С Николаем Константиновичем Старшиновым, моим учителем, старшим товарищем, коллегой, мы почти два десятилетия выпускали альманах «Поэзия» в издательстве «Молодая гвардия». Эти счастливые годы дружбы – человеческой и творческой – считаю подарком судьбы…
Есть люди, у которых разорвана связь с миром. Они, словно необитаемые планеты, сосредоточены лишь на себе. Поэт Николай Старшинов, участник Великой Отечественной войны, был полной противоположностью им. Он должен был всё время чувствовать себя звеном в цепи, в дружеском кругу, ощущать себя «в строю – как дерево в лесу». Откуда это? Не из той ли поры, о которой он сам написал когда-то «И вот в свои семнадцать лет я встал в солдатский строй...»? Смотришь на его фотографию тех лет: совсем ещё мальчишечка на ней, с тонкой шеей, с лихо надвинутой на лоб пилоткой, из-под которой на нас устремлён отнюдь не грозный, а доверчиво-улыбчивый взгляд. Правда, поначалу этот взгляд обнаружил, что вокруг у всех «шинелей серый цвет, у всех – один покрой...» И как-то неуютно стало молодому солдату от унылой похожести на всех, от внешней обезличенности. Но шла большая, великая война, и тем дороже и спасительнее был для всех опыт артельности, фронтового братства, а в духовном смысле – соборности.
Мети, метель, мороз, морозь,
Дуй ветер, как назло, –
Солдатам холодно поврозь,
А сообща – тепло.
Этот худенький цыганистый парнишка сполна успел узнать весь трагизм войны, все её тяготы, всю незащищённость перед ней. Был он пулемётчиком. Командиром расчёта. Тяжёлый станковый пулемёт «Максим» помнился всю жизнь, сколько весит каждая его часть. Старшинов рассказывал, что спрятаться за «Максимом» было практически невозможно, потому пулемётчики в некотором роде были смертниками. Перед наступлением, под огнём, посылают их вперёд, насколько можно прорваться: бегом, бегом... 100... 200 метров... Ложишься, стреляешь, за тобою поднимается пехота, затем – снова вперёд, очередные метры, кажущиеся расстоянием в вечность. И это – с тяжёлым пулемётом, да часто и после долгого недоедания...
Старшинов вспоминал: «Мы постоянно хотели есть... В болотах, в грязи, на холоде... Шли по Смоленщине, край голодный, тут и вовсе ни картошки, ни хлеба. Помню, перед самым боем – идёт стрельба, снаряды летят, а Малинóв из моего расчёта сел на бугорок, достал из вещмешка хлеб и уплетает его. Я ему: «Ты что, стреляют же, прячься, потом доешь!» А он: «Всё равно сейчас в бой, а там, глядишь, убьют – пропадёт ведь хлеб!..» Да, молодые были, организм здоровый, требовал...»
Немецкие миномётчики били по нашим огневым точкам. Попадали обычно с третьего раза: недолёт, перелёт, а третий снаряд ложится по цели. В один из таких обстрелов и был тяжело ранен Николай Старшинов. До конца жизни носил он в перебитых ногах осколки. И сегодня, когда почти не осталось в живых бывших фронтовиков, а война вновь вернула своё кровавое вражье мурло на Украине, невозможно без волнения читать столь современно звучащие знаменитые старшиновские стихи:
Когда, нарушив забытьё,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За неё.
В летописи войны (всех войн на русской земле!) это, быть может, одни из самых правдивых строк. В них любовь к родному точно и просто передана через суровый, молчаливый ратный труд солдат. Громкие слова здесь равносильны фальши. Именно на этих первых стихах о войне вырабатывался у поэта иммунитет против всего парадного, велеречивого!
После войны он работал литературным консультантом в «Известиях», был первым редактором отдела поэзии в журнале «Юность» при Валентине Катаеве, вёл литобъединение в Московском университете, руководил единственным в стране общесоюзным альманахом «Поэзия», вёл семинары в Литературном институте, был руководителем Всесоюзных совещаний молодых писателей...
Василий Шукшин писал когда-то: «Талантливая честная душа способна врачевать, способна помочь в пору отчаяния и полного безверия, способна вдохнуть силы для жизни и поступков...» Не этим ли объясняется такая тяга многих к Старшинову – поэту и человеку, словно бы к некой духовной опоре?.. Не случайно ему принадлежит ёмкая этическая максима: «Какое лицо у поэта?.. Оно быть прекрасным должно». Предназначение поэзии он видел в «просветлении души». Его стихи врачующе светоносны.
Снова сердце распахнуто настежь
И добра и привета полно,
Я желаю высокого счастья
Всем, кого обходило оно.
<...>
Что ж тужить нам о вёснах и зимах,
Если были во веки веков
Даже зимние очи любимых
Голубее любых васильков?
Читая эти строки, узнаёшь ни на чью не похожую старшиновскую нежность, во многом определяющую его творчество. Закономерно, что у него так много светлых стихов о любви, о женщине, о матери!.. После расставания с первой женой, Юлией Друниной, с которой они, оба фронтовики, демобилизованные по ранению, познакомились и поженились, будучи студентами в Литературном институте, в его стихах появилось больше драматизма, грусти. Хотя даже в минуту отчаяния он не любит жаловаться, и вслед за нечаянно вырвавшимся признанием: «В жизни я достаточно продрог» – у него следует предупреждение: «Только умоляю – не сочувствуй!» Но мы-то помним ещё со времён Есенина, что именно «нежным – даётся печаль». Просто Старшинов из поколения такой закваски, такого жизнелюбия, что можно позавидовать! Гармония в самой сути творчества Старшинова. Отсюда и равновесие в его стихах светлых и тёмных тонов.
...И посыплются милости с неба,
И окатит меня синевой,
И проглянет земля из-под снега
Прошлогодней пожухлой травой.
<...>
И опять я поверю в удачу,
И опять за неё постою,
И последнюю нежность растрачу
На январскую душу твою.
Когда не стало Николая Константиновича Старшинова, пожалуй, точнее всех об отношении к нему его учеников сказал поэт Александр Щуплов, заметив, что все мы «выходили из... старшиновской шинели – той самой, в которой поэт пришёл с войны...».
Тема «Старшинов и его ученики» очень большая, она заслуживает отдельной книги, серьёзного разговора. Для него она была особой, редкой в наше время философией творческого бескорыстия. Помнится, незадолго до смертельной болезни Николай Константинович на мой вопрос, не чувствует ли он себя с уходом великих литературных стариков (по аналогии с мхатовскими стариками) представителем замыкающего поколения классиков среди чуждого ему, незнакомого младого племени, – ответил, что в литературе и в жизни он мало дружил со своими ровесниками, хотя не был с ними в ссоре, и что рядом с ним всегда были всё новые и новые поколения молодых друзей и коллег по творчеству. «Наверное, поэтому, – сказал Старшинов, – я не чувствовал своего возраста раньше, не чувствую себя и сейчас в чужой среде или каким-то непререкаемым мэтром». Он не просто пестовал своих учеников, читал их бесконечные рукописи, пробивал их книги в издательствах, помогал вступить в Союз писателей, писал им сотни писем во все края Советского Союза, но и по-человечески дружил со многими из них, бывал у них дома, ездил к ним на свадьбы и юбилеи, а в горькие минуты утрат тоже был рядом, был на похоронах моей мамы. Я был свидетелем, как, уже находясь в госпитале после инсульта, он заплакал, узнав по нашим осторожным недомолвкам о смерти своего ученика поэта Геннадия Касмынина…
Вообще он любил вырывать людей из рутинной суеты, из пустых литературных споров и дрязг. «Поехали лучше на рыбалку! Время, проведённое за рыбной ловлей, по мнению древних, прибавляется к жизни...» – повторял он, тормоша и вытаскивая нас то в какое-нибудь красивейшее место на природу, то на свою любимую речку Медведицу или Ловать.
В юбилейные дни 600-летия Куликовской битвы он вывез из сонной Москвы человек двадцать своих друзей – поэтов и критиков – на историческое Куликово поле. В самый канун юбилейного дня мы ночевали на берегу Дона и, встречая утро в белом тумане над полем русской славы, могли пережить хоть в какой-то мере чувства наших далёких предков, готовящихся по благословению Сергия Радонежского к битве с врагами родины. То был поистине великий подарок Николая Константиновича нам, приехавшим сюда по его волевой инициативе. Такие часы и переживания не забываются никогда. Только там в полной мере стали понятнее связанные с личной военной судьбой Старшинова его классические строки, продолжающие традицию Блока с его циклом «На поле Куликовом»:
Там, за Непрядвою, за Доном,
Где нынче вызрели хлеба,
В большом бою ожесточённом
Решалась и моя судьба.
Там, унимая супостата,
Дружины русских полегли...
На их крови взросли когда-то
Полынь-трава и ковыли.
Не потому ли и поныне
Ещё хранит моя земля
И этот горький дух полыни,
И скорбный шелест ковыля...
Мне уже приходилось рассказывать о прощании с поэтом. Когда февральским днём из храма Вознесения после отпевания мы выносили гроб, на паперти, опираясь на костыли, стоял нищий, незнакомый бородатый мужчина. Крестясь и кланяясь над гробом, он громко произнёс: «Прощайте, Николай Константинович!.. – а на вопрошающие взгляды присутствующих добавил: – Он был моим Учителем! Я учился у него когда-то в Литинституте...»
Был в этом удивительном эпизоде некий символический знак судьбы, знак завершающегося двадцатого века. Но при всей трагичности нашего пути, куда бы нас ни задвигали жизнь и времена, нам всё же остаётся счастье и радость вот так просто и спокойно сказать: «Он был моим Учителем!» И эти слова мы вновь повторим 6 декабря – в день юбилея Николая Старшинова.