…Столько видел и пережил – сожжённые немцами сёла, женщины, у которых убиты дети, и, может быть, самое главное, – люди в освобождённых сёлах, которые не знали от радости, куда нас посадить, чем угощать. Нам всегда казалось, что мы всё понимаем. Мы и понимали, но головой. А теперь я понимаю сердцем. И вот за то, чтоб на прекрасной нашей земле не шлялась ни одна гадина, чтоб смелый и умный народ наш никто не смел называть врагом, за нашу с тобой любовь я и умру, если надо. Но лучше я сам отправлю на тот свет любителей чужой земли. Мне нужно жить. Я хочу увидеть тебя. После войны будет столько работы. Хотел написать о любви, а вышло вот что.
Мне хочется отослать тебе кусочек этой фронтовой ночи, простреленной пулемётами и автоматами, взорванной минами. Ты существуешь в ней рядом со мной. И спокойная моя бодрость наполовину от этого… А в трёхстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз птиц слышал. Так вы и существуете рядом – любовь моя и ненависть моя.
12 марта 1942 г.
…Только здесь, на фронте, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного смеха, ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом. Это я говорю не с чужих слов. Я видел. И я научился ненависти. Я верю в историю, верю в наши силы… Я знаю, что мы победим! Опять начинается канонада. Надо «сворачиваться»…
Мама, родная моя! Пишу тебе в минуту затишья. Каждую минуту может начаться обстрел… Очень трудно мне спрашивать об Оленьке – снится она мне ночами. Очень горько, мама, не слышать, как твоя дочь начинает разговаривать. Очень горько бояться, что у неё нет молока. Вы там знаете, что такое фашизм, только из газет, а я видел. Люди и фашисты не могут ужиться на одной планете. Если есть возможность, пришли Оленькину карточку. Поцелуй её за меня. Расскажи ей, что отец её воюет за то, чтоб ей на свете светло было…
Май 1942 г.
3-го был бой, а 4-го – день моего рождения. Я шёл и думал, что остаться живым в таком бою всё равно, как ещё раз родиться… Должно быть, мы умели крепко любить в юности. Я сужу об этом по тому, какой лютой ненависти я научился.
…Трудно и муторно думать о фронте, о смерти – ведь я могу не дописать это письмо, квакнет мина, постучу я судорожно ногами, как паучья, оторвётся лапа, скажу что-нибудь крайне нелепое, и наступит то крайне абстрактное состояние, которое мы называем смертью. Но иногда во мне бушует честолюбие… Родной, если со мной что-нибудь случится, – напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал…
Но… я верю твёрдо, что будет всё. И Родина свободная, и Солнце, и споры до хрипоты, и наши книги…
Июль 1942 г.