Олег Мороз
Известному русскому писателю, автору многих книг, главному редактору журнала «Роман-газета» Юрию Козлову исполнилось 70 лет. Он встретил свой юбилей «на марше», ударно завершив новый роман, над которым работал несколько лет. Юрий Козлов – давний автор «ЛГ», лауреат многих литературных премий, о его творчестве писали и пишут ведущие российские критики. Публикуем фрагмент из интервью Юрия Козлова литературоведу, доктору филологических наук Олегу Морозу.
– Вам, наверно, уже не раз приходилось рассказывать о том, как начинался ваш путь в литературу. Чтобы не заставлять вас повторяться, спрошу иначе. Писатель, как, впрочем, и любой другой мастер, по-настоящему начинает понимать своё дело много позже, чем проявит себя на литературном поприще. В какой момент вы осознали себя писателем и в чём это осознание состояло?
– Наверное, это произошло, когда я задумался о собственном мировоззрении, попытался определить себя как, скажем так, гражданскую личность. Я ощутил себя на неясной границе между традиционной русской культурой (умеренный патриотизм, почтение к народу, духовным ценностям и т.д.) и модерном, открывающим новые и заманчивые горизонты в творчестве. Свою свободу как писателя я почувствовал в усложнении традиционных образов и смыслов, утвердившись на некой (возможно, умозрительной) точке собственного понимания окружающей жизни и происходящих событий. Не скрою, многие советские реалии казались мне унизительными и недостойными, они довлели над мыслящей личностью, как подвешенная бетонная плита. Я писал о героях, остающихся внутренне свободными, но вынужденных существовать «под плитой». Она в определённом смысле искажала их человеческую сущность. В противостоянии «плиты» и «свободы» формировались специфические характеры, но я не видел трагедии в обрушении плиты, не понимал, что торжество модерна над пусть и «советизированной», но всё же национальной русской традицией приведёт к трагедии. Когда это случилось, я окончательно осознал себя писателем, ищущим выход из тупика уже не столько с позиций логики и здравого смысла, сколько – фантазий, утопий и антиутопий. Все мои романы – несбыточные «проектные решения» по выходу из бесконечного (по Галковскому) тупика при ясном понимании, что этот тупик – сама жизнь.
– В своих книгах, особенно ранних, например в «Изобретении велосипеда», «Пустыне отрочества» и проч., вы много писали о подростках, молодых людях, их опыте вхождения в социальную действительность, их самосознании. Собственно, эта тема присутствует в большинстве ваших произведений. Чем же являются искания молодёжи: знаком ветшания общества, неспособного вместить людей, опыт которых выходит за рамки отведённых им социальных функций, или же это проявление онтологического беспокойства, не дающего человечеству закостенеть в своих сомнительных истинах и небесспорных заблуждениях?
– В юности человек воспринимает мир обострённо, стремится много читать, рисует в сознании собственную картину мира. В ней переплетаются лёгкие образы импрессионистов, тяжёлая графика Гойи, философская живопись Дали, работы мастеров авангарда. Это мозаичный, но яркий пейзаж действительности. Юность – это первая любовь, свежесть чувств, «заархивированная» надежда на успешную самореализацию. В юности человек верит в себя куда больше, чем в зрелые годы. Создавать образы молодых, ищущих, сомневающихся во всём героев – задача для писателя интересная и увлекательная. В прозе о подростках (классический пример – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера) содержание в силу своей неоднозначности всегда доминирует над формой. Поиски идеалов в юном возрасте вечны, и это благодатный материал для литературы. Социальный фон здесь важен, но вторичен. Он в понимании молодых героев всегда враждебен истине; в неприятии его, стремлении его исправить, собственно, и рождается личность. Писатель как бы участвует в этом процессе, обогащая его своим жизненным опытом и пониманием условности «молодёжного бунта» против действительности, которая всегда сильнее. Мне по душе молодые герои, их жизнь – одновременно «езда в незнаемое», прорыв к идеальной жизни, которая чаще всего оказывается вечным «несбывшимся», о котором писал Александр Грин. Молодость – это полёт и страсть, то есть то, что делает литературу учебником жизни. Но говоря об этом, мы всё же оперируем старыми (социалистическими) представлениями о природе человека, на которую так или иначе влияет условно справедливое и гармоничное общество. Этого общества больше нет. Сегодня у молодых людей в России совсем иные ценностные ориентации.
– Сегодня, на мой взгляд, не столь уж и сложно прослыть писателем-интеллектуалом; достаточно приноровить к историческому или личному опыту какую-либо импортную социально-философскую теорию или слегка психологизировать социологически осмысленные очевидности, в которых выражается общая (но, разумеется, разнонаправленная) неудовлетворённость социальным бытием. Как вы полагаете, что есть интеллектуальность литературы, что такое современная интеллектуальная проза?
– Она проверяется воздействием на читателя, его сопереживанием, вовлечённостью в текст. Интеллектуальная литература, не будучи массовой, тем не менее структурирует литературный процесс, размечает высоты, куда потом подтягивается литература массовая. Когда читатель умных книг чувствует внутри текста боль, искренность (скажем, как в романах Луи-Фердинанда Селина, Германа Гессе или Франца Кафки), даже понимая, что автор заблуждается, он воспринимает его творческую концепцию как материализованную иллюзию. Это и есть нерв настоящей интеллектуальной прозы. Это «игра в бисер», в которую автор предлагает сыграть читателю. Интеллектуальная литература, помимо сюжетной игры, живёт красотой мысли, её превращением из гусеницы в куколку и, наконец, в прекрасную бабочку. Интеллектуальная литература – опытное поле, где могут взойти самые неожиданные злаки. Они могут утолить умственный голод страждущих, но могут и отравить сознание читателя, как борщевик. Неудовлетворённость социальным бытием – естественное состояние мыслящего человека. Интеллектуальная проза предоставляет возможность его осмыслить с игровых, карнавальных (по Бахтину) позиций, когда смех и абсурд превращаются в способ познания. Она расцветает там, где увядает линейная логика, где удельный вес обобщённого зла в обществе значительно превышает вес добра. Как описать экономику, основанную на откатах, умственную (по Писареву) апатию населения, мгновенную – из либералов в патриоты – смену идеологических «вех» и прочие особенности нашего бытия? Только с помощью интеллектуальной прозы.
– У меня есть одна теория. Русской литературной традиции свойственно скорее обдумывание всего того, что попадает в поле зрения человека, нежели следование модным философским учениям. Обдумывание идёт внутри языкового материала, но в условиях отсутствия необходимых для говорения средств; этим, по-моему, объясняется изобретение писателем разного рода фигур речи, тропов, метафор, всего того, что называется художественной образностью. Каков ваш опыт работы с языком – выковывания из него поэтической речи?
– Мне кажется, моменты высокой поэзии в прозе объясняются эмоциональным состоянием автора в момент написания держащего его за душу текста. Сердце любого талантливого текста – мысль. Она разгоняет фигуры речи по венам и артериям литературного произведения, задаёт ритмику повествования, сама, как обнажённая красавица, выбирает для себя словесные наряды. Русский язык в плане одушевления и интеллектуального освоения новых истин переживает сегодня тяжёлые времена. В советское время Василий Белов, Виктор Астафьев, Виктор Лихоносов, Евгений Носов, Юрий Казаков, Владимир Личутин (дай Бог ему здоровья) сами творили язык, работали со словом, как плотники, создавая «без гвоздя» прекрасные произведения. В постсоветское время язык упростился, сделался примитивным, торгово-менеджерским, в литературу хлынули матерщина и пошлость. Низменные человеческие инстинкты и подлые стремления стали сюжетной основой массовой литературы. Молодые писатели учились работе со словом не у классиков русской литературы, а по детективам, эротическим романам, книгам о вампирах и маньяках, одним словом, по тому, что могло быть монетизировано. Язык современной русской прозы – общеупотребимый литературный «суржик». Поэтическая речь если и появляется, то исключительно в момент, когда писатель освобождается от тяжёлых мыслей о происходящем вокруг него, воспаряет в некие идеальные чертоги. Тогда слова начинают светиться, переходят из букв в чувства, заставляют читателя всхлипнуть и задуматься. Только в состоянии душевного подъёма можно оценить метафору Василия Белова о воде, которая казалась такой чистой, что будто и не было никакой воды. Поэтическая речь – специя, усиливающая и облагораживающая вкус текста. Есть писатели, профессионально работающие в жанре поэтической или философской притчи. Я к ним не отношусь. Поэзия в прозе может быть чудом, но никак не системой.
– В современном российском обществе всё настойчивее раздаются голоса, требующие от художественного слова активного влияния на читателя. Есть даже такое понятие, как «поэзия прямого действия». Для русской литературы это не ново; по-моему, и в вашей писательской биографии был период (1990 е годы), когда этот вопрос интенсивно осмыслялся. Речь идёт (в первую очередь) о повести «Геополитический романс» и (отчасти) романах «Ночная охота» и «Колодец пророков». Как вы оцениваете эти требования с высоты ваших сегодняшних представлений о литературе?
– Да, в начале девяностых и в последующие годы существовала и пользовалась определённой популярностью у читателей «проза прямого действия», точнее проза прямой ненависти к олигархическому капитализму, всеобщей продажности, когда прогрессивная либеральная общественность требовала «раздавить гадину», то есть тех, кому не понравился расстрел из танков Верховного Совета в 1993 году. Это была литература типа «Не могу молчать!». В этом жанре работали Александр Проханов, Юрий Поляков, Анатолий Афанасьев, Вячеслав Дёгтев, многие другие писатели. Их часто весьма талантливые произведения (можно вспомнить «Господин Гексоген» и «Виртуоз» Проханова, «Демгородок» Полякова) считались «нерукопожатными». Они как бы не существовали для критиков, литературоведов, номинаторов на престижные премии. Не существовала подобная литература и для официальных структур, её влияние на читательские массы системно «гасилось». Писатели-патриоты считались маргиналами, обскурантами, обитающими, как писал критик Лев Данилкин, «на обратной стороне Луны». Литература прямого действия существовала в замкнутом, ограниченном газетами «Завтра», «День литературы», журналами «Москва», «Наш современник», «Молодая гвардия», пространстве. Это была литература праведного гнева и народной обиды, но ей не хватало суровой, в духе поэзии Некрасова, философской мудрости. Злоба дня в ней преобладала над художественностью. Она останется в истории как антинигилистическая проза второй половины девятнадцатого века – произведения Гаршина, Решетникова, Успенского, Крестовского.
– Юрий Вильямович, в одном из недавних интервью вы высказали мысль, которая, на мой взгляд, свидетельствует о кризисе современной литературы. Вы сказали, что «бэкграунд, который был в предыдущие 30 лет, – это было одно духовное, моральное, экономическое состояние общества. Оттуда брались характеры, сюжеты, из того времени… А сейчас всё очень резко меняется… и литература, и писатели… начинают думать о будущем. Проецировать, во что всё выльется, как будет жить страна спустя какое-то время. То есть это время собирания какой-то художественной правды и кристаллизации этой правды». На каких путях отечественная художественная мысль будет испытывать свою судьбу?
– На путях горького осмысления и выработки собственной позиции в отношении того, что происходит со страной и каждым из нас сегодня. Пока это ощущение первичного прикосновения к событию, смысл и суть которого откроется и получит взвешенную оценку только в будущем, когда откроются истинные причины того, что сегодня многие, возможно преждевременно, называют цивилизационным поворотом, превращением России в «Третий Рим», грозно предъявивший миру некую новую идеологию. В России появились новые герои, психологию, взгляды которых ещё только предстоит осмыслить литературе. Они жертвуют собой не ради богатства, не для приобретения криминального авторитета, как бандиты в девяностых, а по другим, неизмеримо более возвышенным, причинам. Такие понятия, как дух, твёрдость, мужество, возвращают себе первоначальные смыслы, электризуют общество. До недавнего времени успешными и состоявшимися героями, в том числе и литературы, считались люди, оказавшиеся в марте и сентябре в очередях на пограничных переходах. С ними всё понятно. Но кем будут, спустя какое-то время, ощущать себя новые люди – героями или потерянным поколением? И как на этот вопрос ответит литература? Постигающие истину жернова общественного сознания вращаются медленно и недоверчиво. Чем строительство «Третьего Рима» обернётся лично для тебя; для твоей семьи; для страны; для всего мира? Я попытался поразмышлять над этими вопросами в только что завершённом романе. У него пока два названия – «Слепой трамвай» и «Ванька-встанька». Или слепой трамвай перережет Россию, или она, как Ванька-встанька, качнётся, но выстоит. Даже здесь символика и диалектика.
Глава из нового романа Юрия Козлова «Слепой трамвай», который выйдет осенью в двухтомнике в издательстве «Медиарост», опубликована на сайте «ЛГ».
Редакция «ЛГ» поздравляет Юрия Вильямовича Козлова с юбилеем, искренне желает ему крепкого здоровья и удачи на жизненном и творческом пути!