Вера Кармен Аделаида Лотар в этом городе на сцене большого зала Уральской государственной консерватории им. Мусоргского сыграла первый свой концерт после освобождения из лагеря. Чудом сохранилась запись. Умельцы и энтузиасты консерватории во главе с ректором, заслуженным артистом России, пианистом Валерием Шкарупой восстановили её в современном виде. Бесценная работа. Даже представить трудно, на какой технике записывалось выступление 60 лет назад! Я передал кассету в Ecole Normale de Musique de Paris Альфреда Корто – наставника Веры Августовны – и с удовольствием убедился, что её с большим интересом приняли молодые современные музыканты. Профессор Рене Шерешевская рекомендовала её к прослушиванию своим студентам. И недавно сообщила мне, что её переписал для себя Люка Дебарг – самый именитый её ученик.
В классической музыке жива память. Потому она интересна всем мыслящим людям. Вера Августовна – человек исключительной судьбы и исключительной преданности музыке. Блуждая по России после освобождения, она искала не сочувствия, а понимания. Делилась наследием учителя и жила только интересами музыки. Так жить умели немногие, и ей в разные годы попадались редкие мерзавцы.
Удивить её они ничем не могли – насмотрелась в лагере на всякие экземпляры. В истории музыки подобной судьбы нет. Она ограничила себя пространствами музыки и никогда об этом не жалела. И людям, её окружавшим, были близки эти состояния, а иначе никакие отношения не сложились бы.
Говорила только за роялем, так слова не вытянешь, но иногда позволяла себе «французское» легкомыслие, любила посмеяться с близкими людьми, ценила иронию. А если разговор затевался, то её замечания о музыке никого не оставляли равнодушными.
– Мысль часто идёт дальше, чем инструмент. Рояля не хватает…
– Может, я Дебюсси модернизирую. Чтобы играть Дебюсси, надо иметь своё, иметь, что сказать. До него (Дебюсси) никто так не писал. Таких гармоний, как у Дебюсси, у Равеля нет. Дебюсси ещё больший гений, чем Равель. Если бы я была композитором, я бы покончила с собой.
– У Дебюсси больше загадочного, фантастического, дымка, туман. У Равеля те же гармонии, он, пожалуй, остроумнее…
– Вот Шуман – такой гений. И фантазия у него какая! Но он – типичный немец. Всё в нём типично немецкое, серьёзное. После него так легко играть Шопена…
– Иногда мне противно, что я пианистка. Слишком много пианистов, слишком много нот…
– Я рада, что у меня нет титула. Пусть будет только имя…
– Я нетерпеливая. Я тигр. У меня кожа коркодрила (крокодила, русский язык её часто подводил)…
– Я бываю злой и дикой. Я защищаю себя…
– У меня руки никогда не устают. Прежде них могу устать я сама.
– Купила себе хороший рояль и блаженствую, как хорошо работать на приличном инструменте у себя дома.
– Сейчас почему-то в моде гладкое и ровное исполнение. А мне хочется, чтобы голоса и мелодии звучали ярко, рельефно. Мне говорят: «Мы этого голоса в этюде Шопена не слышали». Но он есть, Шопен его писал! Пианист – умирающий лебедь. Хм! Энергия!
– Это такой дирижёр! Жестов никаких, а всё к нему притягивается. Магнетизм! Играть с ним было страшно. Весь оркестр дрожал. Я не знаю, как я играла. Это только в молодости можно было решиться играть с Тосканини. Шестой конкурс её памяти обещает быть интересным. Всегда сожалею о несправедливости обстоятельств. Она была бы счастлива общаться с молодыми музыкантами, ей всегда этого не хватало. Но не пришлось. Надеюсь, её уроки пригодятся ещё многим талантливым людям.