соприкасающийся с ним получает возможность бесконечного количества импровизаций.
Создание текста часто сравнивается с рождением жизни. Если роль автора здесь в зачатии и вынашивании плода, то читатель, скорее, занят «воспитанием» новорождённого, прививанием ему определённых навыков и умений, выковыванием черт характера.
Характер взаимоотношения текста и читателя – синергический творческий процесс: текст влияет на читателя, а тот соответственно на него. То есть читатель не только преображается под влиянием текста, переживает катарсис, но и с каждым прочтением актуализирует сам текст.
Это я всё к тому, что без традиции прочтения произведения, без разговора-диспута, читательских эмоций и ассоциаций вокруг него книга ещё не становится полноправным произведением искусства. В некотором роде это полуфабрикат. Поэтому скорости, которые набирает современный литпроцесс, издательский станок, работающий во всё более усиленном ритме, естественно, идёт не на пользу литературе. Отсюда и создаётся впечатление, что всё больше производится эрзац-литературы – супов и каши быстрого приготовления в режиме «просто добавь воды».
Шквальное движение книжного рынка мешает распознаванию и оценке книги. Писать и рассуждать в статье о произведении, вышедшем пару лет назад, – свидетельство большого отставания критика и чуть ли не дурной тон. Литература не может существовать сама в себе. Если она не рассчитывает быть прочитанной, не видит своего реципиента, то мы получаем мертворождённые куклы-манекены, пусть и вырезанные упёртыми и старательными краснодеревщиками, но без боговдохновения.
Не только бытие определяет текст, о чём, собственно, в своей колонке говорит Д. Быков, но и характер его бытования. Многие наши современные романы не получают должного прочтения, вокруг них не завязывается дискуссионное поле, так и получаются все те проблемы, о которых пишет Быков. С одной стороны, здесь проблема конвейерного книжного рынка, но с другой – ещё и то, что само общество достаточно прохладно сейчас к тексту.
ЛИТЕРАТУРА БЕЖИТ ОТ ЧИТАТЕЛЯ НА РИТОРИЧЕСКИХ ХОДУЛЯХ
Можно много рассуждать о том, что сейчас сама читательская среда сжимается, как шагреневая кожа. Уходит традиция чтения, убыстряется ритм жизни – книга требует работы, а на неё нет времени, литературу активно замещают Интернет, СМИ. Для закрепления всего этого у нас даже выведена устойчивая аксиоматическая формула, которая звучит в тональности безусловного приговора: мы перестали быть самой читающей нацией. Такая вот нелепость сейчас многим всё объясняет и многих успокаивает.
А если посмотреть с другого угла: может быть, есть какие-то внутренние причины в современной литературе, в силу которых потенциальный читатель остаётся к ней прохладным?
К примеру, итальянский философ Антонио Грамши, рассуждая о «народном» успехе больших русских романов XIX века, пишет: «…писатели не играют у нас «национально-воспитательной» роли, то есть никогда не ставили и не ставят вопроса о формировании в народе чувств и настроений…» По сути, создаётся аутичный текст, не открытый для диалога, транслирующий лишь личный опыт автора либо демонстрирующий чудеса его стилистическо-языковой эквилибристики.
Литература стала определённой метой элитарности, она всё больше становится «профессией в себе», страшно далёкой от народа, а значит, и от широкого читателя. Уже практически бесспорный факт нашего времени, что современная литература замыкается на «креативном классе» и на эго автора. Именно средний класс по большому счёту и стал целевой аудиторией нашей литературы. Книжные рецензии всё больше перекочёвывают в деловые или глянцевые издания, самый главный дегустатор всего литпроцесса – обозреватель «Афиши», сама литература делает большой крен в сторону офисного планктона, ей интересен новомодный бизнес-сленг, стало хорошей привычкой перечислять в тексте пафосные марки, бренды, тренды. Постепенно и сама литература превратилась в товар в обществе агрессивного потребления всего и вся. Так или иначе в социально близкий был записан мидл-класс, то есть та аудитория, которая без особых душевных мук отдаст некоторую сумму денег за томик с негарантированно ликвидным содержанием.
Хотелось бы остановиться ещё на одном моменте. Тот же Грамши делил литераторов на тех, что пишут на языке, понятном только автору, ограниченной «секте», и понятном всем, то есть «национально-народных» художников, о необходимости которых он говорит. Это деление крайне актуально для нас и сейчас. Итальянский мыслитель противопоставляет интеллектуалов, считающих литературу «профессией в себе», тому творцу, который «объективирует плоды своего воображения, укореняя их в конкретных исторических обстоятельствах». Есть ли у нас сейчас такие «национально-народные художники» – большой вопрос, но необходимость их появления очевидна.
Грамши также давал довольно верный диагноз такому заболеванию, как «риторическая болезнь», которым поражены в силу своей самозамкнутости многие наши литературные деятели: «Риторическая болезнь очень прилипчива: ею заразился весь наш народ, который с давних пор убеждён, что «писать» – значит влезть на ходули, надуться, напыжиться, болтать без умолку, изъясняться высокопарно и мутно – то есть вести себя самым неестественным образом». «Залезть на ходули» и у нас считается метой, свидетельствующей об изысканных литературных манерах, которые уже априорно наследуют знак качества. Таким макаром у нас, как фестивальное кино, активно штампуется премиальная литература, которая забывается практически по завершении премиального сезона.
«ЧУВСТВА ДОБРЫЕ Я ЛИРОЙ ПРОБУЖДАЛ»
Что если печальное нынешнее состояние литературы, о котором говорит Дмитрий Быков, связано также, например, с нравственным релятивизмом общества?
Как отметил патриарх Кирилл: «Отсутствие в сознании человека границ между добром и злом приводит, в свою очередь, к разрушению самого понятия «культура», ибо без этих границ культура теряет почву, становится пустой, вырождается и умирает. Искусство, не признающее ориентиров в нравственном и прекрасном, становится антиискусством, а культура – антикультурой». И ещё: «Нравственное безобрАзное становится художественным безОбразным, ведёт к потере творческой ценности произведения и к разрушению человеческой личности, а нравственная безобразность общества, в свою очередь, способна перейти в более страшный недуг, когда нация перестаёт ощущать себя единым целым» (http://www.patriarchia.ru/db/text/2200726.html). Или мы категорически отрицаем эту духовно-нравственную плоскость и считаем, что все вопросы решаются сугубо в политической сфере?
«Даже самые серьёзные, умные, глубокие писатели сегодня – беллетристы. Мастера изящной словесности, а не мыслители. Их произведениями можно наслаждаться, восхищаться, но почерпнуть из них нечего» – это уже заметил Роман Сенчин (http://www.medved-magazine.ru/articles/Roman_Senchin_O_Putine_i_pustote.1270.html). Каким же он может быть мыслителем, если правое от левого отличить не в состоянии, добро от зла? Так постепенно и происходит, что словесность наша своими собственными силами с истовым усердием всё больше отделяется от общества. Скоро эту отделённость литературы от общества, от государства у нас окончательно директивно закрепят и её саму сошлют в резервацию…
Может быть, как раз именно во всём этом и состоит невозможность русского романа или, скорее, невозможность его полноценного восприятия и приятия как читателем, так и самим автором?