Я пишу твоё имя

Тише

Боже, выходил из этих дверей – пьяный. Вернулся – седой.

Это яд мой.
Это боль моя, моя одичавшая, пугливая боль –
на потолке,
в уголке в паутине путается, как девчонка в чужой фате,
выпавшей из ветхого шкафа, вылетевшей на свет –
выцветшей, как горе, выгоревшей, как моль.

Я не знаю, как это – не слышать ночами вой.
Я не знаю, как это – любить детей.

Так ребёнок заталкивает сломанный шпингалет
под кровать ногой,
так тряпичную куклу теряет в траве
(что щекочет колени, целует небо и пачкает белые шорты)
и считает одной из прочих.
И хохочет,
и хоронит загадки и сны в темнице, в тюрьме –
как афиши заклеивают друг друга на фонарном столбе,
так кружатся влюблённости в его голове –
всё быстрее, и пальцы бегут по клавишам, forte!

И она забывает меня,
пока листает книгу, мучает пианино, отбивает мяч.
Остаётся лишь на себя пенять,
как ребёнок заметит пропажу –
услышишь плач.

И прошепчешь:
ну, тише... тише...

Шалтай-Болтай

Ряды деревянных скамеек пусты и шатки –
случайный встречный концерт на летней площадке
уже догорает на солнце трубой. Ветер срывает афиши.
Мы не открываем глаза. Мы почти что не дышим.

По венам твоего города протекают (сквозь пальцы) реки,
его шейный платок – линялое небо. Тяжелеют веки.
Здесь и сейчас в раскалённом воздухе виснут
на нитках слова: навеки, ныне и присно.

Эй, соберись, вся королевская конница!
Моему Шалтаю сегодня совсем нездоровится,
где же была ты, вся королевская рать,
когда я взрослела. Болтая теперь не собрать.

Вяжут носки из клубка Ариадны Парки.
Но ты говоришь:
пока в этом парке
нота с длинным хвостом скачет по линейкам тетрадки,
детка, твой Шалтай-Болтай в полном порядке.

Далеко

Невидимые чернила делаются из лимонного сока.
Я пишу твоё имя, над ним трусливо дрожит рука.
Ветер вырывает листы бумаги, ветер с востока.
След самолёта (из прекрасного далёка, издалека)
небо взрезает кинжалом, вскрывает по швам облака.

Я умею драться, чинить дверные замки, поджигаю пух.
Я не рву листья, тетради, траву, никогда не вру.
За меня дадут пятерых, чего уж там, а не двух.
Я солдатски стойко вынослив в мороз и жару,
дура с веснушками на щеках, я за тебя умру.

Плетённые из пшеницы косички прыгают по спине,
в стайки сбиваются на доске буквы белым мелком,
и блики твоего зеркальца отскакивают – ко мне.
Стоп-кадр: сентябрь, девять часов. Время течёт рекой.
Муха заснула на слове «тебя». Всё это так далеко.
Помнишь, как да-ле-ко?..