Владимир КОНКИН, июль– сентябрь 2011 г.
Поздняя московская осень ноября. В ней чувствовалась некая нерешительность: она ещё не была готова уступить зиме, да так и стояла на одной ноге, роняя резное золото с крон. По утрам на дальних асфальтированных дорожках «Мосфильма» кленовые листья, прихваченные морозцем, блестели паркетным лаком.
Киногруппа «Он пришёл» почти в полном составе подводила итоги полугодового подготовительного периода. Они должны были последний раз утвердить десять раз утверждённых актёров, посмотреть на видео построенные художниками-постановщиками декорации на натуре в Израиле и павильон студии, превращённый ими в древний храм, кривую улочку с глинобитными домиками и несколько пещер – молитвенным пристанищем первых христиан. Фильм затевался дорогой, а тема ещё ответственнее: явление Христа…
Постановщик фильма Виктор Кафкин и кинодраматург Эдуард Володамский, написавшие сценарий, любили и знали своё дело. В них ещё жили умирающие теперь традиции: сегодняшняя продажная любовь к кино им претила. Были консультанты из Института Востока и мидовский переводчик с арабского, ведь группа должна активно работать и не терять времени на пустые хлопоты от незнания языка.
Все рассматривали на столе, у окна фотопасьянс из лиц актёров, натуры, интерьеров, и все одновременно высказывали своё мнение, когда в комнату вошёл незнакомец и спросил: «Здесь ли будут снимать фильм о Христе?» У вошедшего, на вид тридцатилетнего мужчины, были чёрные, смоляные волосы до плеч, карие глаза, чёрная без ворота свободная блуза, чёрные штаны и белые туфли; так предпочитают одеваться выходцы из южных стран.
С нами, людьми, порой происходит что-то необъяснимое, неподдающееся анализу, так и здесь: группа, только что возбуждённо галдевшая и пославшая гонца за ликёро-водочными изделиями и закуской, чтобы обмыть завершённый и наступающий периоды работы, затихла. Стульев не хватало на всех. Сидели только режиссёр-постановщик, ассистентка режиссёра Марыля, помощница режиссёра Зиночка и второй режиссёр Ломакин, у которого была закатанная в гипс сломанная рука, остальные подпирали стены. Вбежал опоздавший оператор-постановщик Позитивин и с ходу заявил: «Ребята! Извините, я здесь у входа в производственный корпус… занесло меня, короче, – я стукнул машину Шахназарова… гололедица… ему задний фонарь разбил, а у меня лопнул передний бампер… и никого… я там записку под щёткой оставил, где меня искать…» Он не успел договорить, как его перебил неизвестный, уже восседавший посреди комнаты на непонятно откуда взявшемся стуле, положив ногу на ногу. У него задралась брючина, и все увидели чёрный, мохнатый, вероятно, мохеровый, носок: «С вашей машиной ничего не случилось. Вам показалось».
– Вам-то откуда знать? – невежливо огрызнулся Позитивин, подходя к окну. – Вон, посмотрите, отсюда видно… странно, моя машина одна стоит… тот, стукнутый, уехал, что ли? Я выйду, посмотрю, – засуетился оператор, выходя из комнаты.
Кафкин хотел о чём-то спросить у «чёрного», но у него зазвонил мобильник. Звонили из банка, где он взял кредит на пятнадцать миллионов рублей, в счёт постановочных по картине, на покупку квартиры, и он нервничал, ожидая этого звонка. Сегодня кончался срок по выплате первых денег, которых у него ещё не было. Его настороженно растерянное лицо после сообщения в трубке приобрело ещё более растерянное и глупое выражение, переходящее в радость кретина, получившего в подарок недоеденный банан. Ему сообщили, что вся сумма по кредиту погашена. У них была акция «Золотой бонус», и компьютер выбрал его счёт. Кафкин не верил в лотерейное счастье, и вот оно – привалило! Ему захотелось петь и любить человечество. Он с мудрой добротой аксакала смотрел на незнакомца, тот ему всё больше и больше нравился. Он толкнул локтем Володамского.
– А парень-то, а?! Что-то в нём есть, а?
Дверь отворилась, и в неё буквально влетел Позитивин, заорав:
– Братцы! Цела! Ни царапины! Мистика, да и только. Вот что с нами «тема»-то делает!
– Ну-ка, – подхватил Кафкин, – пощёлкайте его, нашего пришельца.
– У меня видеокамера. Мы сейчас поснимаем, – отозвался второй оператор Портикаблев.
– В горле пересохло, – сменил тему Кафкин. – Мне сказали, что я банку ничего не должен… компьютер выбрал мой счёт. Моя задолженность погашена. Зинуша, дай водички. – Помрежка достала из холодильника початую «Аква минерале» и, улыбаясь, протянула стакан постановщику. Тот, сделав большой глоток, поперхнулся. – Ты что даёшь?! Я просил воды, а не вина.
– А я, Виктор Павлович, воду и налила, вот бутылка, – показала она её.
– Да нет же. Это вино сухое, – ещё глотнул Кафкин.
– Точно. Вино! – отпив из горлышка, растерялась помрежка. Ей можно было пить из бутылки. За её выдающийся бюст ей прощалось многое, и потом, по слухам, она бескорыстно, по-женски дружила с Кафкиным.
– Дитя, поделись со старшим поколением, – протянул руку к бутылке администратор Неудачкин. – Да-а, – хлебнув, протянул он, – однако... а по цвету вода!
– Не забудьте инвалида! – театрально всплеснув руками, вскочил со стула Ломакин, и его гипс со свистом улетел в крону пальмы, перетащенную из холла первого этажа как некий палестинский декор. Гипсовая втулка, стукнувшись о стену, разбилась на две части, одна из которых ударила по голове переводчика и раскрошилась, тот вожделенно впился взглядом в ассистентку режиссёра, польку по происхождению и католичку по вере, у которой по щеке текла слеза от только что полученной эсэмэски, где её друг вонзил в сердце лаконично жестокое: «Прощай». Толмач даже не почувствовал удара, его головка была тверда. Похотливые мысли, как наркоз, лишили его болевых ощущений. Его сердце кричало: «Эх, мне бы добраться до твоей католической… Я бы тебе устроил Варфоломеевскую ночь! Я бы показал тебе своего гугенота в деле, уж ты бы у меня глазки выпучила…»
– А рука-то срослась! Не болит! – ликовал Ломакин.
– Федя! – крикнул кто-то, – пошевели пальчиками!
– А где же наш гонец? Уж пора бы и порадоваться! – возбуждённо заметил ещё кто-то.
– Давайте, оторвёмся! – сказал пришелец, сидя на стуле. Комната наполнилась какой-то фантастической музыкой, нет, скорее, какофоническими звуками, но именно они всех сорвали с резьбы. Все стали вытворять чёрт знает что, такие теледвижения, кренделя и кандибоберы, которые иначе как шабашем не назовёшь. Дёргаясь, хрюкали друг на друга Кафкин и Володамский.
– Ой, чертям тошно! Мальчики, дадим дрозда! – визжал Ломакин, вертя задом, как стриптизёр со стажем.
– Чертям сейчас не тошно! Им весело! Им очень весело, – сказал, блестя глазами, улыбаясь, пришелец.
В кадку пальмы мочился Портикаблев. Юбки ассрежки и помрежки совсем недлинные, ползли вверх, открывая то, из-за чего мужчины, от Адама, могли предать Родину. В этой свистопляске было столько разнузданного порока, мерзости, бесстыдства, уже какого-то и нечеловеческого, противоестественного. Негармоничные звуки сопровождались пронзительным шипением сжатого воздуха, тормоза были сорваны, конвульсивные движения ускорялись, лики людские превращались в богомерзкие, потно грязные рыла, хари, морды… А за окном бил крыльями и стучал клювом по стеклу белоснежный голубь, отдёргивая лапки от железного козырька подоконника, как от раскалённой жаровни…
Оргия прервалась так же внезапно, как и началась. Все находящиеся в комнате разошлись по своим местам: кто сидел, кто стоял, никто не запыхался и лица у всех были прежние. В тишине все стали приходить в себя, и каждый, видя вокруг своих нормальных товарищей, думал про себя: – Это только я сходил с ума, они же нормальные.
Кафкин хотел что-то сказать и уже начал:
– Э-э-э… – но вдруг понял, что ни «чёрного» пришельца, ни стула посреди комнаты, на котором тот восседал, нет. Он зажал нос от резкого запаха, исходящего от истлевающих на глазах, дымящихся уже не белых полуботинок неизвестного.
– Откройте окно! Дышать нечем, – прошептал он, потеряв голос. – А где сам-то этот, ну… «чёрный»? – просипел Кафкин.
– А правда, где? – и почему-то посмотрел под стол Позитивин.
– Ты что плачешь? – тихо спросил ассрежку Неудачкин.
– Он – негодяй, – всхлипнула, закрыв рукой глаза, та.
– А чем занимается?
– Он – репер…
– Я не о его заболевании. На какой ниве пашет?
– Какой же вы пошляк всё-таки, – промокая глаза платочком, вздохнула ассрежка. – Он был моим факелом.
– И когда последний раз?
– Что?
– Он тебя «факел»?
– Какой же вы бессовестный дурак.
– Хватит пошлить, ей-богу, – буркнул Кафкин, рассеянно потирая лоб рукой. И опять наступила странная тишина, когда говорить, может, и есть о чём, но не хочется.
Дверь приоткрылась, и в проёме появилась фигура человека лет тридцати с длинными светло-каштановыми волосами, с мягкой рыжеватой бородкой и усами. Кроткость взгляда и парусиновый мешковатый костюм выдавали в нём человека, не особенно заботившегося о своём одеянии, но в нём было какое-то искреннее обаяние чистой натуры, надёжности. Он был обут в сандалии на босу ногу, не по сезону.
– Ну здра-а-а-сте! – захлебнулся истерическим смехом Кафкин. – Куда же вы, батенька, смылись? А-а! Вы обувь свою забыли. – Он вышел из-за стола и показал пальцем на чёрное, размытое пятно на полу. – Вот, правда, всё, что от неё осталось, но каков эффект!
– Я ничего не забыл, ведь ничего забыть нельзя там, где не был, – спокойным, ровным голосом ответил вошедший.
Кафкин опять нервно засмеялся и оглянулся на группу, как бы ищя в ней поддержку. Группа отвечала ему улыбками.
– Юмор – это, знаете ли, хорошо. Ну уж коли вернулись, то скажу: у вас большой, очень большой шанс быть утверждённым. Будем вас завтра же пробовать, но позвольте, – перебил себя Кафкин, – у вас что, парик, что ли? Ведь только что вы были жгучим брюнетом и без бороды!
– Нет. Вы опять ошибаетесь. Я никогда здесь не был, и это верно так же, как и то, что я не брюнет, а шатен.
Портикаблев развернул экранчик камеры на говорившего: «Вот я вас только что снимал, смотрите». Все сгрудились вокруг оператора, прильнув головами друг к другу, и только вошедший так и остался стоять на месте, печально смотря на них со стороны.
– Что за чёрт? – буркнул Портикаблев. – Какое-то размытое чёрное пятно? Это там, где «он» был!
– Да ты что-то сам напортачил, – с укором заметил Володамский.
– Не ту кнопку давил после вчерашнего, – вздохнул Неудачкин.
– Да не было вчерашнего! Глаза разуйте! Видите – все и всё есть в комнате. Пятно только там, где этот «чёрный» был.
– И то верно, – с досадой подтвердил Кафкин.
– Слушай, что это у тебя за духи? Какой аромат? – спросил Володамский наклонившуюся к видеокамере ассрежку. Та выпрямилась, втягивая носом воздух.
– Это не от меня… вся комната так… – и она повернулась к вошедшему. Тот смотрел на неё и, не отрывая взора, ясно произнёс: – А у вас, сударыня, всё будет хорошо. Он сегодня попросит вашей руки.
У Кафкина замурлыкал мобильник.
– Да, слушаю.
Это всё, что он сказал. Через минуту бледный и растерянный, с бегающими глазами на вопрос: «Что случилось?» – ответил: «У них ошибка в компьютере… никакого «золотого бонуса»… я должен им все миллионы… пеня набегает с завтрашнего дня».
Зазвонил телефон в группе. Помрежка Зиночка подняла трубку.
– Это вас, – и она ткнула ею Позитивина. Тот взял трубку, и все услышали знакомый голос гендиректора «Мосфильма»:
– Это Позитивин? Шахназаров говорит. Вы мне машину разбили. Спуститесь, пожалуйста, сюда, надо разобраться.
Позитивин как-то съёжился и пошёл к двери, раздражённо шипя: – Как же так? Бред! Бредятина какая-то!
– Это что же, у всех всё возвращается на круги своя, что ли? – воскликнул Ломакин и, сделав шаг в сторону вошедшего, поскользнулся на ровном месте, упал и закричал от боли: – Рука! Ой, опять рука, помогите…
Ассрежка Марыля вдруг бухнулась на колени перед вошедшим и исступлённо запричитала, мешая польскую и русскую речь:
– Господи!.. Nazywam się Marylјa…1 Прости меня, грешную рабу Твою! Ты пришёл!..
– Bardzo mi przykro, lecz muszę już odejść2, – ответил вошедший по-польски.
– Он пришёл! – рыдая по-бабьи, Марыля повернулась к своим одногруппцам. – Вы что, слепые? Он пришёл!..
Вся группа была в столбняке. Обречённость, страх загнанных в тупик отражалась на растерянных лицах, напоминая знаменитую картину Кукрыниксов «Конец».
Марыля повернулась к вошедшему, но того уже не было в комнате. Поднявшись с трудом с колен, она, пошатываясь, подошла к двери и, открыв её, выглянула в коридор.
– Сил нет никаких, – прошептала она. – Нет сил за ним бежать.
– Я тоже не могу подняться, – выговаривал с усилием слова Володамский.
– Это наши грехи тяжкие, – отрешённо заметил Кафкин, – они давят… есть его телефон?
– Нет, – ещё стоя в дверях, качнула головой Марыля. И тут же зазвучал зуммер мобильника, неизвестно как оказавшегося в её руке. Она нажала зелёную кнопку, и раздался глас: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя… Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети… сети… сети…»
1 Меня зовут Марыля (польск.).
2 Очень жаль, но я должен уйти (польск.).