Самое интересное музыкальное событие года уже состоялось – в Петербурге, как всегда весной, играл пианист Григорий Соколов. В афишах давно не пишут «народный артист» и прочее – слушателей привлекают не звания и награды, а подлинные умения этого исключительного во всём музыканта. Думаю, что вполне оправданный и неугасающий интерес к его «штудиям» объясняется отчасти тем, что он существует в современной музыке автономно. Наверное, это очень трудно: жить только интересами музыки и не пить чай с сенаторами и президентами, не участвовать в филармонических интригах и склоках, не лезть со своими советами в политику, как многие собратья-артисты, давно уже не представляющие никакое искусство. Последнее, пожалуй, и невозможно – политики в гармонии ни шиша не понимают, мы все убеждаемся в этом каждодневно, а значит, и не представляют для него ни малейшего интереса.
Думаю, что только такое «самоограничение» позволяет ему уже многие годы оставаться самым востребованным пианистом мира. Тупые отечественные менеджеры, а им несть числа, полагают, что востребованность – штука простая, достаточно написать на афише «Играют звёзды XXI века» и разместить тут же несколько самоуверенных физиономий этих самых «звёзд». Обмануть можно только себе подобных. Жаль, что молодые и часто не без способностей исполнители так обеспокоены «звёздностью», а не трудом. Соколов, объявившись на музыкальном олимпе в очень юные годы (напомню: ему было всего шестнадцать лет, когда он стал победителем Третьего Международного конкурса им. П.И. Чайковского), предпочёл труд. Возможно, это слово и не музыкально по природе, и слух не ласкает, но, как подтверждают опыты, иных путей к славе нет.
Он репетирует даже в день концерта. Причём часов пять, не меньше. Я люблю проникать на хоры Большого зала питерской филармонии именно в эти часы – никакого парада и многое себе объясняешь. В нём нет фальши. Он очень прост. И в обыденных претензиях и существовании, и в музыке. Репетиции домашние, неторопливые, очки очень редко участвуют в процессе, потому как необходимые нотные тексты известны ему во всех подробностях. Но иногда он ищет эти очки – значит, придаёт особое значение звучащему отрывку и хочет убедиться в собственной правоте. Однажды, спустившись с верхотуры на сцену в момент, когда он решил передохнуть, выслушал от него поразительно интересную и замечательным языком изложенную историю инструмента, на котором предстояло вечером играть. И понял: многочисленные часы репетиций – для полного взаимопонимания с роялем. Они каждый раз привыкают друг к другу заново.
Он редко повторяет программы. Не любит записей. Поэтому стечение народа к дверям филармонии в день концерта можно вполне принять за демонстрацию – ощущение, что весь город намерен втиснуться в пространства Большого зала. В отличие от церемонных московских залов Большой зал питерской филармонии очень демократичен – слушатели сидят прямо на сцене, в непосредственной близости к инструменту, тысячи полторы вообще стоят, свободного метра не обнаружишь. Хотелось, конечно, порасспросить пианиста, как возникают программы. И почему именно эти имена на афише. Не удалось: репетицию закончил внезапно и быстро исчез, после концерта к нему выстроилась километровая очередь поклонников, а меня ждал ночной поезд.
Выбор мартовского концерта, разумеется, неслучаен. Моцарт – две фа-мажорные сонаты KV 280 и KV 332, а также 24 прелюдии Фредерика Шопена. Как известно, великий польский композитор чрезвычайно высоко ценил Баха и Моцарта. Виолончелист Франшомм, близкий друг Шопена, вспоминал сказанные ему предсмертные слова: «Играйте Моцарта в память обо мне». Именно моцартовская часть программы, по-моему, получилась восхитительной и неповторимой. Рецензия на Соколова могла бы быть короткой: когда он играет даже очень известные произведения, впечатление такое, что ты слышишь их впервые. Драматизм некоторых частей сонат был таким впечатляющим и ясным, что дыхание перехватывало. Каждый звук – целый роман, и смысл исполнительства в данном случае – исчерпывающе передать человеческое страдание. Огромный зал в эти минуты как бы отсутствовал – так убедителен был Соколов. Никогда не слышал такого «побуквенного» и пронзительного Моцарта.
Неудивительно, что обладающий не самым покладистым характером Шопен, не признававший Мендельсона и Шумана, критически относящийся ко многим произведениям Бетховена, так близко воспринимал Моцарта. Было очень много общего в мировосприятии композиторов. Так случается. И, смею предположить, что «человеческое» в понимании двух гениальных музыкантов сейчас очень близко пианисту Соколову. Только крупная личность способна обнаружить, понять, оценить это, да ещё так вдохновенно и ясно передать другим.
Почему мы редко вслушиваемся в речь собеседника и вообще с трудом переносим говорливых, особенно с возрастом? Потому что большинство людей справляется с языком плохо, их речь напоминает заплёванную семечками площадь. Так развит мозг – это неоспоримое свидетельство. А привычная Соколову речь – рояль, и слушать его хочется бесконечно...
Прелюдии Шопена многокрасочны и оставляют пианисту возможность продемонстрировать 
многие способности. Чем Соколов и воспользовался. Отличительная черта любого его концерта – хочется слушать, а не рассуждать. И тем не менее замечу, что большее впечатление оставляли прелюдии, близкие основным настроениям этого концерта. Те, в которых проявлялось качество, которое сам Шопен считал «сутью своей души». Характеризует его польское слово «zal», что в весьма приблизительном толковании означает тоску, сожаление, грусть... Эти темы были особенно выразительны в мартовском концерте Соколова.