«Вышепчи имя моё…»

* * *
Как горький гул славянской крови
смывает язвы с языка –
уйдёт разгул, и в каждом слове
ещё проступит чистота,
и в генетическом порыве
восстанет русский стойкий ген,
сейчас – стоящий на обрыве
оборванный абориген.

Перелётное

Нагулялись… Гули-гули…
Гулек – злые ветры сдули,
струи мыли, тучи гнули –
выгоняли наших гулек:
кто в Египет, кто в Израиль,
кто в Америку, не сразу,
улетали в ритме вальса, –
Аллилуйя улетальцам…
Нам, синицам и воронам,
чутким к духам посторонним,
небо ширше и ширее –
вот и дышим, как умеем:
в ритме марша задохнулись,
в ритмы вальса не попали…
Научите, гули-гули,
как вы фениксами стали?
…Первых перьев отпечатки –
наших парий загогулины –
ищем на своей брусчатке…
Вот такие «гули-гули» нам.

Мозамбик

Говорят, в последний час, как в фильме,
снова жизнь проносится в глазах –
а меня кружили серафимы,
из углов смотрели образа,
и рвалось, как ветхая тряпица,
моё сердце, не перенеся
боль несоответствия амбиций
с разведеньем кур и поросят.
Врач кольнул не дозой анальгина:
Сорок пять? Пажи-и-ли!.. – Пожила...
И опять сомкнули серафимы
надо мною чёрные крыла…
Не спасло от бед образованье:
крах стране – Гайдар – дефолт – Чечня…
…А в деревнях русских зори ранние,
и с рассветом вкалывала я
в огороде… куры… В это утро,
с капельницей в обе-две руки,
я ревела, чуть живая дура,
что умру, не видя… Мозамбик!
И зачем учительнице – Африка?
На черта ледащей Мозамбик,
если смерть с косой знакомым абрисом
мне в окошко адресно грозит?..
Врач бесплатно раздавал советы,
чтоб, мол, затаилась я на миг –
но… вставали в Африке рассветы,
над землёй незнамой Мозамбик,
и светились маковки кокосов,
шли слоны под обезьяний крик –
ни-че-го я, кроме абрикосов,
не видала… Надо – в Мозамбик!
Никаких я денег не считала –
где им быть? – но на единый миг –
русская учителка мечтала
хоть глазком увидеть Мозамбик!
За окном январь. В палате – холод.
Ёлку под гирляндами знобит…
Мне не нужен серп, зачем мне молот? –
дó смерти хочу я в Мозамбик!
Ну уж нет, – закручиваю фигу я, –
не пришла ещё моя пора!
Я, покамест Африку не видела,
ни за что не стану умирать!
Так, с недосягаемой надеждой,
зажилась, не знаю, как и быть, –
поблагодарить хочу я нежно
недооценённый Мозамбик.

* * *
Чуть позавидовать Гомеру,
без страха глядя сквозь века,
Тредиаковскому – слегка,
Державину и Кантемиру,
на гений Пушкина взглянуть
свинцовой пулей дуэлянта,
по древу мыслью проскользнуть
среди губителей таланта;
принять Поэзию как рок,
сразиться с веком-алабаем,
что – в Рим? – в Нью-Йорк или Дубаи,
черкнуть подруге пару строк;
сводить сотрудников с ума
лица не общим выраженьем,
перчатки путать, а на шее –
пускай болтается сума;
с протянутой рукой пройти
средь спонсоров и меценатов,
но фрак среди своих манаток
для Нобелевки не найти;
черновики поставить в ряд
поэтов серебряно-вечных,
как холодеют лоб и плечи –
почувствовать – писал не зря…
Прийти на фестиваль стихов,
всех победить и огорошить –
и убояться вдруг, до дрожи,
произнесённых слов.

Предрассветное

Воздух шинкуя пластами сала,
пьёт ноябрю сакральную дату
с хлебом – сколько ни съешь – мало,
к старости – как ни прямись – горбатый.
Дорога пряма, словно правда прежде,
если не полнить карманы утлые,
ты – на финишной. Стонешь реже,
всё присаливая прибаутками.
Если романы пишутся – дышится,
только сжимается время шагренево…
Брось же! – смотри, как рассвет колышется,
красный и синий сводя в сиреневый.
Будет рассвет поджигать окраину,
день раздувая сосредоточенно,
брось же писать! – и живи правильно,
Б-г поможет, если захочет.
Хочешь? – я выучусь шить и стряпать,
буду носки собирать по дому,
хочешь букофф? – начни корябать
пару петроглифов веку другому,
доктора вызови, ляг в больницу,
выйди на пенсию по болезни –
ноль забот, вот тебе и Ницца,
вот и дыши, сколько вдоха влезет!
Нет же!.. Ночами твои литгерои
входят, сражаются, бьют – умирают,
пьют, рождаются, ржут и воют –
всяко взрывая чертоги рая.
Царства законные изнутри них
рвутся наружу, и – вот уж схватка! –
ты – то ли Нестор, Гомер ли, Плиний,
может ты Гитлер? Твой бункер – хатка…
Разве власть на здоровье – сменишь?
Не равноценен обмен и с хлебцем…
Твой роман со Временем – фетиш,
что тебе, Rexus, до нас, плебса?
Боже… утрачен такой мужчина –
хоть заспиртуй! – сохранив образчик…
Если Ты не найдёшь причины –
выжить ему – помоги собраться.
Что уж… Я не трепещу, плача,
выдержу всё, только сердце ёкнет…
Если «крест мой по силе» – значит,
я, мой Леннон, и есть твоя Йоко.
Так и запомню тебя с нимбом
дня под сакральной датой колючей.
Только слова, что сказать могли бы,
тайной своей так и будут мучить.

* * *
Разинул пасть футляр баяна,
который тем и знаменит,
что лишь когда хозяин пьяный,
футляр расстёгнут и раскрыт.
И соблазняя позолотой,
сверкало кнопок домино,
и светлоокая Шарлотта
на скатерть капала вином –
там, в искорёженном Бунслау...
О как же, Господи, давно
Шарлотта – Сталину во славу –
за их капут пила вино...
И был и цел, и юн хозяин,
плескался вальс «Осенний сон»,
и столько было просто мая,
что не баян, а бандеон
притангивал мотивы страсти
и юбкой ноги обвивал,
и не было ни стран, ни старости –
одной любви девятый вал!
Он забывал потом про лагерь,
про искалеченную кисть,
и огнедышащие флаги с его окна слетали ввысь
в разреженную синьку мая.
И водку, молча, сам с собой,
он пил, Бунслау вспоминая,
и день, когда был молодой.