Для юного Толстого, родившегося в Ясной Поляне, это место было воплощённым раем, «великим наслаждением», несказанным счастьем, о чём он впоследствии написал в повести «Детство» и в своих воспоминаниях. Здесь он «ловил рыбу», «бегал на гору и под гору», ездил на дедушкином кабриолете, запряжённом роскошными гнедыми, ел сочный, свежий творог и пил сливки, густые как сметана, прямо из крынки… Каждая вещь здесь приобретала для него особую прелесть, если, конечно, имела свою родословную. Любимый рабочий письменный стол напоминал об отце, «счастливый» кожаный диван – о матери, мебель из красного дерева, составившая в доме «уголок серьёзных бесед, – о деде. Не имея о нём документальных свидетельств, Л.Н. Толстой компенсировал этот пробел, наслаждаясь воспоминаниями близких о князе Волконском: его избыточном фрондёрстве, горделивом отказе жениться на фаворитке светлейшего князя Потёмкина, опале. В реальности всё было куда прозаичнее. Но понимание памяти по-толстовски – это «искусство украшать реальность». Для него не так важны были сами факты, как их интерпретация.
Реконструируя чýдное прошлое Ясной Поляны, Л.Н. Толстой создавал любопытный прецедент вневременного действия: творил шедевр тождества бывшего с настоящим. Его страстное желание во всём повторить деда, а не отца, увенчалось торжеством схожести, повторяемости, рождающим чувство победы над временем. Это, пожалуй, и стало главным условием существования его усадьбы, неустанно повторяющей самоё себя, создавая, таким образом, иллюзию застывшего мгновения, вечного присутствия матери и деда.
Однажды яснополянская усадьба превратилась в объект его молодеческой экспансии, которая завершилась продажей 32-комнатного фамильного дома. Исчезновение этого «старинного друга» можно истолковать по-разному. Прежде всего эстетическим побуждением. Просеивая образы любимой усадьбы, Толстой старался оставлять то, что вписывалось в его представление о красоте. Его концепция красоты была ориентирована скорее на скромное обаяние двух одинаковых изящных флигелей, чем на помпезное громоздкое сооружение большого дома с дорическим портиком, более пригодного для городской среды. Неслучайно чуткий к красоте его старший брат Николай подметил, что после продажи дома облик усадьбы не пострадал.
В нескольких шагах от дома писателя разместился регулярный парк Клины, старые тёмные липовые аллеи которого наполнены священным сумраком воспоминаний… Этот сад особенно прекрасен летом, когда всё вокруг полнится благоуханием, пением птиц, дремотным солнечным светом, проникающим сквозь причудливую вязь старых деревьев. В густых кронах лип водилось множество певчих птиц – соловьёв, дроздов, иволг, сов и дятлов. Сам Толстой дал Клинам ёмкое определение – «квадрат и звезда»: четыре аллеи образуют прямоугольник, перерезанный диагональными и средними дорожками, словно солнечными лучами. Так получились клинья, которые и определили название регулярного сада.
В садово-парковом искусстве царят свои законы: смена стилей здесь происходит медленно. Князь Волконский не хотел расставаться со старым липовым парком. Он стал необходим ему для меланхолических одиноких прогулок, позднее – его дочери для романтических встреч, а дальше и внуку для уединённых молитв. Музыка в парке была желанным и непременным атрибутом. Но после того как Волконский покидал парк, оркестр умолкал; музыканты расходились, спеша заняться своими будничными делами: флейтист превращался в повара, скрипач – в садовника, потому что все оркестранты были дворовыми князя.
Для деда писателя ежедневные прогулки под звуки симфоний Гайдна означали полноценность усадебного бытия. Потом наступало время для прогулок княжны, его дочери. Слушая музыку, она садилась «на диванчик из берёз с корою», чтобы предаться грустному созерцанию. Любовь к тишине, надёжно охраняемая стеной из лип, отличала всех яснополянских обитателей. Поэтому здесь устраивались «зелёные гостиные» со скамейками и столами, а уже при внуке – «зелёный кабинет» с письменным столом, приносимым слугой Сидорковым.
Парк Клины, существовавший ещё до появления Волконского в усадьбе, не был творением толстовского деда. Чёткая геометрия линий не пришлась ему по вкусу. Свой сад он стал возделывать на прихотливом рельефе, на месте большого оврага в свободном «аглицком» стиле. Вдохновителем и наставником его стал Жак Делиль, автор поэмы «Сады» и популяризатор пейзажного искусства, а заодно и мудрый воспитатель добрых чувств к природе. Вдохновившись мыслью «во всём, всегда, везде природе подражать», князь «не впустил» в парк «холодного металла» и тем самым «не оскорбил природу». Главной интригой его ландшафтного творения стала система прудов и купы живописных деревьев различных пород.
|
Д |
ля внука же Нижний парк стал местом молитв. Дух романтизма напоминал ему о матери, которая умерла, когда Лёве-«рёве» не было и двух лет. Находясь в тоскливом состоянии, он приходил сюда, молился, желал «прильнуть» к ней и быть её «утешителем». Прогуливаясь по дорожкам парка, он искал следы её ног и находил их повсюду – в серебристых тополях, посаженных в виде ротонды, в зеркалах прудов, в уединённой берёзово-ореховой аллее, в беседке-вышке, стоявшей на самой высокой точке рельефа – над обрывом, почти над пропастью. С беседки открывался роскошный вид на Посольскую дорогу и окрестности вокруг неё. Беседка была приподнята и поставлена на четырёх высоких столбах. Поднимаясь сюда, мать словно раздвигала пространство, проникала за горизонт видимости, вспоминала любимого Кокó, своего мужа. Позднее из места созерцания оно превратилось для неё в место надрывных ожиданий…
Была у деда ещё и другая страсть – оранжерея, которая являлась непременным атрибутом барского образа жизни. Он непременно демонстрировал гостям выращенные здесь дыни, арбузы, персики и другие экзотические плоды. Молодой Толстой поддерживал дедовские оранжереи в порядке, он выращивал тут персиковые деревья, сливы, груши, которые продавал до 250 кадок. Развивал здесь цикорий, выращивал кофейные деревья. Но главный смысл оранжерей был, конечно, не в этом, а в писательстве. Летом он энергично писал здесь, говоря близким: «Мой адрес – в оранжерее». В 1867 году оранжереи сгорели дотла, а вместе с ними и растения, которые росли и радовали целых три поколения. Лиризм, таинственность оранжерей с галереей, рождавшие у Толстого грёзы о счастье, нашли отражение в описании ночи в повести «Юность».
Ясная Поляна со времён родителей писателя представляла собой волшебный мир ароматов, буйство красок, свойственных усадебному миру. Она не представима без роз, тюльпанов, гиацинтов, ландышей... Смысл такого буйного роскошного цветения не в пользе и выгоде, а в возвышении души. Для хозяев Ясной Поляны «самые простые травы и полевые цветы могли служить приятнейшим дневником». Ими-то и стали тетради М.Н. Волконской, матери писателя, атрибутировавшей более ста культурных и дикорастущих растений Ясной Поляны. Она успела описать все цветы, прораставшие на клумбах и рабатках усадьбы, среди которых – маки, турецкие гвоздики, левкой, дельфиниум, воздушный жасмин, розы... Софья Андреевна, её невестка, была также большой любительницей цветочных рабаток и клумб, которых было около двадцати.
Усадебный мир Ясной Поляны был не мыслимым для деда писателя, а потом и для его внука без яблочного аромата. Князь Волконский был первым из владельцев усадьбы, кто заложил за гумном и ригой сад на шесть десятин, впоследствии названный Старым садом. Его внук, став хозяином усадьбы, увеличил эту площадь до 40 гектаров. В его записных книжках мелькают такие записи: «Сад увеличить и яблони». За этой лаконичной строкой скрывается целая программа по садоводству от Толстого-помещика. Он преобразовал огромные пустовавшие земли: партеры перед бывшим домом и левым флигелем, между конюшней и Большим прудом, между Красной аллеей и Чепыжом, а также за речкой Воронкой и за Нижним парком. Как в ту пору говорили, яблок было «обелом», усадьба утопала в розовом тумане и яблочном аромате. Семь тысяч яблоневых деревьев – это сплошной бело-розовый дым в пору весеннего цветения.
Получив 185 десятин леса, Н.С. Волконский увеличил эту территорию более чем в два раза – до 440 десятин. Садовые, лесные преобразования были обусловлены заботой о красоте и пользе. Для Толстого Ясная Поляна была его самой любимой «книгой», которую он читал, как захватывающий роман о своих предках в течение всей своей долгой жизни. Он «слышал» в шелесте листьев садов, парков, лесов не только голоса деда, отца и матери, но и голос genius loci, гения места, который словно благословил его на такие грандиозные преобразования родной усадьбы.
Сохраняя память предков, в то же время преуспел он и в некоторой модернизации. Он ассимилировал усадьбу до «неусадебной» простоты, убрав отовсюду ампирные излишки; начав с розовой покраски архитектурного усадебного ансамбля, потом заменил её на белую. И завершил демонтажом дома, в котором родился. Он был прежде всего художником.
Теперь Ясная Поляна живёт за Толстого. Тишина, щебет птиц, журчание ручья, опьяняющий запах цветов. Идёшь по этой земле, и тихо стелется трава под ногами. К вечеру знаменитый Калинов луг окутан белым туманом. В его мутной гуще прячется засечный лес. Спустя время поднимается красный шар восходящего солнца и усадьба одаряет нас своими ностальгическими переживаниями. Кажется, что она всё такая же, как при Толстом. Поэтому мы по-прежнему стремимся сюда, чтобы поймать таинственную субстанцию времени, увидеть своими глазами всё так, как было тогда, при нём. И Ясная Поляна предоставляет нам эту уникальную возможность.