Вячеслав ЛЮТЫЙ, ВОРОНЕЖ
Андрей Платонов более знаком современному читателю по рассказам и романам, совсем немного – по пьесам. Тогда как поэтическое наследие великого писателя, быть может, является главным духовным ключом к этой загадочной, до конца не постижимой и такой русской душе…
Стихотворений у Платонова сравнительно немного. Его единственный поэтический сборник «Голубая глубина» был издан в 1922 году в Краснодаре, а книга «Поющие думы», в которую вошли стихи 1918 – 1926 гг., так и осталась в рукописи. Были ещё публикации в газетах и журналах, однако всё это не сложилось в громкое имя, не стало предметом пристального внимания критики, тем более – редакций и издательств. Многие платоновские стихи, которые мы можем прочесть сегодня, в примечании помечены как «авторизованная машинопись», т.е. прежде они никогда не ложились на книжную страницу. Эпоха не узнала своего гениального летописца, а его редкие песни были заглушены вязким воздухом, в котором эхо подчинялось идеологическим правилам.
Но миновали десятилетия, ушла в небытие советская страна, и проза Андрея Платонова стала художественно-историческим источником тех давних лет. В ней множество ответов на самые разные современные вопросы – психологические, философские, мировоззренческие, даже демографические и поведенческие. Однако найти верный угол зрения на платоновский мир и его героев до сей поры чрезвычайно сложно. И вот тут стихи Платонова могут стать нам бесценной подсказкой.
Несмотря на то, что ум Плато-нова-инженера был точен и последователен, сердечное восприятие окружающего у него на редкость детское. Нет осторожного рассуждения, но есть чувство; нет вдумчивого опыта, но есть вера; нет чужого знания, но есть собственная увлечённость…
Я родня траве и зверю
И сгорающей звезде,
Твоему дыханью верю
И вечерней высоте.
Я не мудрый, а влюблённый…
…Я не знаю, а люблю.
Словно дитя, он видит мир не расчленённым на составляющие части, а единым; и говорит, подобно ребёнку, неправильно синтаксически, но точно по существу. Ибо «правду знают только дети, Никто больше не вместит».
Платоновская стихотворная речь порою вызывает в памяти строки Велимира Хлебникова. Ломка ритма и внезапная прозаичность интонации, стремление высказать мысль при помощи отвергнутых городским укладом скрытых возможностей слова – всё это есть у Платонова, но в чрезвычайно тонком взаимном сочетании и притом – поразительно естественном.
Являясь во многом человеком мысли и действия, одновременно Платонов предстаёт перед нами как средоточие переживания, удивления, жалости и доброты. Только в ребёнке подобное сочетание не выглядит противоречивым и взаимоисключающим.
Платонов будто забирает читателя в своё сердце и по-детски, пальцем – не «по-правильному» – показывает ему там все тайники. В платоновской детскости – и чистота чувств, и непосредственность переключения с одного предмета на другой, и поглощённость тем, что приковало внимание этой души, увлекающейся и искренней.
В Платонове-поэте нет той логики ума, которая, будто саркома, выедает из современной поэзии само трепетание жизни. Но присутствует какая-то странная, древняя логика зоркого наблюдения и чуткого, последовательного прикосновения ладонью: тепло – холодно; мокро – сухо; гладко – колюче; тесно – просторно… Рисуемая Платоновым жизнь не называет себя по имени, но на саму себя оглядывается. Что же можно сказать о человеке нового, если «уходят века чередою, А нам и травы не понять»…
У Платонова нет границ эстетического, которые заданы однажды и навсегда:
Скрывается с злобой глухою
В колючках шершавый зверок,
Он спинкой поводит сухою
И потом от страха обмок.
В «степном» эпизоде – и лёгкое касание кисти, и отчерк карандаша, и плотная фактура натурализма, говоря языком книжности. Такое независимое присутствие на литературной территории, где ещё существуют старые законы, повсеместно выполняются нынешние и творятся завтрашние установления, есть явление необыкновенное. Платонов не предлагает писательскому и читательскому сообществу некие правила, которым уже завтра предписывалось бы следовать, – вспомним, к примеру, поэзию Маяковского. Андрей Платонов просто появился в этом месте и в это время и начал жить. Именно потому его творения – даже не литература в собственном смысле, не поэзия в частности. Это какое-то вещее слово о мире и человеке, причём не суждение, а безупречное по волшебной точности наблюдение.
Ты пришёл один с дороги,
Замер сердцем и упал,
Путь в пустыне зноя долгий,
Ты, родной мой, тих и мал…
Перед нами – колыбельная, однако голос поёт обо всех и для всех. Само понятие возраста здесь исчезает, потому что слова обращены к душе – а кто ведает, сколько ей лет и что она может знать и помнить… Любовное «родной мой» будто заменяет собою Небо – «над землёю неба нет». Не слышен голос любви из небесной дали, и он, певец, должен своей нежностью заполнить страшную пустоту – пусть даже согнётся душа от непосильного для неё бремени.
Это очень по-русски – брать на себя неподъёмный груз и решать невообразимые задачи. Такое возможно, только если ты – часть целого, ячейка всеединства. Вот тогда перетекание веса с невидимого плеча на твоё, конкретное плечо – не просто понятно, но и очень естественно, как давно привычное семейное обыкновение. Отсюда проистекает необъяснимая для всех иноплеменников вера в вечность родной земли Русской – «никогда не смеркнется наш великий день».
В поле закопали люди своё сердце –
Может, рожь поспеет тут
и без дождя…
Если не со слезой Бога – дождём, то с сердечной кровью человека, в которой «и любовь, и жалость», – взрастёт хлеб, воскреснут дети и оживёт мать. В последнем уповании содержится весь Андрей Платонов, пытавшийся полюбить землю – за всех, пожалеть людей – без заслуг и вины, подарить солнце и воду – всему живому и поющему.
Мне дороги были неизвестны,
Шёл и думал, что дойду…