Анатолий Санжаровский
Родился в семье ссыльных переселенцев в 1938 году в заполярном селе Ковда у Кандалакши. Член Союза писателей Москвы. Автор «Литературной газеты» более чем с полувековым стажем.
Автор двух трилогий: «Мёртвым друзья не нужны» (о раскулаченной крестьянской семье) и «Высокие дни» (о первых трудных шагах России к новой демократической жизни); дилогии «Подкарпатская Русь» (романы «Русиния», «В центре Европы»); романов: «Сибирская роза», «Жених и невеста», «Репрессированный ещё до зачатия», «Колокола весны»...
В разное время о прозе Анатолия Санжаровского высоко отзывались Виктор Астафьев, Егор Исаев, Василий Белов, Борис Можаев, Сергей Чупринин, Валентин Курбатов… Лауреат Всероссийской литературно-художественной премии «Золотой венец Победы». В Москве выпускается собрание сочинений в шестнадцати томах. Вышли уже первые четырнадцать.
Наши недостатки так и рвутся к чужим достоинствам.
Г. Малкин
Последнюю ступеньку я перескочил, но в дамки не попал. Как в бреду, с пересохшим горлом рыскал я по списку принятых и себя не находил. Неужели – мимо?.. Не-ужели не взяли?..
Я снова и снова, может, уже в сотый забег проскакивал по списку с начала до конца и с конца до начала, однако на своей фамилии так и не споткнулся.
Эта больная экзаменационная вузня так придавила, что я даже не помню, как добрёл до своего дупла.
Баба Клава кормила во дворе кур.
Увидев меня, она громко спросила, прижаливая:
– Ты что, как в беду опущенный? Невжеле напоследках лебедем ожгли?
В её голосе, в лице не было притворства, и я, тронутый её участливостью, готовый расплакаться, пустился потерянно объяснять:
– Не двойку вовсе – четвёрку дали на последнем экзамене. Девятнадцать из двадцати наскрёб.
– А проскакной балл какой?
– Наверно, двадцать один.
Баба Клава не удержалась, фыркнула:
– Это что-то новое.
– Да нет, всё старое. Я сразу после школы... Без стажа... Нам, таким гаврилкам, выкроили всего восемь мест, а из нас девятеро сдали на круглые пятёрки. Видите, даже одного пятёрочника отсадили.
– Что деется! Что деется! Совсем мир перекувыркнулся!
С досады баба Клава разом вымахнула из корчажки всю оставшуюся мешанку себе к ногам, и возле неё куры закипели белым костром.
– И как ты, любезной, ладишься далей жить-поживать да кой-чего наживать? Как думаешь доскакать до счастливых огней коммунизма?
– Да... Назад к матери надо заворачивать оглобельки. Только... Только мне не на что заворачивать... Не дадите ли взаймы на дорогу?
Старуха ахнула и отшатнулась от меня.
– Я погляжу, малый ты цо-опкий... – меж зубов, невнятно пробормотала она и уже на вскрике подпустила: – Форменный нахалец! Да через мой фиквам тыщи таких, как ты, голяков-постояликов промигнули! И если я, пустоголовая растрёпа, одному дай на дорожку, другому на ресторан, так мне не больше останется, как воды в ней, – сунула мне под нос порожнюю дырчатую корчагу. – Тольке и достанется, что мотай, Клавуня, на кулак слёзы да беги по миру с рукой!
– Я не под большое спасибо прошу. Не сегодня-завтра мама подошлёт... А если... Приеду домой, сам до копеечки вышлю. А тревожиться вам нечего. У вас мой паспорт... Оставлю... Пускай побудет до полной расчётности.
– Уху-у! – смертно бледнея, старуха с ядом в голосе и во взгляде низко поклонилась мне. – Да за кого ты меня примаешь? За толстосумку? Невжель у меня лоб в два шнурка? Он за меня всё вырешил! – карающе воздела палец. – Иль я какая ни суй ни пхай?! Полная никчемуха?.. Как же, держи карманище ширше океана!
И пошла, и пошла костерить. На сто лет выкатила.
– Видал! – распалённо кричала. – Паспортиной подивил! Да что мне за твою паспортёху в магазине шубу соболью на плечи намахнут? Лучше ответь, у тебя есть чем сплатить за угол?
У меня похолодело в животе.
– Бумажными нет и рубля, а так... тёр да ёр… Мелочишка кой да какая брякает.
– Ну, с бряка навар не густ...
Старуха властно положила руку мне на куполок, повернула голову – в открытом окне я вонзился взглядом в висячие часы-стуколки в моей каморке. Было восемь с копейками.
И, утягивая в себя злость, заговорила глухим, ровным, каким-то отдыхающим, голосом:
– Ровно двадцать три дня назад, именно в это телячье время вы пригремели ко мне. Вот и отплатили ровнёхонько за двадцать три денёшка. Так что расчётушка уже полный вам сдан. Тика в тику. Даже с лихвой. Ты уже девять минут тут лишних... Посверху платы... Видит Боженька, я тебя не задёрживаю...
Я опустил голову.
– Что ж, расценённый, молчишь? – полупримирительно, как показалось мне, спросила старуха.
Я молчал.
Не поднимая голоса, по инерции доругиваясь, она бросила полулениво:
– А то вырешил... Гм… За меня... Да будет, как я положу!.. Э-э-э! Да чего сажать к себе на хвост приключенью? На коюшки мне с тобой судомиться?
Старуха дёрнулась в ветхие недра своего чума.
И через минуту шлёпнула на лавку мой паспорт.
– Вот твоя бирка! Чего же тереть тут бузу? Забирай и с Богом!
– На дворе же ночь... – пробормотал я.
– Но и моя домовня тожеть не вокзал! – тихо отстегнула она. – Это вокзал – общежитие для бездомовников. Это на вокзале без платы живи не хочу!.. Утаскивайся отсюдки, пока я не саданула тебя тёщиным язычком! – и уставилась на кактус с длинным плоским стеблем в маленьком горшке у крылечка.
Твердея, я возразил:
– Мне рано на вокзал. Брат уехал шесть дней назад. Так он и за меня, и за себя под перёд дуриком заплатил вам по день моего последнего экзамена! То есть по сегодня! Заплатил за двоих по сегодня! Так чего ж мне не пожить, пока не придут от матери деньги?
– Дёржать тебя одного в комнате? Не дюже ли жирно будет?
– Ну брат же заплатил!
– То браткина печаль. С тобой не кинусь судить-рядить её. Так что тебе самая пора налаживаться на вокзалий... Куда хочешь... Чего тут брехню пилить?
Старуха снова шатнулась в сумерки хибарки и вынырнула оттуда уже с моим обшарканным фанерным чемодаником – схвачен посерёдке белой бечёвкой. Она не отдала его мне, а зло выпихнула за калитку:
– С такими заворотами место за воротами! С Богом! Разойдёмся миром!.. Покудушки зятька… одномандатника не кликнула...
Негнущимися, окаменелыми пальцами взял я за бечёвку чемодан и шатко побрёл прочь от калитки.
Проснулся я на вокзальной скамейке от тычка в подбородок.
Смотрю: у самого моего носа ступня в простом сером чулке. Иду глазами вверх по чулку. Чулок забегает, прячется под синюю юбку. Шаловатый продроглый сквознячок, бежавший с улицы в приоткрытую дверь, безуспешно заигрывал с краем свесившейся с коленки юбки, будто норовил унести её в тоннель, пустой и таинственно мрачный; юбка лишь лениво, равнодушно покачивалась, вроде как отмахивалась.
Иду выше.
Девичье лицо. Глаза прикрыты от света носовым платком. Интере-есно! Со мной на одной скамейке спит валетом какая-то привлекалочка!
Я приподнялся на локоть, открыл ещё одну подробность: между нами лежал, коричнево отливая, костыль в коротком резиновом носочке.
Руки девушки вытянуты ладошками кверху. Составленные вместе, они походили на ковшик. Казалось, она что-то подавала. Иллюзия была настолько сильна, что я поддался соблазну и заглянул в ковшик, надеясь что-нибудь диковинное увидеть в нём, но ничего не увидел, однако чему-то легко улыбнулся, легко и радостно: её ладошки пахли розами.
Я никогда не видел так близко лица спящей незнакомой девушки. И лежать ещё на одной лавке... Не слишком ли?
Мне стало не по себе.
Стыд поджёг меня.
Я тихонько подул проказнице в лицо.
– Э-эй... проснитесь... – прошептал я.
Потягиваясь и тонко, жалобно пристанывая, мармеладка очнулась.
Наши глаза встретились.
– Вы кто? – всё так же шёпотом спросил я.
– Детям с ангиной не разрешают разговаривать, – улыбнулась она и игриво погрозила пальчиком, вставая.
– Я не с ангиной, я с вами разговариваю, – громче проговорил я, доставая из пазухи кепку.
Она удивлённо уставилась на мою кепку.
– Подкладывал, чтоб сердцу мягко было, да и чтоб не простудёхалось, – пояснил я.
Мы познакомились.
Уже через минуту мы были на ты, и я смертно завидовал Розе. Розе Лобынцевой.
Роза из Челябинска. Здешний пед устроил приём вступительных в Челябинске. Розу приняли. Приехала на занятия. Счастливица... В радость въехала. Не то что некоторые…
Жить Роза будет у тётки. Правда, сама давала тётке телеграмму, но та почему-то не встретила. Поезд причерепашился поздно ночью. На такси побоялась. Вот явится день, отправится искать свою ненаглядную тётушку.
– Только странно. Четверых спросила, как доехать до Плехановской, и все четверо не знали.
– Да что ж тут знать! В трёх трамвайных остановках отсюда!
– Это уже лучше. Близко, – улыбнулась она. – Как я, дурочка из переулочка, оказалась с тобой на одной вокзальной лавке? Вошла в зал, валило с ног спать. Все лавки заняты. У тебя присела в ногах и не помню, как уснула рядышком. Что я ночую на вокзале – всё ясно. Но ты-то что здесь делаешь?
Я рассказал про экзамены в университет, про историю с домохозяйкой.
Василий Белов о романе «Русиния»:
Особенно нравится мне язык.
18.V.89
«ЛГ» поздравляет своего давнего автора Анатолия Никифоровича Санжаровского с 80-летием и желает крепкого здоровья, творческих удач, а главное – сил и терпения выпустить до конца начатое издание собрания сочинений.
«ЛГ»-досье
Классик русской литературы Виктор Астафьев так отозвался о первом сочинении – о повести «Оренбургский платок»:
Дорогой Анатолий Никифорович!
Повесть хорошая... Прочитал я её с большим удовольствием, многое было для меня ново и внове. Дай Вам Бог и далее удачи, здоровья и радости в работе, а Вашим близким всякого добра.
В. Астафьев
27 августа 1979 г., г. Вологда