Роман известного петербургского прозаика Даниэля Орлова «Время рискованного земледелия» даёт повод задуматься не только о проблемах, так или иначе затронутых в нём, но и о судьбе «русского романа на перепутье» в целом.
Начинается произведение такими словами: «Есть те, что живут жизнь от самого младенчества. Любой их поступок – продолжение далёкого детского жеста. Всякое слово началось много лет назад вздохом, каждая мысль была когда-то детским сновидением. Они счастливы. Им есть откуда набрать сил: они крепче других держатся за ствол, а тот уходит корнями в невспоминаемое, ветвями в невообразимое. Сами тот ствол. Кровь их – сок, питающий будущее. Потому и живут просто, потому и грехи их понятны даже неопытному исповеднику».
Никакой «исконности и посконности» – в романе Даниэля Орлова будут и фантастические элементы, и резкая смена темпа, и, как сейчас говорят, хтонь, и наиострейшая современность (а, например, у другого представителя старшего поколения – Михаила Гиголашвили в финале – вставные околобиблейские новеллы и калейдоскопические трипы). Даже по зачину видно: нас ждёт, во-первых, эпос. И, скорее всего, многосюжетный и многоголосый. Во-вторых, никакой бесстрастной, извините, кинематографичности – вот вам тропы, парцелляции и так далее. Наконец, с самого начала декларируется страшное: в книге будут немыслимые у большинства молодых авторов лирические отступления и (о ужас!) прямой авторский голос вообще.
Там, где у авторов условной «новой волны» сюжет развёртывается стремительно и способен без масштабных переделок стать сценарием сериала или компьютерной игры, а предыстории героев штрихами вписаны в действие, писатель более зрелый (не путать с консерватором) будто говорит: нет никаких принципиально новых реальностей и направлений (различных «измов»), а есть только литература и попса. Новый русский роман нужно писать (хотя бы пробовать), а если это вдруг в какой-то момент окажется невозможным, то пора и всю лавочку прикрывать.
И с этим отчасти нельзя не согласиться: видимо, близится какой-то конец истории – по крайней мере, истории русской литературы в том виде, в каком мы к ней привыкли. К чему всё это приведёт – вопрос другой, да и точного ответа на него дать пока нельзя – поговорим об этом хотя бы лет через десять.
Типажи
Герой. Олегу Беляеву скоро пятьдесят, жизнь его складывается как-то не очень, и он решает переждать житейскую стынь и набеги коллекторов в деревне – авось образуется. Сам он такая квинтэссенция типа классического русского мужика: «смел, но не предприимчив, талантлив, но ленив, отчаянно ленив, но честен, честен, однако по-детски наивен, наивен, однако терпелив» (авторская характеристика). Беляев будто бы балансирует между двумя мирами: он одновременно может предпочитать телевизору интернет-сплетни или вести блог, но при этом гармоничен и уместен в своём сельском лихом бытовании.
У нас отчего-то сложились два полярных превратных взгляда на современную сельскую жизнь, и оба они не имеют ничего общего с действительностью. Кто-то видит картинку, нарисованную ещё писателями-деревенщиками восьмидесятых: гармония с природой, мудрые колоритные старики а-ля дед Щукарь или оторванные от земляного бытия «чудики» (во «Времени рискованного земледелия» есть символический эпизод – один из героев поминает некоего уже умершего Толика-мечтателя, которого за криворукость порой нещадно били, и добавляет: «Чтоб ему и на том свете икалось»), специфический говор, некая особая русская духовность. Кто-то карикатурно-мрачен, и оптика у него тоже кривая, артхаусно-чернушная: развалившиеся хаты, повальные пьянство, скотство, зверство и деградация.
Всё сложнее
Даниэль Орлов убедительно показывает: всё сложнее. Благости с малиновым звоном на селе, конечно, нет, но нет (по крайней мере, в исходной, изначальной позиции) и никакого перманентного постапокалипсиса. Своих проблем там хватает (хотя почему своих – разве они принципиально отличаются от наших?), но и рук никто не опускает. Люди там пусть и крепче «держатся за ствол», однако это вовсе не инопланетяне и не другая цивилизация – тот же Беляев вписывается в тамошнюю жизнь не без несуразностей, но в итоге как влитой. Более того, становится человеком, который гипотетически мог бы стать тем самым связующим звеном между антагонистическими началами (географическими, поколенческими, мировоззренческими).
Зло и тьма, впрочем, в романе всё же разлиты – но не в том очевидном обличье, которого подспудно ожидаешь. Об этом мы ещё поговорим. Мужики лихо отвечают докучливому коллектору (который в целом такой же, как они) и расправляются при помощи арбалетов с кружащими над их участками в административно-контролирующих целях дронами. Эффектный образ: уже не жеребёнок против паровоза, но арбалет против дрона. Однако это не столько конфликт эфемерных города и деревни (щи лаптем никто не хлебает), сколько попытка людей хоть немного остановиться и не бежать, задрав штаны, за всё ускоряющимся комсомолом глобальной цивилизации, попытка удержать хоть какой-то статус-кво. Заканчивающаяся, что закономерно, традиционным русским беспощадным (читай: бескомпромиссным) бунтом. А вот бессмысленным ли? Вопрос.
Ещё герои
Их много, с какого-то момента – очень много. По этой причине, несмотря на их, героев, колоритность, какие-то сюжетные линии теряешь и всё больше следишь за любимчиками. Вот, например, отец Михаил. Его гложут разлад и неприкаянность – жуткий эпизод из прошлого отравляет его душу. Мятущийся и желающий странного священник – замечательный, немного отсылающий искушённого читателя к образам Леонида Леонова.
Кстати, о Леонове. У вселенной «Времени рискованного земледелия» есть общие черты с миром этого автора – речь здесь не только о живом, крепком и ясном языке или героях, чем-то наследующих героям «Барсуков» или «Соти». А о другом: невзирая на где-то озорной и ровный зачин и обаятельных персонажей, по завершении чтения роман Даниэля Орлова видится всё же пессимистическим, а посыл его – несколько мизантропическим. Так, за «Русским лесом» возвышается «Пирамида», а в человеке всё так же трагически нарушен баланс огня и глины. И подать на страницах книги такую трагедию не напрямую, в лоб, но скрыто – под силу далеко не каждому. Орлову это удалось.
Люди невольно идут ко злу, а новые люди (дети) – сами зло, ибо не ведают, что творят. И они ещё заиграются в эскапизм и виртуальность.
А ближе к концу классический роман (опять-таки символически, но сюжетом это тоже оправдано) будто бы рушится: в него врываются экшен, поджоги, страшные знамения, кровь и смерть. Старое невозможно, новое неприемлемо, люди всё так же тяготеют к разрушению и саморазрушению, и по-хорошему нужно со всем этим расправиться – и как можно быстрее. Чтоб история наконец прекратила движение своё. Выстоим ли?
Иван Родионов