Выдающийся поэт второй половины ХХ века, поэт нашего времени Юрий Поликарпович Кузнецов (1941-2003) вошёл в литературу, жизнь и сознание неожиданно и сразу. Без всякого ученичества. Уже с дебютной его книжки «Гроза» (Краснодар, 1966), первых публикаций в Москве. Ему словно изначально было известно о мире нечто такое, что остальным оставалось пока неведомым. А с первой московской книги «Во мне и рядом – даль» («Современник», 1974) и следующей «Край света – за первым углом», вышедшей в том же издательстве в 1976 году, стало ясно, что в русскую литературу пришёл большой поэт.
Не только литературный, но и общественный резонанс и интерес вызвало его стихотворение «Атомная сказка»: «Эту сказку счастливую слышал / Я уже на теперешний лад. / Как Иванушка во поле вышел / И стрелу запустил наугад». И попала стрела «лягушке в болото». Но поступил Иван уже не по сказке: «Вскрыл ей белое царское тело / И пустил электрический ток. / В долгих муках она умирала, / В каждой жилке дрожали века. / И улыбка познанья играла / На счастливом лице дурака».
Но слыханное ли дело, чтобы стихи молодого поэта попали до их публикации в поле широкого обсуждения на страницах «Литературной газеты» и журнала «Вопросы литературы»? Прямо из дипломной работы в Литературном институте (благодаря критику и руководителю творческого семинара А. Михайлову).
А «Возвращение», посвящённое отцу, погибшему на фронте, стало новым словом молодого поколения о Великой Отечественной войне: «Шёл отец, шёл отец невредим / Через минное поле. / Превратился в крутящийся дым – / Ни могилы, ни боли. / Мама, мама, война не вернёт... / Не гляди на дорогу. / Столб клубящейся пыли идёт / Через поле к порогу».
Юрий Кузнецов трепетно и тревожно относился к памяти об отце. Знал о нём всё, что было доступно, из архивов и из рассказов родных. И гордился им. Нашёл его могилу и бывал там. А отец его действительно был героем. Начальник разведки 10-го стрелкового корпуса подполковник Кузнецов Поликарп Ефимович 1 ноября 1943 года, отобрав тридцать бойцов, форсировал Сиваш и закрепился на Крымском берегу, где вступил в бой с противником и продолжал вести разведку. Так началось освобождение Крыма от фашистских захватчиков. За этот подвиг подполковник П.Е. Кузнецов был представлен к званию Героя Советского Союза. Но по решению командования 4-го Украинского фронта был награждён орденом Красного Знамени. Погиб 8 мая 1944 года на подступах к Севастополю у Сапун-горы, попав под миномётный обстрел. Похоронен в селе Шули Балаклавского района, у школы, на братском кладбище.
По всеобщему признанию, в творчестве Юрия Кузнецова открывались непривычные по тем временам высоты духа – родное и вселенское, земное и небесное: «Отмеченный случайной высотой, / Мой дух восстал над общей суетой». Он сразу был признан как поэт-мыслитель, проникающий в неведомые сферы души и сознания: «Рассекает пустыни и выси / Серебристая трещина мысли». И в этом сказалась пушкинская и тютчевская традиция. Пророческий дар – несомненно, от Лермонтова. А восприятие жизни как стихии – конечно же, от Блока: «Меня по миру вихрь носил.» Несмотря на всю оригинальность поэзии Юрия Кузнецова, он вышел из классики, из тех «долгих дум», которые сам Пушкин «учился удерживать». Да иначе истинно великое, видимо, и не проявляется: «Окружена глухой толпой / Среди загаженного мира, / Играй, играй сама собой, / Рыдай, классическая лира». Юрий Кузнецов непременно приезжал на Блоковские праздники поэзии в Солнечногорский район, где я тогда жил. Там, в Шахматове, в августе 1976 года мы с ним и познакомились. Потом были редкие, внешне вроде бы случайные, но для меня очень значимые встречи. И в трудные годы революционного анархизма, когда душу и сознание нещадно пытали невнятные события, когда, казалось, можно было сойти с ума от бессмыслицы, я жил с осознанием того, что есть Юрий Кузнецов, который своей необыкновенной силой ума соберёт воедино разрозненное, рассыпающееся, и не так страшно будет жить на этом свете.
Теперь, когда прошло почти два десятка лет со дня его кончины, уже можно вполне определённо ответить на вопрос, которым задавался Валерий Михайлов: «Зачем нашему лукавому и страшному веку дан поэт столь невиданной силы?»
Кузнецов, безусловно, явился выразителем сложного и долгого процесса возвращения народного самосознания после революционного крушения страны начала ХХ века. Трудного процесса возвращения к русской литературной традиции. В этом отношении точно почувствовал его миссию поэт Евгений Рейн: «Он – поэт конца, он поэт трагического занавеса, который опущен над нашей историей». Конца, конечно, не в смысле небытия, «конца истории», а в том значении, что на нём возвращение к литературной традиции завершилось. В этом процессе участвовали многие писатели, особенно фронтового поколения. И если, скажем, Николая Рубцова можно назвать символом этого возвращения, то Юрий Кузнецов, кроме того, всем своим творчеством указал дальнейшие пути развития поэзии. В этом и состояла его миссия, ибо «пока жива и здорова наша поэзия, до тех пор нет причины сомневаться в глубоком здоровье русского народа» (Н. Страхов). Отсюда невыносимое одиночество, переживаемое очень остро. Отсюда и беспощадные суждения о современниках, которые могли показаться кому-то эпатажными: «И все достойны забытья. / Какое призрачное племя», «Литература самомненья, / Где копошится злоба дня». Кузнецов осознавал свою задачу: «вернуть русской поэзии первичность, которую она утратила в ХХ веке». Этим диктовалось его погружение в бездны мифологии и в глубины народного самосознания.
Он задолго предвидел надвигающиеся перемены. Его поэзия – печаль о человеке, на глазах утрачивающем свою высокую, духовную, Божественную природу. Помнятся давние, весёлые, даже игривые стихи: «Летели мимо поезда / И окнами смеялись. / Шла жизнь, но люди, как вода, / В графине, не менялись». И вот наступали совсем иные времена, когда: «К перемене погоды заныла рука, / А душа – к перемене народа». Что это – перерождение, вырождение или сброс так долго и трудно собиравшейся цивилизации? Как в стихотворении «Новый Герострат»: «Гори, огонь! Дымись, библиотека! / Развейся, пепел, по сырой земле. / Я в будущем увидел человека / С печатью вырожденья на челе. / В написанном чернилами и кровью / Немало есть для сердца и ума, / Но не сулит духовного здоровья / Кровосмешенье слова и письма». В том смысле, что слово как продолжение души человеческой, и слово, выражаемое на бумаге, не могут расходиться, ибо тогда уходит правда.
Мало кто из поэтов второй половины ХХ века, как Кузнецов, был охвачен такой острой эсхатологической тревогой за состояние мира, за его дальнейшую судьбу. Поэту открывалась не такая уж невозможная катастрофическая участь человеческой цивилизации: «От вечной книги дым валит, / В ней выгорели строки. / Мир покосился, но стоит. / Ещё не вышли сроки». Главная угроза миру виделась в утрате человеком своей природы, своей духовной сущности.
В творчестве Юрия Кузнецова явлен уникальный опыт возвращения человека и народа к исконной вере: «Кто на веру из нас не тяжёл! / Кто по деду из нас не безбожник! / Всякий сброд через хату прошёл! / В нашей хате растёт подорожник». Опыт не такой простой, как это увиделось многим, после того, как верить стало «можно». Но коллективных возвращений к вере не бывает. Хотя, понятно, должны создаваться для этого социальные условия. Иначе такое «возвращение» оборачивается тем, о чём пишет поэт из Кореновска Николай Зиновьев: «Ужасная эпоха – / За храмом строим храм. / Твердим, что верим в Бога, / Но Он не верит нам».
Мучительное возвращение к вере, явленное Юрием Кузнецовым, так не похоже на то «возвращение», которое проявили некоторые писатели, бросив своё трудное дело вроде бы ради веры, не неся «своего креста».
В мире Юрия Кузнецова оно происходило так, как завещано: «И кто не берёт креста своего и следует за Мной; тот недостоин Меня» (Мф 10; 38). Креста своего. То есть что свяжется на земле, то будет связано и на небе. Иными словами, что делается человеком честно и по-настоящему на земле, то и будет угодно Богу. Это и будет служением Ему. Это и будет преодолением того, о чём он писал: «Мы забыли о самом высоком / После стольких утрат и измен».
Видимо, Юрий Кузнецов не мог не написать своих поэм о Христе – «Путь Христа», как и не мог не сделать стихотворного переложения «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона. Он, конечно, думал и о «Слове о полку Иго- реве», и думал глубоко. И всё же здесь мне видится, скажу так, упущенная возможность. Ведь «Слово о законе и благодати» при его громадном значении для самосознания народа всё-таки проповедь, со всеми особенностями этого жанра. «Слово о полку Игореве» же – творение невероятной поэтической и духовной мощи. Что теперь гадать о том, как мог бы его протолковать и объяснить Юрий Кузнецов. А между тем «Слово о полку Игореве» до сих пор остаётся во многой мере не прочтённым с точки зрения христианского понимания мира.
Теперь уже совершенно очевидно, что явление Юрия Кузнецова, такого большого таланта на трагическом переломе, и в российской истории, и в целом в мировой цивилизации было предопределено. Словно для того, чтобы не произошло перерыва в нашем духовном бытии. Во всяком случае, дальнейшее развитие русской литературы будет проходить под его знаком. О его значении в литературе, в нашем самосознании и жизни можно сказать строчками из стихотворения «Знамя с Куликова»: «Но рваное знамя победы / Я вынес на теле моём. / Я вынес пути и печали, / Чтоб поздние дети могли / Латать им великие дали / И дыры российской земли».